Третий выпуск «Вопросов литературы» за 2011 год весьма содержателен. Первый раздел («Сравнительная поэтика») включает две статьи. Первая – К. Султанова («Переправиться через Терек», или два берега одной реки жизни. Перечитывая Толстого) – очень хорошая статья, не имеющая никакого отношения к поэтике: автор убедительно показывает, что Л. Толстой, в отличие от Бестужева-Марлинского, например, «изживал конфронтационную логику», иными словами, видел в кавказских народах особенную, самоценную культуру и не призывал к ассимиляции кавказцев с европейским или российским укладом. С этой толстовской идеей связана и другая – последовательное отрицание войны. Это справедливо, по мысли автора, для всех кавказских произведений – от «Набега» до «Хаджи-Мурата».
Статья Екатерины Демиденко («Что за край!..» Неромантический Кавказ
в лермонтовской поэтике) – содержательный анализ именно поэтики Лермонтова – прежде всего, кавказской темы в «Герое нашего времени». «Надо было иметь большую смелость, чтобы в 1838 году написать повесть, действие которой происходит на
Кавказе, да еще с подзаголовком: “Из записок офицера о Кавказе”. Не один читатель (а тем более критик), увидев это, должен был воскликнуть: “Ох уж эти мне офицеры и
этот Кавказ!”. Не говоря о потоке кавказских поэм, затопившем литературу, кавказские очерки, “вечера на кавказских водах”, кавказские повести и романы стали в 30-х годах общим местом», – цитирует автор Б. Эйхенбаума и показывает, насколько новым и необычным был лермонтовский взгляд на Кавказ. Отмечая точность «географических» подробностей в романе Лермонтова, Е. Демиденко пишет: «Допустим, они и в самом деле необходимы «путешествующему и записывающему» рассказчику-автору (и этим
мотивировано начало как первой, так и второй повести, входящих в роман), но Печорину-то они зачем? Он писал свой журнал вовсе не для любознательного читателя. Тем
не менее «Княжну Мери» (а это часть его журнала) и теперь (более полутора веков спустя!) называют настоящим путеводителем по исторической части современного
Пятигорска» [51].
Говоря о первой повести («Бэла»), Е. Демиденко отмечает, что «лишая рассказчика — Максима Максимыча — романтического ореола («старый кавказец», обладающий простотой и житейской мудростью во взгляде на вещи), Лермонтов лишает романтического ореола и сам предмет изображения. Излюбленный романтический сюжет предшествующей и современной Лермонтову литературы, связанный с любовью “дикарки” и европейца, разворачивается в самой обыденной обстановке» [51]. Поэтому «образы горцев лишены в глазах читателя однобокости и категоричности. Это уже не идеальный край свободных, естественных и искренних в своих порывах “детей природы”, воспитанных в дикости и чуждых цивилизации» [51] – в отличие от горцев Бестужева-Марлинского, например.
Отмечая множество конкретных, бытовых деталей в «Герое нашего времени», автор заключает: «Синтез высокого и низкого, поэтичного и бытового, космического и отмеченного местным колоритом создает в “Герое нашего времени” совершенно уникальный пейзаж — не отстраненный от несовершенного человека, не
существующий параллельно с ним, но включающий человека с его духовными запросами и житейскими заботами. Красота мира, не теряя своей упоительной прелести, приобретает естественность и еще большую полноту» и цитирует: «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем» [56].
Убедительны параллели «Героя нашего времени» с пушкинским «Путешествием в Арзрум» – не выписываю, чтобы не перегружать свой реферат. Отлично представлены многие содержательные мотивы романа – черкесский костюм Печорина, лошади и оружие в романе. Переходя в «Журналу Печорина» автор пишет: «Функция пейзажа в “Тамани” колеблется между романтической аллегорией и прозаическим объяснением происходящего: “Не понимаю, как я не сломил себе шеи... Месяц еще не вставал, и только две звездочки, как два спасительные маяка, сверкали на темно-синем своде...” Как в поздней лирике Лермонтова слово как бы расширяет свой смысл, тяготеет к символичности, так и “две звездочки” приобретают неоднозначность: это и романтический знак, и два “световых пятна”, едва освещающие опасный путь» [67]. Столь же тщательно и тонко исследован текст всего романа – словом, статью нужно прочесть (к сожалению, она не выложена на сайте журнала).
В рубрике «Литературное сегодня» представлены материалы ежегодной Букеровской конференции на тему «Литература: электронная форма бытия или небытия?». Здесь любопытен разброс мнений – от точки зрения Александра Кабакова («Интернет — один из главных могильщиков культуры, возможно, даже самый главный» [83]) до выступления Марии Ремизовой: «появление Интернета есть следующий шаг на пути демократизации литературы, шаг неизбежный, нравится это нам или нет» [89].
Статья  А. Караковского «Паразитный текст и массовое книгоиздание» интересна прежде всего примерами заимствований в художественных текстах и комментариями к ним. Две статьи этого выпуска (Т. Геворкян – «Неискушенный писатель» и Т. Соловьевой – «Дом vs. Наружность») посвящены писательнице Мариам Петросян и ее роману «Дом, в котором...».
