Г.В. Краснов. ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА ПОЭТА[1]

Прочитав «Последние песни» Н.А. Некрасова в  журнале «Отечественные записки» и зная о неизлечимой болезни поэта, Н.Г. Чернышевский писал А.Н. Пыпину из сибирской ссылки: «Глубоко скорблю <...>, если, когда ты получишь мое письмо, Некрасов еще будет продолжать дышать, скажи ему, что я горячо любил его как человека, что я благодарю его за  доброе расположение ко мне, что я целую его, что я  убежден: его слава будет бессмертна, что вечна любовь России к нему, гениальнейшему и благороднейшему из всех русских поэтов. Я рыдаю о нем»[2].

Россия не раз скорбела, провожая в последний путь своих писателей, поэтов. Однако всё связанное с жизнью Некрасова, его общественной и литературной судьбой оказалось необычным и неожиданным.  Писатель, критик П.И. Вейнберг, вспоминая о прощании Петербурга с Некрасовым, писал: «Это были первые грандиозные похороны русского писателя...»[3].  Грандиозные не только по внешним масштабам, но и по внутреннему накалу, резкому столкновению мнений. Над свежей могилой поэта возник спор о месте  Некрасова в русской литературе. Г.В. Плеханов  свидетельствовал: «Что касается взгляда на Некрасова, как на величайшего из русских поэтов, то его разделяла вся наша радикальная интеллигенция. Когда  Достоевский в своей речи у могилы Некрасова сказал, что он «должен прямо стоять вслед за Пушкиным и  Лермонтовым», то из некоторых групп присутствовавшей на кладбище революционной молодежи закричали: «Он был выше их, да, выше». Пишущий эти строки сам принадлежал к числу кричавших»[4].

Спор молодого поколения с Достоевским внешне  парадоксален. И все-таки симпатии революционно  настроенной молодежи вполне объяснимы. Для нее Некрасов был ближе, современнее всех поэтов. Чернышевский в упомянутом письме утверждал: «Он действительно был человек очень высокого благородства души и человек великого ума. И, как поэт, он, конечно, выше всех русских поэтов». Высокое общественное  признание Некрасова выражало торжество демократических идей, которым служил поэт.

* * *

Г. В. Плеханов справедливо считал, что Некрасов явился «поэтическим выразителем целой эпохи нашего общественного развития»[5],  революционно-демократического этапа в истории русского освободительного  движения. В творчестве поэта, в его  литературно-общественной деятельности отразились острые и сложные конфликты большого исторического периода от  последекабристской поры до преддверия новой эпохи, связанной с революционными выступлениями  пролетариата. Годы жизни Некрасова (он родился в 1821 г., умер 28 декабря 1877 г. ст. ст.) совпали с переломными моментами в истории русского общества[6]. Первый из них — 40-е годы, время вытеснения в  освободительном движении дворян разночинцами, формирования революционно-демократического мировоззрения,  столкновения старых и новых идей. Романтики, идеалисты типа Александра Адуева из «Обыкновенной истории» Гончарова уступали место людям идеи и дела.  Белинский, вспоминал И.И. Панаев, полюбил Некрасова за «ожесточенный ум», за «тот смелый практический взгляд не по летам, который вынес он из своей  труженической и страдальческой жизни»[7].

В 40-е годы благодаря Некрасову выходят несколько «петербургских сборников», объединивших  талантливейших писателей и критиков «гоголевского  направления». В эти же годы Некрасов создает произведения, сочувственно встреченные Белинским, демократической критикой,— стихотворения «Родина», «В дороге», «Еду ли ночью по улице темной...», «Огородник», пишет  сатиры на «добродетельных» лицемеров. Белинского  Некрасов называл «учителем» молодого поколения  разночинцев, давшим ему идеи свободы, гуманизма.

Журнал «Современник» под редакцией Некрасова в 50—60-е годы выделяется из всех русских журналов своим передовым направлением, участием в нем  лучших имен, представлявших русскую литературу и литературную критику. Первый же зрелый сборник «Стихотворений» Некрасова (1856), в котором были напечатаны «Поэт и гражданин», «Влас», «Саша»,  «Внимая ужасам войны...», лирические, сатирические циклы, имел громадный успех у читателей.

После окончания Крымской войны Некрасов создает произведения, обобщающие важнейшие исторические события, отражающие судьбы народа и переживания поэта в трудных испытаниях: «Тишина»,  «Размышления у парадного подъезда», «На Волге», «Рыцарь на час» и др. Сближение Некрасова с Н.Г. Чернышевским, Н.А. Добролюбовым, M.E. Салтыковым-Щедриным укрепляет его демократические позиции.

В 60-е годы в поэзии Некрасова появляются  произведения крупного жанра: «Коробейники», «Мороз, Красный нос», «Железная дорога», «Пролог» и «Часть первая» из поэмы «Кому на Руси жить хорошо», циклы «О погоде», «Песни», незавершенная лирическая  комедия «Медвежья охота». Каждое занимает особое место в наследии поэта и имеет свою литературную судьбу.

Творчество Некрасова было особенно популярно в демократических кругах России. «Размышления у парадного подъезда» впервые были опубликованы в «Колоколе» Герцена. Добролюбов, поясняя цензурные замены в стихах Некрасова, писал в 1859 г. своему товарищу И.И. Бордюгову: «Милейший! Выучи  наизусть и вели всем, кого знаешь, выучить «Песню Еремушке» Некрасова, напечатанную в сентябрьском «Современнике»., Замени только слово истина —  равенство, лютой подлости — угнетателям, это  опечатки . . . Помни и люби эти стихи: они дидактичны, если хочешь, но идут прямо к молодому сердцу, не совсем еще погрязшему в тине пошлости. Боже мой! Сколько великолепнейших вещей мог бы написать Некрасов, если бы не давила цензура!..»[8] Беллетрист Г.Н. Потанин, приехавший в 1860 г. из провинции в Петербург, записывал в дневнике: «У всякого  гимназиста <...> вы найдете целые пуки, целые тетради так называемых по-холопски «запрещенных»  стихотворений, и первое место из них и самое большое число из них принадлежит, без сомнения, Некрасову!»[9]

Выдающийся талант Некрасова вынуждена была признать и враждебная демократическим взглядам критика. Критик «Северной пчелы» приходил к  выводу: «Некрасов бесспорно первый из современных поэтов, в нем поэзия жизни, по нашему мнению,  самая высшая поэзия. Такого глубокого чувства, такой образности, такой внутренней силы, как у Некрасова, нет ни у кого из наших писателей. Форма его стиха жесткая, грубая, как нам кажется, только  блистательнее высказывает сущность его поэзии»[10]. В  рецензии на 3-е издание «Стихотворений» Некрасова «Отечественные записки», редактируемые А.А. Краевским, не разделяя взглядов поэта и его «литературной партии», соглашались с тем, что произведения поэта «оставят после себя очень видный шаг в развитии  наших общественных чувств»[11].

Вся жизнь Некрасова прошла в жестокой борьбе, то — за свое существование, то — с цензурой, за право видеть в печати свои произведения, за издание  «Современника» и «Отечественных записок». В этой борьбе у Некрасова были срывы, тактические промахи. Известны его либеральные иллюзии, сказавшиеся, например, в стихотворении «Тишина» (1857). В 1866 г. Некрасов, пытаясь спасти от запрета журнал  «Современник», читает в Английском клубе оду в честь графа M.H. Муравьева, прозванного «Вешателем». Ода не помогла. Журнал был закрыт, а выступление Некрасова вызвало отрицательную реакцию в  революционных кругах России и среди русской  эмиграции.

