Говоря о «Бедной Лизе», труднее всего убедить себя в том, что эта повесть Карамзина действительно нуждается в разъяснениях. С детства она знакома каждому как произведение, быть может, не лишённое своёобразного наивного обаяния, но во всяком случае чуждое какой бы то ни было сложности.
Между тем за плечами двадцатипятилетнего автора этой незамысловатой повести был уже немалый опыт исканий, сомнений и раздумий. В юности интерес к духовному миру человека и связанное с ним участие в кружке московских масонов, напряжённое, хотя и несколько бессистемное, поглощение философской литературы, поездка в Европу, переживающую потрясения французской революции, личное общение с властителями дум тогдашнего цивилизованного мира — всё это сформировало из него зрелого и самостоятельного мыслителя.
Одним из важнейших свойств Карамзина-литератора было умение чутко откликаться на запросы аудитории. Как издатель, заботившийся об успехе «Московского журнала», в шестой части которого за 1792 год появилась «Бедная Лиза», а главное, как писатель, ставивший своёй целью воспитание вкусов и чувств публики, Карамзин заведомо не мог обратиться к ней с произведением, недоступным для большинства читателей. Тем не менее прозрачность повести отнюдь не противоречит её глубине. Но, чтобы увидеть эту глубину, надо очень внимательно вглядеться и в саму повесть, и в эпоху, её породившую.
Одним из самых выдающихся событий духовной жизни Европы второй половины XVIII века стало открытие в человеке чувствительности ? способности наслаждаться созерцанием собственных эмоций. Выяснилось, что, сострадая ближнему, разделяя его горести, наконец, помогая ему, можно получить самые изысканные радости. Эта идея сулила целую революцию в этике. Из неё вытекало, что для душевно богатого человека совершать добродетельные поступки — значит следовать не внешнему долгу, но собственной природе, что развитая чувствительность сама по себе способна отличить добро от зла и потому в нормативной морали попросту нет необходимости.
Казалось, что стоит пробудить в людях чувствительность, и из человеческих, да и социальных отношений будет устранена всякая несправедливость, ибо только тот, в ком этот божественный дар ещё дремлет или уже задавлен обстоятельствами, может не понимать, в чём состоит его истинное счастье, и совершать дурные поступки. Соответственно, произведение искусства ценилось по тому, насколько оно могло растрогать, растопить, умилить сердце. На основе этих взглядов и выросла та художественная система, которая сегодня обычно называется сентиментализмом.
«Делая добро другим, мы составляем собственное своё счастье», — утверждал М. Муравьёв, один из создателей русской сентиментальной литературы, и он же так описывал страдания человека, утратившего чувствительность:
Приди, чувствительность, и воскреси несчастна,
Ты оживления даятельница властна.
Воспламени в нем жизнь, биенья возврати,
Отверзи чувствия заросшие пути.
Пусть бедный отдохнет, ещё узнав природу,
И плачет с радости, причтен ко смертных роду.
Он будет сын, отец, любовник и супруг, ?
Расскажет чадам он минувший свой недуг,
Свое отторженье, чувствительности трату,
И будет их просить любви своей в уплату,
Чтоб юные сердца не отлучались ввек
От чувствий, чем одним и счастлив человек.
Только чувствительность приносит счастье, давая возможность быть сыном, отцом, супругом и даже просто называться человеком, быть «причтенным ко смертных роду».
В начале 90-х годов, когда Карамзин создавал свою повесть, сентиментальные представления о человеке на Западе уже исчерпывали себя. Но в России они ещё находились в самом зените, и писатель, великолепно ориентировавшийся в европейской культурной ситуации и в то же время работавший для русской публики, тонко чувствовал остроту и неоднозначность проблемы.
Понять карамзинский взгляд на чувствительность проще, если мы сравним «Бедную Лизу» с другими произведениями, в которых возникают ситуации, до известной степени аналогичные.