Статья В. Пустовой «Богородица на пне и другие фрески» посвящена творчеству Елены Крюковой. С. Шаргунов («Россию нужно выдумать заново?») и И. Шайтанов («Картошка на аористе») пишут о последнем букеровском лауреате Елене Колядиной (роман  «Цветочный крест») – присуждение премии этой писательнице вызвало бурную реакцию критики и читатаелей (см., например, реплику Андрея Немзера). Если С. Шаргунов видит в романе Колядиной предвестие мятежей и катастроф («Попахивает большой кровью», как в авангарде начала XX века можно прочесть пророчества Первой мировой войны и революции 17 года), то секретарь Букеровской премии И. Шайтанов видит в этой второсортной прозе «желание (сознательное или непреднамеренное?) выскочить за рамки современного “жанра” и на условно историческом языке написать о любви вне времени, хотя и в русской истории».
И. Шайтанов – автор ещё одной, интересной и содержательной статьи третьего выпуска журнала («История с пропущенными главами. Бахтин и Пинский в контексте советского шекспироведения»). Автор пишет не только о М. Бахтине и Л. Пинском, чьи работы не были в свое время напечатаны, чьи идеи не были своевременно высказаны и не смогли повлиять на изучение Шекспира в России. И. Аксенов и А. Смирнов, В. Фриче и Р. Самарин, М. Морозов и Б. Пастернак, С. Маршак и С. Кржижановский, несколько английских исследователей – вот круг имен, составляющих контекст шекспироведения  (изучения и переводов) советского времени.
Отличная статья Сергея Сапожкова «Мир еще в хаосе, но мир зиждущийся
и живой»  посвящена  «поэтическим исканиям» Константина Фофанова. Автор пишет: « на какой-то, пусть и короткий, срок (5—6 лет после смерти Надсона) фигура Фофанова действительно стала центром притяжения (и отталкивания) весьма разных литературных сил, а критическая полемика, развернувшаяся вокруг его личности и творчества, отразила некоторые ведущие закономерности предсимволистской
эпохи» [276]. Заглавие статьи заимствовано у Иеронима Ясинского (1850–1931), заметившего, что «Фофанов, фантастик, лунатик, он не всякому понятен его душа — это мир еще в хаосе, но мир, зиждущийся и живой». Лунатиком показался Фофанов на портрете кисти И. Репина; С. Андреевский, В. Розанов, А. Измайлов прямо или косвенно использовали эту характеристику, создавая свои литературные портреты Фофанова [280].
Рассматривая творческое поведение Фофанова и его поэзию в единстве, С. Сапожков внимателен к контексту: французский поэт Жан Ришпен и К. Случевский, многочисленные отзывы о поэзии Фофанова, принадлежащие Д. Мережковскому и П. Перцову, М. Меньшикову и А. Измайлову – всё это на месте, всё работает на создание основательного портрета малознакомого и малопрочитанного поэта.
В статье введены в научный оборот важнейшие архивные материалы – не только из фонда Фофанова (РГАЛИ), но и дневники А.В. Жиркевича. 
Своеобразие поэзии Фофанова раскрывается, конечно, всем текстом исследования, но для читателя, который не прочтет этой статьи (она, к сожалению, не выложена на сайте журнала), процитирую одно из ключевых мест работы С. Саапожкова: «Ситуация, когда певец, импровизируя, как бы на глазах читателя созидает мир своей фантазии, которая
незаметно “вытесняет” из его сознания мир серых будней, и последующее финальное “саморазоблачение”, “пробуждение” от поэтических наваждений — устойчивый сюжет целого ряда стихотворений Фофанова, отражающий существенные особенности его творческой психологии» [285].
И ещё одна важная особенность этой статьи: автор постоянно показывает, как поэтический мир Фофанова отражен у последующих поэтов – Вл. Соловьева и Ф. Сологуба, А. Добролюбова и И. Коневского.
«Советская эпоха не слишком располагала к ведению дневников; и автора дневника, и тех, о ком он пишет, это опасное дело легко могло подвести “под монастырь”». Так начинается интересная статья – Н. Гончаровой («О так называемых “дневниковых записях” Анны Ахматовой»). Но дело не только в опасности – Ахматова, пишет автор, – «была “дама”, то есть сдержанная, закрытая, любезная и корректная со всеми — и потому непроницаемая. Маска светскости надежно закрывала лицо человека, а
хорошие манеры защищали его и от излишней открытости, и от чужой бесцеремонности, и это сказывалось на формировании личности в большей степени, чем это часто представляется сейчас» [328]. Ахматова не вела дневников – Н. Гончарова, споря с теми исследователями, кто считает иначе, пишет: «Говорить о дневнике Ахматовой неправомерно — мы имеем дело с записями дневникового характера, разбросанными среди других текстов в рабочих тетрадях, записями, в которых изредка прорывается нечто личное или намеревающееся казаться таковым» [331]. Приведу один из многих примеров расшифровки подобных записей: «8-ое ноября 1964. Комарово. Большой разговор с Лидой. Вечером китайское радио. Опять вспомнила:
Ты лучше бы мимо,
Ты лучше б назад...