Некрасов отвечал стихами: «Ликует враг...», «Умру я скоро. Жалкое наследство...», «Зачем меня на части рвете...». Современное литературоведение верно  рассматривает эти стихи как отражение духовной драмы Некрасова, «кризиса, пережитого им в 1866—1867 гг. и сопровождавшегося очень глубокими и нелегкими раздумьями о судьбах России и людей своего  поколения»[12]. О духовной драме Некрасова писал В.И. Ленин: «Некрасов колебался, будучи лично слабым, между Чернышевским и либералами, но все симпатии его были на стороне Чернышевского. Некрасов по той же личной слабости грешил нотками либерального угодничества, но сам же горько оплакивал свои  “грехи” и публично каялся в них...»[13].

Некрасов сознавал свои слабости и не щадил себя в самоосуждающих стихах:

Не торговал я лирой, но, бывало,

Когда грозил неумолимый рок,

У лиры звук неверный исторгала

Моя рука...

 

Отвергая неправый суд «остервенелой» толпы,  лакейской публики, он искал защиты у родины, у  народа:  «... За каплю крови, общую с народом, // Мои вины, о родина! прости!..» («Умру я скоро. Жалкое наследство...»).

Раздумья Некрасова над сменой поколений, над «новыми условиями», в которых оказалась  пореформенная Россия, воплотились в его сатирах на «героев времени», проигравших жизнь («Недавнее время», «Последыш» из «Кому на Руси жить хорошо»), в  поэмах «Дедушка», «Русские женщины» — о героях  декабристской эпохи, в эпических картинах  «Крестьянки» из поэмы «Кому на Руси жить хорошо».

Творческий путь писателя един и целен. И все-таки творческая эволюция связана с исканиями,  художественными открытиями; «Последние песни» многими  мотивами перекликаются с прошлым творчеством  Некрасова, и в то же время это — итог его.

* * *

Сборник «Последние песни» рождался в особенной ситуации, вызванной болезнью поэта. Салтыков-Щедрин, сетуя на свое нездоровье, писал П.В. Анненкову 1 ноября 1876 г.: «Серьезно говоря, допеваю, кажется, последние песни. Да и все допевают. Сегодня,  например, воротился из Крыма Некрасов — совсем мертвый человек. Ни сна, ни аппетита — всё пропало, всё одним годом сказалось»[14].

В предчувствии конца Некрасову хотолось  рассказать о себе, о своем прошлом. «Очевидно,— писал Н. К. Михайловский,— было страстное желание  выложить всю душу, уже еле державшуюся в больном, изможденном теле; страстное, последнее в жизни  желание раскрыть тайну этой жизни, может даже не нам, слушателям этой единственной в своем роде исповеди, а самому себе. Но умирающий не находил слов для выражения «той казни мучительной,  которую в сердце носил». Он то хватался за какой-нибудь отдельный эпизод своей жизни, то пробовал подвести ей общий итог, запинался и опять начинал. В  сравнении с этой страшною сценой — ничто, детские игрушки — те щеголеватые публичные исповеди, авторы которых самодовольно заявляют, что они отрясли прах прошлого от ног своих и достигли высшей ступени нравственного сознания»[15].

Рассказы больного Некрасова, перемежаемые  стонами, нельзя оценивать лишь как предсмертную  эгоистическую заботу о своем имени. В них было заложено многое: и самооправдание, и желание понять себя и тех, с кем он шел, кого он оставил, тех, кто с ним  расстался в пути, стремление разобраться в жизненных передрягах, обрести истину. У поэта была одна  возможность ответить на мучившие его вопросы: стихи.

А. Н. Пыпин, навестивший Некрасова 15 января 1877 г., записал рассказ поэта о его творческих  замыслах: «Делать теперь нечего, я и пишу стихи, благо приходят в голову — каждый почти день что-нибудь пишу». Он прочел мне несколько стихотворений — конечно, наизусть. Сказка — «вроде пушкинских» — «я думаю пропустят, в ней есть царь, да ведь в сказках без царей нельзя: царь, воевода и крестьявин.  «Сеятель», «Молебен», «Друзьям». «Последние стихи» — так он называет этот ряд; в начале всех предисловие — прощание с жизнью»[16]. Сказку, похожую на  пушкинскую,—«Сказку о добром царе, злом воеводе и бедном крестьянине» — Некрасов в печати так и не увидел. Все другие стихотворения вместе со стихотворным «предисловием»—«Вступление к песням 1876—77  годов» — были уже предназначены для «Отечественных записок» (1877, № 1) и напечатаны там в цикле  «Последние песни».

«Последние песни» —название глубоко выношенное. В нем ощущается особенное дыхание некрасовской поэзии — с драматическими паузами, с трагическими признаниями. Еще в сборнике «Стихотворений»  Некрасова 1856 г. один из лирических циклов был назван «Последние элегии». В стихотворении «Рыцарь аа час» лирический герой клялся матери:

Я кручину мою многолетнюю

На родимую грудь изолью,

Я тебе мою песню последнюю.

Мою горькую песню спою.

И теперь, в цикле «Последние песни», «последний зов» к Музе, к друзьям, читателям, крик души:

Нет! Не поможет мне аптека,

Ни мудрость опытных врачей:

Зачем же мучить человека?

О, небо! смерть пошли скорей!

(«Вступление к песням 1876—77 годов»)

Поэтическая исповедь Некрасова вызвала многие сочувственные отзывы безвестных для Некрасова  читателей. По словам врача Н.А. Белоголового,  Некрасов «ежедневно стал получать» «массу писем и телеграмм, то единичных, то коллективных из разных мест и часто глубоких закоулков России, из которых он мог  заключить, как высоко ценит его родина и какими  огромными симпатиями повсеместно пользуется в ней его талант. При всей скрытности своего характера и  необыкновенном уменье владеть собой, он не мог не выражать ясно, как все эти манифестации его трогали и  возвышали в собственных глазах»[17].

Некрасов, его творчество, состояние здоровья поэта стали темой многих выступлений в печати. Газета «Наш век» писала: «Лучше или хуже Некрасову? Скоро ли встанет он с возобновленными силами? Вот что хочет знать вся грамотная, вся серьезная, вся мыслящая Россия. Даже чиновничий Петербург — и тот справляется о здоровье поэта, соболезнует его  томительным, нестерпимым страданьям, которые  тянутся почти целый год!.. Весть о его тяжкой болезни проникла всюду и везде, прежде всего молодежь шлет ему самые горячие симпатии и пожелания»[18].

Читатели, ободряя Некрасова, выражали сочувствие его демократическим исканиям и убеждениям. В  телеграмме, отправленной из Ирбита на имя издателя «Нового времени» А.С. Суворина, говорилось: «Просим вас сказать Некрасову, что его обутая широким лаптем муза мести и печали давно протоптала глубокую  тропу в наши простые сердца; пусть он выздоравливает, пусть он встанет и доскажет нам, кому живется весело и вольготно на Руси, и почему умирают и собираются умирать лучшие наши надежды. Это говорят  сибиряки со всех концов Сибири»[19].