В романе П. Львова «Российская Памела», написанном в 1789 году — за три года до «Бедной Лизы», дворянин Виктор, женившись на дочери крестьянина-однодворца Марии, под воздействием злых и бессердечных друзей на время забывает о ней. Когда же в герое вновь пробуждается совесть, писатель комментирует это преображение следующим образом: «Он сделался кротким, рассудительным, благонравным... и чувствительность его паки взошла на высшую ступень». Идея книги сводится к тому, чтобы показать, что «чувствительность полезна для человека».
Повесть того же Львова «Софья» была опубликована на два года позже «Бедной Лизы», но датирована в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» тем же 1789 годом. Соблазненная героиня этой повести оканчивает, подобно Лизе, свою жизнь в пруду. Но в отличие от Лизы Софья становится жертвой сластолюбивого, негодяя, князя Ветролёта, которого она предпочитает благородному и чувствительному Менандру, а судьба, постигшая её, преподносится автором как жестокое, но в известном смысле справедливое возмездие. Да и сам Ветролёт, женившийся, как и Эраст, на богатой невесте, оказывается наказан отнюдь не муками раскаяния, но неверностью жены и тяжелыми болезнями, последствиями порочного образа жизни. Таким образом, виновата в дурных поступках, ошибках и несчастьях героев всегда оказывается не чувствительность, но её утрата.
Десятилетием позже, в 1804 году, подражатель Карамзина В. Измайлов в повести «Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор» писал, что пересилить преступную страсть к поселянке, просватанной за другого, его герою помогли «благородный характер, честные правила и, наконец, истинная, глубокая чувствительность». Несколько неожиданно для современного читателя, но совершенно естественно для автора все эти качества стоят в одном ряду.
Еще позднее Жуковский не допустил и мысли, что чувствительность могла привести героиню его повести «Марьина Роща» к измене жениху: «Никогда сердце её не могло бы поколебаться. Но, увы, ослепленный рассудок ослепил и нежное сердце Марии».
Совершенно иначе обстоит дело в «Бедной Лизе». Уже очень давно замечено, что Эраст совсем не коварный соблазнитель. Он, по существу, становится жертвой своих чувств. Именно встреча с Лизой пробуждает в нём дремавшую прежде чувствительность. «Он вёл рассеянную жизнь, думал только о своём удовольствии, искал его в светских забавах, но часто не находил, скучал и жаловался на судьбу свою. Красота Лизы при первой встрече сделала впечатление в его сердце... Ему казалось, что он нашёл в Лизе то, чего сердце его давно искало. «Натура призывает меня в свои объятия к чистым своим радостям», — думал он».
Отметим, что подобное воздействие женской красоты на мужскую душу — постоянный мотив сентиментальной литературы. Уже цитированный нами Львов, восхищаясь своей «российской Памелой», восклицал: «Когда же все сии внутренние сокровища соединились с наружной красотой, то не есть ли она совершенный гений, открывающий чувствительность нежных сердец человеческих». Однако у Карамзина именно это долгожданное возрождение чувствительности в «добром от природы, но слабом и ветреном сердце» Эраста и приводит к роковым последствиям.
Не лишено интереса, что сентиментальные идеалы Эраста оказываются образованы книгами: «Он читывал романы, идиллии, имел довольно живое воображение и часто переселялся мысленно в те времена (бывшие или не бывшие), в которые, если верить стихотворцам, все люди беспечно гуляли по лугам, купались в чистых источниках, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни свои провождали».
При всей иронии Карамзина в адрес источников, питавших воображение Эраста, было бы неверно заключить, что автор хочет противопоставить эту ложную, книжную чувствительность Лизиной истинной и естественной. Его героиня тоже оказывается отчасти виновна в трагической развязке. После первой встречи с Эрастом она, несмотря на предостережения матери, ищет нового свидания с ним, её пылкость и горячность во многом предопределяют исход их отношений. Но ещё много существеннее другое обстоятельство.
После объяснения с Эрастом, слушая слова матери: «Может быть, мы забыли бы душу свою, если бы из глаз наших никогда слезы не капали», Лиза думала: «Ах! Я скорее забуду душу свою, нежели милого моего друга». И она действительно «забывает душу свою» ? кончает с собой.