Как твердо и неумолимо Судьба ведет свою линию» (ЗК, с. 501).
Процитировав эту запись, Н. Гончарова предлагает свою расшифровку глубокого подтекста, скрытого в этих строчках. Разговор с Лидой (Лидией Корнеевной Чуковской) отразился в дневниковых «Записках об Анне Ахматовой»; речь шла о том, что Ю.Г. Оксман, в свое время отсидевший в лагере по доносу одного из коллег, вновь попал в опалу из-за письма Г. Струве, американского профессора-слависта. Чукоовская недоумевает – ведь в письме не было ничего антисоветского; но Ахматова поняла причину травли: «советский ученый переписывается с антисоветским». Китайское радио, защищавшее Сталина от хрущевских разоблачений, напоминало о ждановском докладе 1946 года. «Подумать только: живешь тихо, мирно, и вдруг оказывается, что ты — враг шестистам миллионам людей», — приводит Чуковская в своих «Записках» слова Ахматовой. И, наконец, строки из поэмы «Путем всея земли», говорят о неумолимости судьбы – одной из важных ахматовских тем.
Но есть записи, которые словно содержат зерно художественного текста, – лаконичные, полные сгущенного смысла. Вот одна (6 ноября 1965 года): «6-ое. Сегодня мой страшный день. Которая-то годовщина ареста Левы (1949). Тогда никто не думал, что осталось так мало лет (3 [года]), ужас. Ужас впивается в тело и делается им. Как чудовище у Данта. Человеку кажется — это не (моя) его рука, а рука чудовища. Это не (моя) его совесть, а совесть чудовища» [343].
Статья К. Азадовского «Переводчик и его время» посвящена Соломону Апту (1921—2010), переводчику древнегреческих писателей и – что более известно – Томаса Манна (С. Апт написал и биографию немецкого писателя) и Германа Гессе; кроме них С. Апт переводил,  как напоминает К. Азадовский, «Гофмана, Гауфа и Гельдерлина, а также
Адальберта Штифтера («Бабье лето»), Кафку (рассказы и афоризмы), Брехта (пьесы), Фейхтвангера («Лисы в винограднике»), Макса Фриша («Назову себя Гантенбайн»),
Музиля («Человек без свойств»), Канетти («Ослепление») и Грасса» [362–363]
Очень важный материал – в статье П. Крючкова «Дело о Доме», посвященной судьбе дома-музея К.И. Чуковского. После смерти К.И. его близкие продолжали устраивать костры на дачном участке, продолжала работать детская библиотека, построенная  писателем, но «Союз писателей СССР еще 11 декабря 1969 года (то есть через полтора месяца после смерти Чуковского) докладывал в ЦК КПСС, что “не считает возможным создавать музей на даче К. Чуковского в Переделкино”» [376].
Музей возник сам собою, стихийно: приходили, приезжали люди, молодые и старые, взглянуть на дом Чуковского, на его кабинет, расспросить его близких. К 1980 году (к столетию К.И.) этот музей посетил  около 15 тыс. человек. Но, как писала Л.К. Чуковская, «Дом принадлежал не нам, а Литературному фонду, а Литературным фондом руководил Союз писателей, из которого я была изгнана, а Союзом писателей — сам Отдел культуры самого ЦК партии. (Для этого отдела культуры не было ничего ненавистнее, чем
культура.) Отделом культуры ЦК руководил, как и всем в нашей стране, Комитет государственной безопасности» [381].
 И далее П. Крючков приводит документы, наглядно показывающие историю борьбы за Музей Чуковского (параллельно упоминается подобная история с Домом-музеем Пастернака). Жаль, что этот материал тоже не выложен на сайте – это стоит прочесть.
Интервью с писательницей Е. Чижовой («Умение начинать со звука...») публикует Е. Погорелая. Вот цитата из интервью: «Все в мире держится на преемственности содеянного — и цивилизации, и судьбы отдельных людей. Тот, кто начинает с нуля, — духовный мертвец. Суть в том, что всю духовную систему, выношенную человечеством
во многих поколениях, советская цивилизация стремилась опровергнуть, перевернуть с ног на голову. Поставить во главу угла новых языческих богов. Поэтому в духовном смысле она так и осталась маргинальным экспериментом, оплаченным миллионами загубленных жизней. И в этом с самого начала крылась ее обреченность. А вовсе не в том, насколько эффективные менеджеры стояли во главе» [443].
А. Анисова («Верю я, придет пора...») обозревает книги, посвященные Б.Л. Пастернаку (никак не могу принять ее походя брошенного замечания о книге Д.Л. Быкова); Л. Егорова («Другая оптика?») пишет об издании Дж. Донна в серии «Литературные памятники». Книжный разворот (рецензии на кн. И. Сурат «Мандельштам и Пушкин», Игоря Сухих «Чехов в жизни: сюжеты для небольшого романа», К. Степаняна «Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского» и др.) заслуживает внимания и прочтения.