Эти события сказались и на судьбе задуманных  поэтом изданий. Некрасов решает выпустить книгу  стихотворений под названием «В черные дни». Сохранился автограф титульного листа, заготовленного поэтом для будущей книги, со стихотворным «Посвящением» («Вам, мой дар любившим и ценившим...»), с датой «1 февраля 1877 года». На титульном листе после  названия «В черные дни» написано: «Новые стихотворения Н.А. Некрасова (1874—1877 гг.)»[20].

Н. К. Михайловский не без основания предполагал, что для этой книги предназначалось стихотворение «Смолкли честные, доблестно павшие...». Его автограф, как и автограф «Посвящения», был подарен  Некрасовым студентам, навестившим его в начале февраля 1877 г.[21]

Некрасов должен был включить в сборник  произведения, написанные после выхода шестой части своих «Стихотворений»[22]. В одно только «чудовское лето», во время пребывания в охотничьей усадьбе Чудовская Лука в июле—августе 1874 г. Некрасов создал «Уныние», «Горе старого Наума», «Ночлеги», «Путешественник», «На покосе», «Отъезжающему», «Не говори: «Забыл он осторожность!..» («Пророк»), «Элегию», в мае — июле 1875 г.— поэму «Современники». Ждали своего читателя произведения, написанные ранее 1874 г., еще не напечатанные по цензурным условиям. По видимому, в книгу «В черные дни» не мог войти «Пир на весь мир». Некрасов понял бесплодность всех своих усилий, связанных с публикацией этой части поэмы Он энергично работал над поэмой «Мать».

Прогрессирующая болезнь, цензурные мытарства подталкивали Некрасова на скорейшее издание  «Новых стихотворений». Название сборника —«В черные дни», подсказанное народной речью (ср. «паси денежку про черный день»), не удержалось. Образное  выражение, вполне уместное для передачи конкретной  ситуации (в 1856 г. под заглавием «В черный день» Некрасов напечатал стихотворение ''Поражена потерей  невозвратной...», в марте 1877 г. им было написано стихотворение «Черный день! Как нищий просит хлеба...»),  по-видимому, не подошло для названия книги, охватывающей творчество последних лет. Название «В черные дни» оказалось преходящим. Г.3. Елисеев, помогавший в издании сборника, даже не запомнил его. Стихотворение «Посвящение» он рассматривал как «написанное вчерне предисловие к “Последним песням”»[23].

«Последние песни» — заглавие цикла — становится заглавием книги. Оно не ограничивало некрасовскую музу атмосферой «черных дней». Стихотворное  предисловие, приготовленное для названия «В черные дни», уступает место «Вступлению к песням 1876— 77 годов».

Параллельно подготовке к изданию книги Некрасов публиковал новые стихотворения в «Отечественных записках». В февральской книжке журнала за 1877 г. появились стихотворения «3<и>не» («Пододвинь перо, бумагу, книги!..»), «Поэту» («Любовь и Труд — под грудами развалин!..»), «Горящие письма», «Приговор»; в мартовской — «Баюшки-баю», «Из поэмы: Мать. Отрывки». 23 марта вышла из печати мартовская книжка «Отечественных записок», на следующий день — сборник стихов. 2 апреля 1877 г. книга «Последние песни» получила цензурное разрешение[24].

* * *

Открывают книгу «Лирические стихотворения».  Лирические циклы стали сердцевиной всего издания. Отбор произведений, их размещение, композиция сборника определялись этим же лирическим замыслом.

Лиризм Некрасова — явление особенное,  многозначное. В нем не столько замкнутый ряд личных  переживаний, сколько многообразие связей внешнего и  внутреннего, лирическое отражение разнородного  эпического материала и возникающие при этом неразрешимые конфликтные ситуации.

Стихи мои! Свидетели живые

За мир пролитых слез!

Родитесь вы в минуты роковые

Душевных гроз

И бьетесь о сердца людские,

Как волны об утес.

В этой некрасовской секстине (1858) выражен  особенный тип лирического осмысления действительности: общественное призвание поэта, его ответственность за вселенское, народное горе, слитность общего и личного, эпического и лирического, обнаженность конфликтного состояния.

Первый отдел книги распадается на несколько  частей. Вначале идет цикл, опубликованный в январском номере «Отечественных записок». К нему примыкают два стихотворения, ранее не публиковавшиеся — «3<и>не» («Ты еще на жизнь имеешь право...»), «Музе». Затем следуют стихотворения, по существу сами по себе составляющие циклы,—«Уныние», «Три элегии». Заключают отдел стихотворения, обращенные к своему времени, рисующие трагическое положение личности в «железный век». Стихотворения, посвященные Музе, так же, как и стихотворения, обращенные Зине, обрамляют, открывают и замыкают лирический отдел  книги. Строго продуманная композиция рождает  особенное созвучие некрасовских образов.

Последние песни — прощальные песни. Однако  назвать их только печальными, траурными невозможно. Два лейтмотива, два состояния лирического героя  выражены почти в каждом произведении — прощание с жизнью, самоотпевание и самовоскрешение,  возрождение. Поэт осознает неизбежность конца, ощущает его и живет высокими идеалами, всем богатством  человеческих чувств, сохраняет ясность трезвой мысли. Скорбный рассказ о своих страданиях («Я примирился с судьбой неизбежною, // Нет ни охоты, ни силы  терпеть...», «Ты еще на жизнь имеешь право, // Быстро я иду к закату дней...»), жестокая правда фактов («Друзья притворно безмятежны, // Угрюм мой верный черный пес, // Глаза жены сурово-нежны...»)  подчеркивают невероятное напряжение всех нравственных и физических сил героя, его воодушевление:

Да не плачь украдкой!—Верь надежде,

Смейся, пой, как пела ты весной,

Повторяй друзьям моим, как прежде,

Каждый стих, записанный тобой.

Говори, что ты довольна другом:

В торжестве одержанных побед

Над своим мучителем недугом

Позабыл о смерти твой поэт!

(«3<и>не»)

Это стихотворение, как и многие другие, созданные во время болезни, имеет точную дату: «18 мая 1876». Иногда даже с указанием часа или времени суток: «4-го декабря 1876, ночь» («3<и>не»: «Двести уж дней...») или «Ночь с 7 на 8 января 1877» («Приговор»). В «Баюшки-баю» дата («1877, марта 3-го») предваряет  стихотворение, поставлена в начале его текста. Возникает лирический дневник, хроника переживаний, борьбы. Стихотворения «3<и>не»—«Ты еще на жизнь имеешь право...», «Двести уж дней...»— на самом деле разделяют двести календарных дней. Так и в  действительности, в письмах той поры поэт вел счет трудных своих дней и ночей: «...Я веду каторжную жизнь дней уже 80-ть — меня не покидают боли, мешающие не только спать, но и спокойно лежать...», «...сто дней не спал по-человечески; облегчения бывают изредка — на полдня; а то сплошная мука»[25].

