Открывают номер «Письма из Кельна о книгах из Москвы» Раисы Орловой (первая часть публикации, подготовленной Марией Орловой). Эти письма написаны о книгах Юрия Трифонова, Валентина Распутина, Фазиля Искандера, Андрея Битова, Владимира Маканина. Свой выбор автор объясняет просто: «Я выбрала книги, появлению которых радовалась, перечитывала их, удивлялась тому, что авторы подчас словно слышали и мои мысли, мои чувства, иногда спорила с ними, огорчалась, даже сердилась, но — как на своих» [17]. Для тех, кто жил и читал в 1960-е—70-е годы, эти письма очень интересны; надеюсь, они будут интересны и для тех, кто появился на свет после выхода этих книг.
В разделе «Лица современной литературы» Екатерина Иванова («Между эллином и иудеем») пишет о стихах Елены Елагиной. «Основная, самая яркая, больно бьющая по нервам тема ее стихов — рассказ о судьбе женщины, которая пережила возраст любви и всё же осмеливается любить. Из всех возможных ролей многократно разыгранной драмы “судьба женщины” Елагина выбирает самую невыигрышную — “старухи-травести” — и играет ее с блеском. Получается почти что по Бродскому: “Человек, дожив до того момента, когда нельзя его больше любить, брезгуя плыть противу / бешеного теченья, прячется в перспективу”. Правда, Елагина никуда не прячется: напротив — стремится как можно четче, как можно больнее для себя описать сложившуюся ситуацию жизненного цейтнота» [71—72]. Григорий Аросев («Разрыв шаблона») статью о прозе Андрея Дмитриева начинает так: «Быть хорошим писателем непросто. А быть очень хорошим, но не самым плодовитым и не самым популярным писателем — непросто вдвойне» [84]. И ещё: «Его проза подчеркнуто реалистична — в ней нет ни намека на метафизичность в любом проявлении, и в этой реалистичности дмитриевские сюжеты выглядят наиболее сбалансированно, поскольку в фабульных развязках автор умело уходит от общих мест, от шаблонов, от банальности, навязываемой абстрактными ожиданиями от литературы. Должно быть, это и делает тексты Дмитриева столь интересными и свежими» [95]. А между этими фразами критик отмечает как отличительные черты прозы А. Дмитриева «кинематографичность, цитатность, гуманизм, склонность к аллюзиям и <…> язык» [93]. Статья небольшая, но внятная и доказательная — по крайней мере, для меня, с любовью и интересом читающего А. Дмитриева. А вот Валерия Пустовая статью об Александре Иличевском («Крупицы тверди») начинает не совсем ловко: «Как говорил Лев Толстой, чтобы рассказать, о чем роман Александра Иличевского, придется переписать его слово в слово» (всё-таки Толстой говорил это о другом романе другого писателя). В статье много ссылок — на других критиков, на другие мнения; упомянуто немало произведений Иличевского; есть здесь и сформулированный критиком выбор для автора: «Двигаться ли по пути дальнейшей объективизации — от невротического героя, логики сна к социальным наблюдениям, реалистическим скрепам? Или, напротив, доводить до совершенства поэтический строй повествования — в таком случае поверив в “свойство единственности” прозы, учась выбирать единичный вариант ее написания, как слово в стихотворной строке? Что бы ни предпочел Александр Иличевский, важно, чтобы выбор был совершен — и его проза не застыла мертвым ландшафтом красоты, несущей “смерть желания” ее читать» [112]. Приведу для сравнения мысль М. Кучерской из её рецензии на роман Иличевского «Перс» (приведена в статье В. Пустовой): «Всем, что видел, слышал, придумал и понял, Иличевский щедро делится с нами, читателями. Нам же остается либо с благодарностью принять этот пестрый материал неотфильтрованным, либо никогда не раскрывать его книг» [112]. По-моему, так судить, не навязывая автору тобой сформулированного выбора, достойней.