Характерна одна деталь, на которую обычно не обращают внимания исследователи. Эраст, и это самый дурной его поступок, пытается откупиться от Лизы и дает ей сто рублей. Но, по существу, то же делает Лиза по отношению к своей матери, посылая ей вместе с вестью о своей гибели деньги Эраста. Естественно, эти десять империалов так же не нужны матери Лизы, как и самой героине: «Лизина мать услышала о страшной смерти дочери своей, и кровь её от ужаса охладела — глаза навек закрылись».
И всё же Карамзин не осуждает чувствительность, хотя и сознаёт, к каким катастрофическим последствиям она может привести. Его позиция начисто лишена прямолинейного морализаторства. Она прежде всего много сложней.
Важнейшая особенность поэтики «Бедной Лизы» заключается в том, что повествование в ней ведётся от лица рассказчика, душевно вовлечённого в отношения героев. События поданы здесь не объективированно, но через эмоциональную реакцию повествователя. Это подчеркнуто, как тонко отметил Ю. Лотман, уже заглавием повести: «Оно построено на соединении собственного имени героини с эпитетом, характеризующим отношение к ней повествователя. Таким образом, в заглавие оказывается введён не только мир объекта повествования, но и мир повествователя, между которыми установлено отношение сочувствия»[1]. Для рассказчика речь идёт не о факте, требующем нравоучительных выводов, но о судьбах людей, один из которых был ему знаком, а могила другой становится излюбленным местом его прогулок и сентиментальных медитаций.
Сам повествователь, безусловно, принадлежит к числу людей чувствительных, и потому он, не колеблясь, оправдывает Лизу и сострадает Эрасту. «Таким образом скончала жизнь свою прекрасная душою и телом», — пишет он о Лизе и даже берёт на себя смелость решать вопрос о спасении души героев . «Когда мы там, в новой жизни увидимся, я узнаю тебя, нежная Лиза». «Теперь, может быть, они (Лиза и Эраст. — А.З.) уже примирились» — такие суждения выглядели весьма неортодоксально. Напомним, что по церковным канонам самоубийство считалось тягчайшим грехом.
В описании событий повествователь постоянно стремится переложить ответственность с героев на провидение. «В сей час надлежало (выделено нами. ? А.З.) погибнуть непорочности», — говорит он о «падении» Лизы, а отказываясь судить Эраста, горестно вздыхает: «Я забываю человека в Эрасте — готов проклинать его, — но язык мой не движется — смотрю на небо (выделено нами. — А.З.), и слеза катится по лицу моему. Ах! Для чего пишу не роман, а печальную быль».
(Интересно, что рассказчик «готов проклинать» Эраста в тот момент, когда он даёт Лизе деньги, ибо это оказывается проявлением бесчувственности, охватившей его душу. У Лизы же сходный поступок служит выражением чувствительности и потому получает диаметрально противоположную эмоциональную оценку.)
П. Берков и Г. Макогоненко хорошо назвали эту особенность мировоззрения Карамзина «трагическим фатализмом»[2]. Если в несчастиях, постигших Лизу и Эраста, провидение виновато больше, чем они сами, то осуждать их бессмысленно. О них можно только сожалеть. Значение судеб героев не в наставлениях, которые можно из них извлечь, но в том, что они становятся пищей для переживаний рассказчика и читателей, принося им утонченную радость сострадания: «Ах! Я люблю те предметы, которые трогают мое сердце и заставляют меня проливать слезы нежной скорби».
Прелесть Лизы состоит в её чувствительности. То же качество, приводящее Эраста к искреннему раскаянию, помогает примириться и с ним. И в то же время именно чувствительность — источник заблуждений и гибели героев. В повести оказываются заложены противоречащие друг другу идейные тенденции. Если события, о которых идёт речь, подводят к мысли о том, что чувствительность — основная ценность сентиментального мировосприятия — несовместима с добродетелью и гибельна для человека, то организация и стилистика повествования, само мышление рассказчика подсказывают совершенно другое истолкование. Такое построение выражает определённую позицию автора.