Документальное повествование о страданиях,  нечеловеческих муках в стихотворении «Двести уж дней...» рождает поэтический образ человеческого  подвига, для которого нет временных границ («Ночью и днем //В сердце твоем...»), когда обычные  представления смещены и человек живет в иной психологической атмосфере («Темные зимние дни, // Ясные зимние  ночи...»;. Стих помогает раскрыть образ, поэтическую идею. Концовка («3<и>на! закрой утомленные очи!// 3<и>на! усни!») закрепляет метрическую  организацию стихотворения (чередование двухстопного и  трехстопного дактиля), подчеркивая переход одного  поэтического плана в другой, связь раздвоенно-слитного мотива «дня-ночи» с таким же по структуре лирическим образом произведения[26]. В концовке сливаются все значения стихотворной фразы.

Настоящая лирика рождается на границе личного, авторского и объективного, общезначимого, когда индивидуальное является типическим,  общечеловеческим. Сентиментальные излияния, натуралистические описания легко могут подменить художественную правду человеческих переживаний. Некрасов это  понимал всем своим существом:

Волю дав лирическим порывам,

Изойдешь слезами в наши дни...

А.А. Фет по другому поводу писал В.П. Боткину о противопоказании случайного, бытового материала подлинно эстетическому: «Писать о каждой  безделице, из которой слагается ежедневная жизнь,—  невозможно. Это надо художественно воспроизводить, а не отрывочно выставлять факты, лишенные всякого смысла»[27].

Художественное воспроизведение, обобщение придает фактам смысл, новую жизнь, действие. В состоянии, близком к состоянию больного Некрасова, подобным же даром художественного преображения житейских  фактов владел Г. Гейне. Мотив физических и  нравственных мук остранялся самоиронией, поэтической шуткой. Смешение драматического и комического не мешало раскрытию нравственных усилий поэта.

О господи, пошли мне смерть,

Внемли моим рыданьям1

Ты сам ведь знаешь, у меня

Таланта нет к страданьям!

(«Miserere», перевод В. Левика)

Пытай меня, избей бичами,

На клочья тело растерзай,

Рви распаленными клещами,—

Но только ждать не заставляй!

 

Пытай жестоко, ежечасно,

Дроби мне кости ног и рук,

Но не вели мне ждать напрасно,—

О, это горше лютых мук!   

 

Весь день прождал я, изнывая,

Весь день — с полудня до шести! —

Ты не явилась, ведьма злая,

Пойми, я мог с ума сойти.

(«Пытай меня...», перевод В. Левика)

Некрасов, по воспоминаниям П.И. Вейнберга,  расспрашивал его о последних днях Гейне и находил  родственными настроению немецкого поэта свои стихи: «Тяжело умирать, хорошо умереть...» («Скоро стану добычею тленья»)[28].

Литературная традиция не обедняет писательский талант, связывает его с самыми значительными  явлениями мировой литературы. Литературные симпатии Некрасова не оставались неизменными. В начале  творческого пути — большее тяготение к Лермонтову, в конце — к Пушкину. Реминисценции пушкинских стихов видны во многих некрасовских стихотворениях: «Ах! что изгнанье, заточенье!» (ср. у Пушкина в  «Ответе анониму»: «...Утрата скорбная, изгнанье,  заточенье...), «Жестокий век! век крови и меча...»— из  вариантов к стихотворению «Поэту» (1874) — восходит к пушкинской реплике «Ужасный век, ужасные  сердца!». «Элегия» («Пускай нам говорит изменчивая  мода...») Некрасова неоднократно сопоставлялась с  «Деревней» Пушкина. Б. Эйхенбаум, отмечая возвращение Некрасова к традиционным жанрам и стиховым формам, убедительно писал о том, что в первой из «Трех элегий» «ощушаются следы ритмико-синтаксического, интонациоввою и лексического воздействия Пушкина»[29].

Разумеется, это — не подражания; литературное притяжение необходимо для творческого вдохновения, для создания своего, нового. Одно из последних стихотворений Некрасова «Великое чувство! У каждых дверей...» перекликается основным лирическим  мотивом со стихотворением Пушкина «Два чувства дивно близки нам...». Оба поэта воспевают священное чувство нравственного долга. Однако некрасовский образ  матери диктует особенную ритмику стиха, совершенво по-иному раскрывает близкую к пушкинской идею  верности, святости.

Такого же рода литературная преемственность  возникает при сопоставлении Музы Некрасова из книги «Последние песни» с пушкинской. Отрицавшая в 50-е годы пушкинский образ Муза Некрасова («Нет Музы, ласково поющей и прекрасной...») стала более  терпимой к своим предшественницам. И это было вполне естественно. Трезвая, демократическая Муза Некрасова родственна уставшей, угасающей Музе Батюшкова и земной многоликой Музе Пушкина. Некрасов не  принял натуралистического толкования своей Музы в композиции-рисунке М.О. Микешина (1863); художник вообразил ее нищей, разгневанной девой с  крестьянской люлькой. Поэт напоминал Микешину о  классической традиции[30].

В лирическом цикле «Последние песни» некрасовская Муза предстает в традиционных обращениях, закрепленных в пушкинской поэтической формуле:

О, муза пламенной сатиры!

Приди на мой призывный клич!

У Некрасова:

О, муза! ты была мне другом,

Приди на мой последний зов!

(«Вступление к песням 1876—77 годов»)

О, муза! наша песня спета,

Приди, закрой глаза поэта...

(«Музе»)

Еще В.В. Гиппиус заметил, что «за словесным совпадением» пушкинских и некрасовских стихов «нет

полного совпадения образов».

Некрасов переносил «на музу объективные черты той действительности, которая стала творческим  предметом собственной поэзии»[31]. В книге «Последние  песни» эстетическое единство Музы, поэта и  действительности выражено с афористической и социальной  точностью: «...Сестра народа — и моя!». Новая поэтическая формула вобрала прежние конкретные образы (см. стихотворения «Вчерашний день, часу в шестом...», «Замолкни, Муза мести и печали...», «Муза» и др.) и определила некрасовский характер гармонии, его идеала. Вл. Соловьев, утверждая, что «школьная  условность» не дает возможность пушкинской «Музе» (1821) быть «документом поэтического опыта»[32], уже знал другую, более реальную, со своим характером, сознанием — Музу Некрасова[33].

«Вступление к песням 1876—77 годов» родилось из ранней редакции стихотворения «Музе». В  окончательной редакции заново написаны последние три строфы («Уж я знавал такие грозы...»). Стихотворение  распадается на две части. Первая — человек между жизнью и смертью, осознание неотвратимости конца, смерть как избавление от мук, страданий, зловещий  невидимый враг — недуг («Пока недуг молчит, не гложет...», «Как ураган недуг примчался...», «Борюсь с  мучительным недугом,..»).

Вторая — диалог с Музой, гимн Музе, страстная надежда, призыв:

Могучей силой вдохновенья

Страданья тела победи,

Любви, негодованья, мщенья

Зажги огонь в моей груди!

Это очень не похожая на свою младшую сестру, «Вечно плачущую» деву, Муза. В ней нет былого «томительного недуга», униженности, нарочитой дерзости.

Обе части «Вступления» соотнесены образной  системой, разным художественным пространством («На грудь могильною плитой»—«Надгробный камень  отвали!»), поэтическими обращениями («О, небо! смерть пошли скорей!»—«Зажги огонь в моей груди!»).  Последняя строфа ранней редакции стихотворения «Музе» (Мечусь, терзаемый недугом, // Мечусь со скрежетом зубов!») стала началом новой части в другом варианте:

Борюсь с мучительным недугом.