Роман Майи Кучерской «Бог дождя» стал предметом «ассоциативного прочтения» Елены Луценко («Скитальческий парус»). И хотя критик сомневается, что «Кучерская следует мощной русской классической традиции Толстого и Бунина, предложивших два — разных по жанру — текста с казалось бы схожим мотивом» [114], эти два рассказа («Отец Сергий» Толстого и «Аглая» Бунина) в статье упомянуты и противопоставлены роману Кучерской. Я не вижу ничего плохого в том, чтобы сравнивать современные произведения с классическими — тем более, что автор романа «Бог дождя» — выпускница филфака. И новое в романе Кучерской отчетливо сформулировано Е. Луценко: «Кучерская — во многом бессознательно — создала особый тип слабой личности, вариант современного маленького человека, не способного оказать сопротивленье и вечно “ставящего каверзный вопрос”» [115]. Не буду спорить о том, насколько «бессознательно» Кучерская написала своего «маленького человека» — священника. Статья Елены Луценко интересна, твердо выстроена, уважительна к автору — и потому убедительна. «Кучерская написала роман воспитания чувств, искреннее размышление о становящейся душе, о бесконечном (и очень типичном для юности) стремлении человека найти путь к самому себе <…>» [129]. Слова кажутся слишком общими, но верными.
Статья Нины Малыгиной «Истинного себя я еще никогда и никому не показывал…» (Материалы к биографии Андрея Платонова) не выложена на сайте «Журнального зала». Между тем это очень важный обзор сегодняшнего состояния дел в изучении писателя — здесь и подстрочная библиография, и история публикаций, предпринятых вдовой писателя и — впоследствии — его дочерью. Н. Малыгина, просматривая номера журнала «Железный путь», в котором сотрудничал Платонов, отмечает встречу на страницах июльского номера 1923 года Платонова и Мандельштама (в журнале рядом со стихотворением Платонова было напечатано «Когда Психея-жизнь спускается к теням…»). В архиве Воронежской области хранятся документы, связанные с «резким поворотом судьбы писателя» — Платонов становится губернским мелиоратором, практически борется с голодом и засухой, охватившими губернию. «Спасение жизней сотен тысяч голодающих крестьян в 1924—1925 годах — личный подвиг Платонова, который остался неоцененным и вскоре был надолго забыт» [151].
Ю. Бит-Юнан («О пределах допустимого») исследует критическую рецепцию творчества В. Гроссмана 1930-х годов. Автор останавливается на журналистском дебюте Гроссмана (очерк «Бердичев не в шутку, а всерьез») — это очерк «у пределов допустимого. Не за пределами, и не на пределе, однако близко» [160]; еврейская тема связывает этот очерк с рассказом «В городе Бердичеве» («Литературная газета», 1934, № 40). (В 1967 г. Александр Аскольдов снимет по мотивам этого рассказа фильм «Комиссар»; последует приказ смыть этот фильм, но С. Герасимов сохранит негативы, и фильм выйдет на экраны в 1989 году). Как пишет Ю. Бит-Юнан, отметивший, что о рассказе в 30-е годы писали мало и невнятно, здесь «конкурируют две правды. Одна — правда идеологии. Правда комиссара, пренебрегающей материнским долгом во имя идеи. Другая правда — общечеловеческая. <…> Мнение автора открыто не выражается» [165].
Далее исследователь рассматривает реакцию современной критики на рассказ «Четыре дня» (1936 года); главное в ней — отказ критики отмечать подтекст рассказа: анализ был бы «политическим доносом», т.к. писатель не осудил врача, исполняющего свой долг несмотря на стрельбу, прячущего комиссаров и спрашивающего у своих невольных гостей: «Почему во время революции, которая якобы сделана для счастья людей, в первую очередь страдают дети, старики, беспомощные и ни в чем не виноватые люди?» [171]. Вывод исследования: «Гроссман не “прозрел” сразу, после XX съезда КПСС. И постепенно он тоже не “прозревал”. Гроссман стал писателем, будучи “зрячим”» [177]. И роман «Жизнь и судьба» писатель надеялся издать в СССР. Но роман попал под арест и был опубликован за границей через много лет после смерти автора.