Прежде всего существенно, что сами события как таковые ничего о себе не говорят. Для того чтобы правильно оценить происходящее, знать их недостаточно. Истина, в данном случае речь идет о моральной истине, оказывается зависима от субъекта познания и оценки. Нехитрая история соблазнённой девушки отразила напряжённые философские искания Карамзина.
В литературе о «Бедной Лизе» нередко можно столкнуться с указанием на условность характера героини и большую психологическую разработанность героя. Думается всё же, что главным художественным достижением Карамзина стала фигура повествователя. Писателю удалось изнутри высветить и привлекательность и ограниченность чувствительного мышления. Нравственные, проблемы, затронутые в повести, — ответственность человека, невольно, по заблуждению погубившего чужую жизнь, искупление вины раскаянием, оценка готовности в порыве чувства «забыть душу свою» — оказались слишком сложны. Сложны, пожалуй, не только для повествователя, но и для самого автора на том периоде его духовной эволюции. Карамзин тактично уходит от разрешения поставленных им вопросов, лишь намёком — резким столкновением между сутью рассказываемого и манерой рассказа — указывая на возможность иных подходов.
Русская читающая публика сняла лишь верхний слой содержания повести. «Бедная Лиза» трогала, воздействовала на чувствительность, и этого было достаточно. Как хорошо известно, сотни людей хлынули к Симонову монастырю «проливать слёзы нежной скорби». «По приезде отправился осматривать места, очарованные пером Карамзина, — писал в письме один из них. — ...Опять севши я продолжал читать... твоя тетрадь (отметим, что в руках у автора переписанный экземпляр повести. — А.З.) чуть не вырвалась у меня из рук и не скатилась в самый пруд к великой чести Карамзина, что копия его во всём сходствует с оригиналом»[3]. Существенно, что «Бедная Лиза» воспринимается как рассказ о подлинных событиях. В том же письме сообщается, что находятся люди, которые ругают Карамзина, говоря, «что он наврал, будто здесь Лиза утонула, никогда не существовавшая на свете». Для хулителей писателя художественные достоинства повести были впрямую связаны с истинностью описанного в ней. Так же обстояло дело и для его поклонников. «Я посетил прах твой, нежная Лиза», — писал в очерке «К праху Бедной Лизы» ещё один паломник, известный в своё время литератор и фанатический карамзинист П. Шаликов. «Кому, имеющему чувствительное сердце, — делал он примечание к этим словам, — не известна бедная Лиза».
Такой, не различавший быль и вымысел, подход вёл к перестановке многих акцентов. Прежде всего стиралась тонкая грань между автором и рассказчиком, соответственно, суждения и оценки последнего воспринимались как единственно возможные. Шаликов, например, пошёл даже дальше карамзинского рассказчика, утверждая, что героиня повести пребывает на небесах «в венце невинности, в славе непорочных». Не лишённые известной двусмысленности, эпитеты эти свидетельствуют о том, что в его восприятии проблематика карамзинской повести, по существу, выветрилась. Всё дело сводится к прославлению прежде всего чувствительности, затем Лизы, чья судьба вызывает такие эмоции, а главное, писателя, сделавшего эту судьбу достоянием гласности.
«Может быть, прежде, когда бедная Лиза неизвестна была свету, на сию самую картину, на сии самые предметы смотрел бы я равнодушно и не ощущал бы того, что теперь ощущаю. Одно нежное, чувствительное сердце делает тысячу других таковыми, тысячу, которым нужно было только возбуждение (курсив автора. — А.З.), а без того остались бы они в вечном мраке. Сколько теперь, как и я, приходят сюда питать чувствительность свою и пролить слезу сострадания на прахе, который бы истлевал никем незнаем. Какая услуга нежности!»
Не удивительно, что Лизина история оказывается для Шаликова не трагичной, но приятной. «Я, в первый раз в жизни наслаждался таким удовольствием», — подводит он итог визита к Симонову монастырю и вообще карамзинской повести.