Борюсь — до скрежета зубов...

 

Во «Вступлении» слито все — строгая реальность, игра поэтического воображения, патетика; все 

утверждает силу духа, силу поэзии.

Знаменитое пушкинское —«Служенье муз не терпит суеты...» созвучно поэзии Некрасова, лирическому циклу «Последних песен», идеям большого исторического, философского значения.

Кто, служа великим целям века.

Жизнь свою всецело отдает

На борьбу за брата-человека,

Только тот себя переживет...

Жизнеутверждающий пафос рождается в осознании гражданского долга, необходимости беззаветного,  жертвенного служения народу, идеалам демократии. Думая о подвиге женщин-декабристок, Некрасов писал: «...самоотвержение, высказанное ими, останется  навсегда свидетельством великих душевных сил, присущих русской женщине, и есть прямое достояние поэзии»[34]. Эта мысль имела для него более общее значение.  Героизм русских женщин, революционеров, бескорыстная борьба лучших сынов России и есть тот эстетический идеал, к которому пришел лирический герой поэта.

Для пушкинского «Памятпика» характерен мотив «гордого самоутверждения»[35]. В русской лирике после Лермонтова, в поэзии Некрасова возникает другая поэтическая мера исторических заслуг.

Тютчев:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется,—

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать...

Огарев:

Но я не сетую за строгие дела,

Мне только силы жаль, где не достигли цели,

Иначе бы борьба победою была

И мы бы преданно надолго уцелели.

(«Памяти друга»)

Некрасов:

Вам же — не праздно, друзья благородные,

Жить и в такую могилу сойти,

Чтобы широкие лапти народные

К ней проторили пути...

(«Друзьям»)

Все эти очень разные строфы, открывающие мудрость Тютчева, трудные переживания Огарева, большую мечту и веру Некрасова, сближаются пониманием относительной ценности содеянного, условности  границ свершенного и несвершенного. Некрасовские стихи в данном сопоставлении, конечно, сильны своим  демократизмом.

Художественная идея служения «великим целям века» выражена во многих стихотворениях  лирического цикла: «Сеятелям», «Молебен», «Пророк (Из Барбье)», «Скоро стану добычею тленья...», «Друзьям», «3<и>не» («Ты еще на жизнь имеешь право..»). Эстетические  контуры этой идеи складываются из ряда поэтических силлогизмов: отрицание предвзятого представления о судьбе человека, личности («Не говори: «Забыл он осторожность!//Он будет сам судьбы своей виной!..», «Ничьего не прошу сожаленья,//Да и некому будет жалеть...», ср. в стихотворении 1868 г.: «Не рыдай так безумно над ним, // Хорошо умереть молодым!»); отрицание диктует противопоставление («Не хуже нас он видит невозможность //Служить добру, не  жертвуя собой...», «Мне борьба мешала быть поэтом...», «Все порвалось: мне с детства судьба // Посылала  врагов долговечных...», «Где ж вы, умелые, с добрыми  лицами...»), противопоставление, в котором есть  авторское утверждение, а от него — один шаг к идеалу  лирического героя («Его послал бог гнева и  печали//Рабам земли напомнить о Христе», «Кто, служа великим целям века,...», «Песни вещие их недопеты...», «Труд засевающих робко, крупицами, // Двиньте вперед!»).

Речь идет только о близких композиционных  принципах названных стихотворений. Каждое  стихотворение неповторимо: перевоплощение библейских мотивов в революционные в «Пророке», обнаженная  публицистика в послании «3<и>не», исповедальный характер элегии «Скоро стану добычею тленья...»,  революционная по содержанию аллегория стихотворения  «Сеятелям». И есть в них связующая нить — мысль о  самоотречении во имя общего дела, для народа, его  освобождения. Автору ценен не частный факт, не тот или иной конкретный поступок, а тип личности, ее  внутренняя нацеленность, одухотворенность. Художественное время в упомянутых произведениях имеет одну меру — человеческую жизнь: «Его судьба давно ему ясна... // Его еще покамест не распяли, // Но час придет...», «Жизнь свою всецело отдает», «Сейте разумное,  доброе, вечное...». В стихотворении «Молебен» моление дано в реально-бытовом плане («Все население старо и молодо,//С плачем поклоны кладет...») и лирико- символическом, в двойной градации, позволяющей  уловить истинный смысл жизни, ее динамику:

«Милуй народ и друзей его, боже! —

Сам я невольно шептал,—

Внемли моление наше сердечное

О послуживших ему,

Об осужденных в изгнание вечное,

О заточенных в тюрьму,

О претерпевших борьбу многолетнюю

И устоявших в борьбе,

Слышавших рабскую песню последнюю...»

Образ революционного деятеля — одна из главных тем некрасовского творчества. Стихотворения «На смерть Шевченко» (1861), «Памяти Добролюбова» (1864), «Не рыдай так безумно над ним...» (1868) и вошедший в «Последние песни» «Пророк» (1874)[36] стоят в одном поэтическом ряду, они преемственны и по  проблематике, и по фактуре стиха. Поясняя замысел  стихотворения «Памяти Добролюбова», Некрасов писал: «..Я хлопотал не о верности факта, а старался выразить тот идеал общественного деятеля, который одно время лелеял Добролюбов»[37].

Некрасов знал об идеале общественного деятеля, который лелеяли также Белинский, Чернышевский, Писарев, революционеры-народники. В творчестве  поэта складывался собирательный тип революционера-подвижника с «сокровищами душевной красоты», с беспредельной преданностью своим идеям.  Выразительность поэтических оценок не делала его образ условным, чисто нарицательным и предостерегала от излишней конкретизации, от попыток подменить тип каким-либо историческим лицом. Названиями произведений («Пророк», «Друзьям», «Сеятелям») поэт  подчеркивал масштабность, типичность своих безымянных героев, эзоповским стилем — широкий, народный смысл деятельности, самого «служения»[38] людям. Историческое значение этих героев определялось бессмертием их демократических идей.

* * *

Вас. И. Немирович-Данченко называл Некрасова  человеком с «трудной памятью к самому себе».  Лирический герой, которому присущи рефлексия,  постоянное чувство вины, типичен для некрасовской поэзии. Достоевский при встречах с Некрасовым заметил  «раненное в самом начале жизни сердце» поэта. «...Эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии на всю потом жизнь»[39]. Как бы подтверждая слова  Достоевского, Некрасов писал о себе: «Но мне избыток слез и жгучего страданья // Отрадней мертвой  пустоты...» («В неведомой глуши, в деревне полудикой...»).

В «страдальческой поэзии» отразилось многое:  воспоминания о детстве, матери, «петербургских  мытарствах», о любви к Панаевой. К тому же поэту нередко приходилось, как он говорил, «выдерживать роль»— в казенной среде, в служебных сферах. Некрасов признавался В.П. Боткину: «Ты и Тургенев еще и тем мне милы и дороги, что только вы знаете меня и умели понять, что во мне было всегда два человека — один официальный, вечно бьющийся с жизнью и ее темными силами, а другой такой, каким создала меня природа»[40].

Главный источник покаянных мотивов — мысль о долге перед народом. Лирического героя угнетает его беспомощность. Он —«рыцарь на час», он — не с теми, кто погибает в борьбе «за великое дело любви» («Рыцарь на час», «Что ни год — уменьшаются силы...»). После 1866—1867 гг. этот мотив варьируется многократно:

Я к цели шел колеблющимся шагом,

Я для нее не жертвовал собой...