В разделе «Филология в лицах» (Гаспаров о «Поэтическом словаре» Квятковского) Д. Давыдов и И. Роднянская («Встреча коллег и стиховедческая невстреча») публикуют письма М.Л. Гаспарова к А.П. Квятковскому. Публикация завершается «Покаянными заметками дважды редактора», написанными И.Б. Роднянской. Их финальный абзац хочется процитировать. «В заключение хочется сказать вот что. В записке Михаила Леоновича и его письме, прочитанных тогда, когда автора уже нет в живых, меня поразила, наряду с научной, человеческая их сторона. Чувствуется, что писал их молодой исследователь, еще не признанный бесспорным научным светилом, нуждающийся в диалоге с человеком столь же независимого ума и научной честности, притом — старшим по возрасту и опыту. Но все эти мотивы не умаляют той удивительной благорасположенности, доброты и даже заботливости, которые здесь проявлены, — не говоря уже о щедрой готовности потратить нешуточное время и силы ради сверхдобросовестного отклика. Не будучи знакома с М. Л. (несколько деловых телефонных контактов не в счет), я представляла его совсем другим. В своих “Записях и выписках” он, вспоминая об отце, говорит: “Доброжелательность без доброты <...> Таким, к сожалению, я чувствую и себя”. Обыкновенно так думают о себе люди, которые крепко не любят себя самих. Но они-то и оказываются по-настоящему добры» [211].
Наталья Рейнгольд публикует (в своем переводе и со своими примечаниями) две статьи Вирджинии Вулф; публикации предпослана основательная (16 стр.) статья об английской писательнице.
Ирина Черненко в статье о Патрике Зюскинде предлагает очерк творчества писателя, не ограничиваясь «Парфюмером», но встраивая знаменитый роман в цельную картину: «перо Зюскинда, одинаково расставляя этические акценты, выводит всегда одного и того же персонажа, который переживает заново всё одну и ту же драматическую перипетию» [261].
Андрей Перзеке рассматривает поэму «Медный всадник» с точки зрения «отцовства и сыновства». Отметив в «Моей родословной» двойственный образ Петра — «отца» («И был отец он Ганнибала» — «С Петром мой пращур не поладил/ И был за то повешен им»), исследователь приходит к выводу, что в «Медном всаднике» «“отец” не желает знать “сына”, а последний терпит крушение в мире “отца” по его вине» [289]. «В литературных формах запечатлелась трагедия национальной истории и тернистого пути постигшей ее поэтической души. И вряд ли возможности постоянно обновляющегося прочтения “петербургской повести” будут когда-либо окончательно исчерпаны» [294].
Евгений Синцов рассматривает «Мышление жанрами» в «Пиковой даме». Переходя от главы к главе, автор находит признаки всё новых жанров, чтобы закончить следующим образом: «Так Пушкин, очевидно, запечатлел свое предчувствие, что задуманный и пережитый им проект романа <“туза” жанров, как будет сказано ниже> не осуществится во всей своей возможной полноте <…> Проект романа не выдержал проверку. Его конструктивные потенции оказались уже, слабее, чем того требовало меональное поле романных возможностей, переживаемое Пушкиным в процессе творения “Пиковой дамы”» [312—313].
Публикуются (в сокращении) материалы обсуждения книги В.М. Крюкова «След птицы тройки. Другой сюжет “Братьев Карамазовых”» (М., 2008).
В статье Золтана Хайнади «Обломов как анти-Фауст» развивается след. тезис: «Идеал человека восточного типа — статика, доведенная до законченного совеpшенства, — был показан Гончаpовым в обpазе Обломова; этот идеал пpотивостоял жизненному идеалу человека западноевpопейского типа — динамике, доведенной до законченного совеpшенства в Фаусте» [365—366].
Блок материалов связан с биографией и творчеством Всеволода Иванова (1895—1963). О многострадальной судьбе писателя размышляет его сын, Вяч. Вс. Иванов («Никому не известный писатель Всеволод Иванов»). Далее напечатана статья Е. Папковой «Гражданская война в творчестве Всеволода Иванова 1920-х годов» («Были мужики — в красных и в белых. Над теми и над другими бабы плакали одинаково...»). М. Черняк публикует письма Вс. Иванова к А. Воронскому.
В новых «заметках на полях» А. Кушнер размышляет о тютчевском шестистишии «И чувства нет в твоих очах…», о слове «весёлый» (и однокоренных) у Пушкина, о романе «Доктор Живаго», о Набокове, о Мандельштаме, о языке «Горя от ума».
Г. Красухин пишет о посмертной книге М.И. Шапира «Статьи о Пушкине» (М., 2009). Книге увлекаттельной и научной одновременно, резко полемической и новаторской.
Резко полемическая рецензия Б. Фрезинского на книгу Евы Берар «Бурная жизнь Ильи Эренбурга» (М., 2009) остроумна, убедительна и блестяща.