Подражатели Карамзина подхватили и распространили открытый им приём. В десятках сентиментальных произведений повествование ведётся от лица рассказчика, не принимавшего участие в описываемом происшествии, но узнавшего о нём от кого-либо из героев или очевидцев. Но приём этот практически никогда не несёт той функциональной нагрузки, которая возложена на него в «Бедной Лизе» — между позицией рассказчика и очевидным смыслом излагаемых событий нет никакого несовпадения. Подобная композиция обретает совсем иное значение. Для повествователя какое-либо деятельное участие в описываемом происшествии уже исключено. Он может лишь посочувствовать героям, а его реакция становится образцом для читателя, показывает, какое впечатление должна произвести изложенная история на чувствительное сердце.
«Я поспешил видеть памятник чувствительности. Увидев его, почтил горячей слезою и сердечным вздохом прах Лизы, срисовал картину, описал все надписи и в то же время, написав следующие стихи, оставил их на могиле:
К праху несчастной Лизы...
Любовник нежности у гроба собирает / И взор чувствительных любовью привлекает / И я свою слезу на прах твой уронил / И вздохом истинным несчастную почтил».
На этот раз речь идёт не о героине Карамзина. Так кончается повесть князя Долгорукого «Несчастная Лиза», само заглавие которой указывает на образцы, вдохновлявшие её автора. Сладостные переживания карамзинского рассказчика у Лизиной могилы приобрели здесь характер какого-то гротескного самолюбования.
Приведённые цитаты могут показаться курьёзными, но воплощённый в них взгляд на «Бедную Лизу» дожил до наших дней. «Прекрасная, любезная, чувствительная и невероятно добродетельная (выделено нами. — A.3.) Лиза»[4], — эти слова заимствованы не у Шаликова или Долгорукого, но из вузовского учебника по литературе XVIII века. И, безусловно, они отражают «общественное мнение». Как это часто бывает, репутация шедевра была создана и закреплена эпигонами.
Впрочем, видеть в сегодняшнем восприятии «Бедной Лизы» только отрицательные моменты было бы, конечно, неверно. В том, что большинство помнит из неё только сакраментальную фразу «И крестьянки любить умеют», есть своя справедливость: Карамзин придавал огромное значение тому, чтобы донести до своих читателей эту, далеко не столь очевидную для многих из них, истину. И всё-таки трудно не посетовать, что это нехитрое наставление, давно уже перестав быть откровением, продолжает заслонять всё богатство повести, тем более что великие русские писатели умели видеть в Карамзине и другое.
Исследователи уже сравнивали с «Бедной Лизой» то место в «Воскресении», где Нехлюдов дает деньги соблазнённой и оставленной им Катюше. Представляется, что перекличку между толстовским романом и карамзинской повестью нельзя объяснить только тривиальностью житейской ситуации, легшей в основу обоих произведений. Ещё менее походит на случайность тоже уже отмеченное пристрастие всегда восхищавшегося Карамзиным Достоевского к имени Лиза и Лизавета. Причем, как правило, его носят самые жертвенные и безответные героини.
В своё время Владимир Соловьев назвал «Сельское кладбище» Жуковского «началом истинно-человеческой поэзии в России». Его собственное стихотворение о деревенском кладбище озаглавлено «Родина русской поэзии». Думается, что с не меньшим правом можно указать на место, где родилась новая русская проза. Это ? берег маленького пруда подле Симонова монастыря в Москве.
[1] Лотман Ю. М. 0б одном читательском восприятии "Бедной Лизы" Н.М. Карамзина. (К структуре массового сознания XVIII века.) — В кн.: Роль и значение XVIII века в истории русской культуры. Л., 1966, с.284. .
[2] Берков П.Н., Макогоненко Г.П. Жизнь и творчество Н.М. Карамзина. — и кн.: Карамзин Н.М. Избранные сочинения, т.1. М.-Л., 1964, с.28.
[3] Востоков А.Х. Переписка в повременном порядке. — СПб., 1873, c. VIII—lX. Цитируется письмо к Востокову художника Ивана Алексеевича Иванова.
[4] Благой Д.Д. История русской литературы XVIII века. М., 1960, с.542.