(«Умру я скоро. Жалкое наследство...»)

Я жить в позоре не хочу,

Но умереть за что — не знаю.

(«Зачем меня на части рвете...»)

Таковы ли бывают отцы,

От которых герои родятся?..

(«Недавнее время»)

Признание и протест, оправдание и объяснение.  Стилистическая фигура, созданная по принципу  альтернативы (или — или) рисует контрастные состояния, неразрывные, обоюдно обусловленные:

Мне борьба мешала быть поэтом,

Песни мне мешали быть бойцом.

Жить для себя возможно только в мире,

Но умереть возможно для других!

В лирических мотивах Некрасова своя диалектика души[41]. Некрасовскому герою нужен собеседник, близкий по духу человек. «...На меня их портреты //  Укоризненно смотрят со стен...»— и мотив и образ,  показывающий особенность конфликтной ситуации в лирике Некрасова. Эти стихи в свое время поразили  Достоевского. «Тяжелое здесь слово это: укоризненно,— писал он.— Пребыли ли мы «верны», пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть»[42]. Стихи не  унижающие, а возвышающие поэта.

«Уныние» конденсирует тему внутреннего разлада. В элегию вливаются лирические голоса многих  произведений поэта —«На Волге», «Тишины», «Рыцаря на час»,«Возвращения» («И здесь душа унынием объята...»), «Медвежьей охоты». Разновременное в элегии слито, синтезировано.

Некрасов отказался от изображения  психологической детализации, от эпических картин,  призванных быть фоном для настроения героя (см. варианты к стихотворению «Уныние» и раздел «Дополнения»). Остались стихи обобщающего значения, оценки  общечеловеческого содержания.

В элегии выделяются два мотива. Человек должен найти, постичь самого себя («А это все, что нужно для поэта...»); человеку рано или поздно предстоит «свести итог» своей жизни: «Бог старости —  неумолимый бог. // (От юности готовьте ваш итог!)...» Оба мотива связаны. Постижение самого себя —  постижение смысла жизни. Подведение жизненных итогов —  выявление личности, ее возможностей. Это одна из многочисленнейших вариаций вечного вопроса «быть или не быть?». Некрасов решает его в споре со своими противниками — и не в свою защиту, в пользу истины:

Враги мои решат его согласно,

Всех меряя на собственный аршин,

В чужой душе они читают ясно,

Но мой судья — читатель-гражданин.

Лишь в суд его храню слепую веру.

Мотив покаяния исчезает. В доверительном  разговоре с читателем-другом затронуты важнейшие  социальные и философские темы: общественная атмосфера  новой эпохи, преемственность поколений, сущность  героизма. Самооценка по-прежнему резка и беспощадна: «...во мне нет сил героя...», «Я рядовой (теперь уж инвалид)», но она и полемична. Сопутствующие ей стихи —«Тот не герой, кто лавром не увит // Иль на щите не вынесен из боя...»— ироничны, их подтекст обнаруживается в варианте строфы:

Враги мои! для вас я прибавляю,

Что я себя героем не считаю,

Как ваша злость наверно заключит;

К тому нейдет название героя,

Кто лаврами победы не увит

Иль на щите не вынесен из боя...

Я рядовой (теперь уж инвалид)[43].

Народническая публицистика (Г.3. Елисеев, Н.К. Михайловский) нарекла Некрасова  «героем-рабом». Этой формулой оправдывалась их собственная либерально-народническая тактика, никак не  объясняющая лирику поэта. Некрасов видел переходы  общественного движения, смену настроений, самих  принципов борьбы. В ряде стихотворений конца 60-х—начала 70-х годов он защищал от нигилистических наскоков «молодого племени» свое поколение, своих героев, выдвинутых разночинскими 40-ми годами. В «Медвежьей охоте»: «...Не предали они, они устали...» (ср. в «Горе старого Наума»: «...Усталый, поник я буйной головой...»); в «Недавнем времени»: «Забываем явивших геройство, // Помним тех, кто себя  посрамил...». В «Унынии», в лирическом цикле «Последних песен» этот спор продолжен, но не для самооправдания. С.Н. Дурылин верно писал: «Сердце умирающего  поэта билось вместе с сердцами лучших сыновей его народа, отзываясь на его скорбь и борьбу»[44].

Диагноз «недуга», поставленного автором в  «Унынии», не прост, не однозначен. В нем «сведен» итог своего тревожного времени: «народные несчастья и печали», трагические судьбы многих людей,  предзнаменования катастроф и перемен. В лирике поэта  предстает вся жизнь, мир в разных его состояниях,  невидимых связях. К элегии «Уныние» примыкает особый цикл стихотворений, написанных в начале 70-х годов: «Три элегии»—воспоминания о прошлой любви,  «Страшный год»— размышления о прошлом, настоящем и будущем человечества, «Поэту (Памяти Шиллера)»— стихотворение о высоком назначении поэта в век «крови и меча», «Утро»— произведение, предвосхищающее тему «страшного мира» Блока[45]. К ней Некрасов вернется в предсмертном лирическом цикле:

Дни идут... все так же воздух душен,

Дряхлый мир на роковом пути...

Человек — до ужаса бездушен,

Слабому спасенья не найти!

Личная драма обостряла видение общего.  Некрасовская точка зрения выражалась в эмоциональном тоне, в пейзаже, в стихе. Пейзажные образы в лирике «Последних песен» зачастую символичны,  ассоциативны. Описание пейзажа в IX строфе «Уныния»  («...Знакомой грусти полны // Ленивые, медлительные  волны...» и т. д.) созвучно описанию в финале элегии:

Мой стих уныл, как ропот на несчастье,

Как плеск волны в осеннее ненастье,

На северном пустынном берегу...

В «Утре» исходный пейзажный образ («С  окружающей нас нищетою // Здесь природа сама заодно...») развертывается затем в сюжетных ситуациях,  связанных между собой негативной оценкой  действительности[46]. Такое же обобщающее и функциональное  значение имеет начало «Молебна»: «Холодно, голодно в нашем селении. // Утро печальное — сырость, туман...»

Стихотворения о поэте и поэзии в заключительной части первого отдела книги написаны в стиле  философской лирики. Образ поэта-гражданина дан в  конфликтах широкомасштабных, отражающих события русской и европейской действительности. Некрасова нельзя упрекнуть в отвлеченности, в снижении  социальной остроты изображения. Некрасовские мотивы  предательства, вражды, всеобщего краха перекликаются с известными мотивами Ф.М. Достоевского («...Все-то в наш век разделились на единицы...»), Л.Н.  Толстого («...но у нас теперь, когда все это  переворотилось...»), исполненными громадного драматического звучания.

Пушкинская, лермонтовская традиция получает  новое продолжение. Поэт Некрасова не похож на  библейского аскета[47]. Романтический образ —«художник  вдохновенный», «гонимый жрец искусства»— слит с  символическим, воплощающем жестокую реальность  образом «гибнущей толпы». Ответственность поэта, его священная миссия выражены в обличительных стихах:

Казни корысть, убийство, святотатство!

Сорви венцы с предательских голов...

Возрождение мира мыслится в спасении,  утверждении достоинства человека («Чтоб человек не  мертвыми очами // Мог созерцать добро и красоту...»,  «Любовь и Труд — под грудами развалин!») и народа. Размышления, которые когда-то оканчивались  вопросом, обращенным к «русскому мужику» («Ты  проснешься ль, исполненный сил...»), теперь обращены ко всему народу, к России:

Заступись, страна моя родная!

Дай отпор! Но родина молчит...

(«Приговор»)

Такой «грустный итог» Плеханов прямолинейно объяснял неудачами «просветительных усилий»  радикальной интеллигенции в крестьянстве[48]. Ноша  Некрасова, его лирического героя была намного тяжелее: в ней скрыты многие конфликты эпохи, многие  надежды и разочарования целого поколения. Поэт, его герой в «Последних песнях» достиг философской  глубины в оценках русского и зарубежного мира,  сущности человека, позиции художника.

* * *

Сатирическая поэма «Современники» не нарушает единства книги. «Сатиры и песни» всегда выделялись Некрасовым в различных изданиях его  «Стихотворений». Эпиграфом к поэме могли быть некрасовские строки из стихотворения «Поэту (Памяти Шиллера)»:

...Век «крови и меча»!

На трон земли ты посадил банкира,

Провозгласил героем палача...

Плутократы, их покровители и пособники,  банкиры и политиканы, «триумфаторы» всех мастей —«герои времени», герои поэмы. В образах и сценах поэмы, в которых легко угадывались прототипы, живые факты, поэт казнит «корысть, убийство, святотатство», срывает «венцы с предательских голов». «И сейчас, через сто лет после некрасовских “Современников”,—  справедливо писал поэт Борис Слуцкий,— у нас нет таких ярких образов капиталистов. Губонин, Кокорев,  Поляков, Путилов написаны конкретнее, убедительнее, чем у кого бы то ни было, злоба соединена с  обстоятельным знанием»[49].

Поэма вобрала в себя многие жанры поэзии  Некрасова: его политическую сатиру, философскую лирику, стиль «современной повести» в духе «клубных» сатир, «Песни об Аргусе» (1863), обманчивых ситуаций «Суда» (1867)[50] и одновременно стиль некрасовских элегий, народных песен[51]. «В язык и стиль поэмы  «Современники» ворвались неудержимым потоком газета, жаргон биржевых заправил, разговорная речь, пародийное использование форм канцелярского слога и  торжественных официальных речей»[52]. Автор должен был овладеть морем фактов, сделать эстетически  значимой каждую реплику, каламбур, куплет. В черновых набросках к поэме он пояснял:

Да, мы много толков слышим.

Но привесть всего нельзя,

Мы сатиру нашу пишем,

По поверхности скользя[53].

Это особенное скольжение — в жанре театрального представления с сатирическими песнями, зонгами, спичами, шансонетками, памфлетами, раешными стихами, пародиями, с ироническим театральным «лицом от автора», с резкой сменой картин, как будто специально созданных для вращающегося круга сцены, с  неожиданными диссонансами:

«...То-то мы ударим в трубы!

То-то праздник будет нам!»

И прикладывает губы

К полуграмотным строкам...

«...Уж терять — так миллионы,

Царь вселенной — куш!..»

«Стал я теперь богачом;

Дом у меня, как картинка,

Думаю, глядя на дом:

Это — свиная щетинка...»

Современный Митрофан

Глуп во всем, в одном искусен:

Залезать в чужой карман!

Чуть и меня не привел в умиление

Этот разбойничий хор!..

Ты Шиллера, должно быть, начитался

Иль чересчур венгерского хлебнул!

Публику надо ошеломить, огорошить, заставить  проглотить не одну горькую пилюлю, навязав ей свое видение жизни. В заметках к поэме Некрасов писал: «Заверни голову курице. Живо, по ходу, в одурении... Так поступи с публикой, завернув голову»[54].

M.E. Салтыков-Щедрин принял в поэме не все. «...Вы слишком часто меняете размеры стиха...»,— писал он[55]. Подсчитано, что стихотворный размер в поэме меняется 56 раз[56]. В ней есть и утяжеленный шестистопный ямб (реплика «6-го голоса» в «Героях времени») и двухстопный, подвижный, легкий,  эстрадный (романс в честь Марьи Львовны), разговорный четырехстопный хорей («Песня об «Орошении»») и  певучий дактиль («Бурлацкая песня»). Реже используется анапест, амфибрахий. Частая смена размеров  диктуется чередованием сцен, нарочитым смешением стилей, неожиданными поворотами в развитии действия. В  «Балете» (1866), объясняя переход от анапеста к ямбу, поэт писал:

Соответственной живости нет

В том размере, которым пишу я,

Чтобы прелесть балета воспеть.

Вот куплеты: попробуй, танцуя,

Театрал, их под музыку петь!

Новая метрика — новый образ, новая картина.  Салтыкову-Щедрину показались инородными стихи  —«куплеты», «тост» (видимо, иронический тост князя Ивана «За философа новейшего!»). Указанные стихи, по его мнению, явно выдавали авторскую точку зрения, нарушали объективность сатирического изображения. Здесь, разумеется, столкнулись разные творческие  манеры, хотя «Современники» в целом сродни произведениям сатирика, особенно «Истории одного города» и  «Дневнику провинциала в Петербурге».

Поэма дышит сарказмом. Лицо от автора и герой-полурезонер князь Иван ерничают, издеваются, срывают маски со «столпов-воротил», «менял», «тузов-иноземцев», их «почетной свиты». В залах  петербургского фешенебельного ресторана показана верхушка столичной буржуазии, ее хищнические повадки, ее  аферы, ее увеселения:

Да, постигла и Россия

Тайну жизни наконец:

Тайна жизни — гарантия,

А субсидия — венец!

Будешь в славе равен Фидию,

Антонольсний! изваяй

ГАРАНТИЮ и СУБСИДИЮ,

Идеалам форму дай!

Окружи свое творенье

Барельефами: толпой

Пусть идут на поклоненье

И ученый и герой...

«Гротескный эксцентризм»[57], балаганное выступает в различных образах. Гротескная форма позволяет укрупнить явление. От сатирической реплики,  эпиграммы, от фамилии-прозвища (Шкурин, Грош,  Ветхозаветный и т. д.)— к портрету-характеру, от него — к гротескному изображению различных сфер жизни. Авторский комментарий подчиняется этой же  гротескной форме:

Аргумент экономический,

Аргумент патриотический,

И важнейший, наконец,

С точки зренья стратегической

Аргумент — всему венец!..

Новый туз-богач — в итоге,

И сказались барыши

Лишней гривною в налоге

С податной души...

Сатира изобличает общественный цинизм,  социальную демагогию, акционерную бухгалтерию. Сделано это легко, походя, в опереточном стиле. Кстати, в поэме высмеиваются модные тогда увлечения оперой-буфф, завсегдатаи театров: «Дома редко пребывает, // До шестидесяти лет // Водевили посещает, //  Оперетку и балет».

Некрасов назвал вторую часть «Современников»  трагикомедией. Это трагикомедия без «happy end», со внезапными переходами от комедийных сцен к  драматическим, со смешением фарсового и серьезного.  Трагическая нота пробивается то в чисто условных  ситуациях («...Я заснул... Мне снились планы//, О  походах на карманы//Благодушных россиян...»), то в недвусмысленных репликах героев:

Всё под гребенку подстрижено[58],

Сбито с прямого пути,

Неотразимо обижено...

«Некрасов, как и Гейне,— писал поэт П.И. Вейнберг,— по природе своего дарования — сатирик-лирик, и когда вырываются звуки этого лиризма, тогда они сильно щемят за сердце, и вы понимаете не только русское, но и общечеловеческое значение их.  Благодаря этой стороне своего таланта Некрасов и занял такое почетное место в русской литературе»[59]. Правда, П.И. Вейнберг считал, что «Современникам»  лирического как раз недоставало. Критик не уловил  скрытое комедийной маской, сопереживаемое лирическим героем: «Ужели мы с тобой // Такого века сыновья, // О, друг-читатель мой?..», «Это — пир гробовскрывателей!.. // Дальше, дальше поскорей!..», «Я  проснулся... Шумно... В уши//Словно бьют в колокола:// Гомерические куши,//Миллионные дела...».

В планах поэмы предполагалась промежуточная главка: «Сам автор». Подступы к ней сохранились в повествовании о «Гастрономах»: «Скоро к вам приду и я. // Буду новую сосиску // Каждый день  изобретать...» и т. д. (десятая зала первой части поэмы). Главка не появилась, авторская самоирония осталась. Авторская самоирония проникает в «философскую» речь Леонида, объясняющего в «Эпилоге» истоки  русского покаяния:

Явленье — строго говоря —

Не ново с русскими великими умами;

С Ивана Грозного царя

До переписки Гоголя с друзьями,

Самобичующий протест —

Российских граждан достоянье!

Его, как ржа железо, ест

Душевной немощи сознанье...

Здесь есть авторский критический взгляд на свой «суд совести»[60].

Трагические мотивы в эпилоге поэмы звучат особенно сильно (предшествующая эпилогу «Бурлацкая песня», драма Зацепы и его «непокорного» сына, речи князя  Ивана и Леонида). Салтыков-Щедрин в упоминавшемся письме советовал поэту завершить поэму сценой  самоубийства Зацепы («...Вы бы не худо сделали, если б  Зацепу заставили застрелиться»). Зацепин, бесспорно, один из интереснейших образов Некрасова, в котором угадываются будущие герои М. Горького, герои,  попавшие «не на ту улицу». Однако и Некрасов понимал, что «русская сметка» Зацепы загублена водоворотами  буржуазной действительности. Зацепа выживает, несмотря на все свои потрясения. У Некрасова произведение  завершается так, как и должно быть в трагикомедии: «Стол раскрыт — пошла забава, // Что ни ставка — капитал! // Рассчитал недурно Савва: // И Зацепин к ним подстал». Горькая усмешка, усиливающая  трагическую тему поэмы. Трагичность исторической  ситуации Некрасов в заметках к поэме подчеркивал  необычным сравнением: «Когда из человека кишки тянут, то<он>умирает и смеется (факт медицинский). Так и мы относительно этих дел»[61].

«Современники» Некрасова — одно из значительных и оригинальнейших явлений русской литературы.  Поэма-трагикомедия может быть смело включена в круг произведений, близких по жанру, имеющих свою  традицию в мировой литературе: «Опера нищего» (1728) Джона Гея, «Трехгрошевая опера» Б. Брехта.

* * *

Заключающие книгу отрывки из поэмы «Мать» и стихотворение «Баюшки-баю» вновь возвращают  читателя к лирической поэзии Некрасова, к его «последним песням». «В эту поэму и в «Баюшки-баю»— писала А.А. Буткевич,—он вложил всю свою истерзанную душу»[62]. С поэмой связаны самые давние замыслы Некрасова, самые дорогие его сердцу мотивы: «Но я всю жизнь за женщину страдаю. // К свободе ей заказаны пути...» Создание этой поэмы для него — заветный долг:

Хаос! мечусь в беспамятстве, в бреду!

Хаос! едва мерцает ум поэта,

Но юности священного обета

Не совершив, в могилу не сойду!

Поймут иль нет, но будет песня спета.

Спета она не до конца. «Вообще из страха и  нерешительности и за потерю памяти я перед операцией испортил в поэме «Мать» много мест, заменил точками, иные строки»[63]. Менялись планы произведения. То полемический тон в «Начале поэмы» («В насмешливом и дерзком нашем веке...»), то повествование об  «изгнаннице, лишенной отчизны», о «затворнице, забытой в глуши» («Затворница»), то драматический рассказ о «подвижнице святой» («Песнь первая»).

Образ матери-мученицы всегда рисовался поэту романтически, как символ добра, любви, высокой 

нравственности, внутренней одухотворенности, цельности. П.А. Гайдебуров слышал от больного Некрасова его рассказ о поэме «Мать». «...Он вспоминал о матери с такой любовью, — писал Гайдебуров, — с такой  трогательной нежностью, он приписывал ей такое  громадное влияние на всю свою жизнь и рисовал ее образ в таком поэтическом ореоле, что для меня стала вполне понятна восторженность, с какою он вспоминал о матери в прежних своих стихотворениях»[64].

В «Отрывках» из позмы, в незавершенном  произведении притягательная сила любимого поэтом образа выражена поэтически убедительно в важном для  Некрасова дидактическом смысле. Поэма, хотя и опирается на некоторые факты семейной хроники Некрасовых, в частности на бытовавшую в семье версию о польском происхождении матери, истории ее замужества[65], менее всего претендует на биографическое освещение событий. Писатель создает для героя его среду, его мир, в  котором раскрываются типологически близкие сюжетные мотивы. Условность сюжетной ситуации — явление  художественного творчества — свойственна и характеру героини, ее судьбе.

В критической литературе поэма «Мать» не без оснований сопоставлялась с «Индианой» Жорж Санд[66], французскую романистку также волновала тема  женской эмансипации. Муж-тиран, дом-тюрьма резко  очерчены в ее романе. Вместе с тем замысел поэмы весьма отличается от произведения Жорж Санд. Сдвиг не юлько во времени: поэме свойственно другое  мироощущение, другая авторская позиция, другой идеал.

Героиня поэмы окружена лирическими образами. Здесь все, наиболее типичные для лирики позднего Некрасова, мотивы: образ верной Музы («...Она поет по прихоти свободной // Или молчит, как гордая  раба»), образ слепой, равнодушной «толпы» из  «страшного мира» («Мир любит блеск, гремушки и литавры, // Удел толпы не узнавать друзей...»), картина родной реки («Все те же вы — и нивы, и народ... // И та же все — река моя родная...»), «старый дом» —«отчий дом», образ уже возникавший в стихотворениях «Уныние», «Скоро стану добычею тленья...» (см. вариант: «Старый дом, позабытый с рожденья...»). Эпический кругозор лирического героя по-прежнему широк и разносторонен. В «Письме»— одном из композиционных центров  поэмы — социальные обстоятельства подчеркнуты особенно сильно предметными деталями, эмоционально  заостренной ситуацией:

Какая жизнь! Полотна, тальки, куры

С несчастных баб; соседи-дикари,

А жены их — безграмотные дуры...,

Сегодня пир... псари, псари, псари!

Пой, дочь моя! средь самого разгара

Твоих рулад, не выдержав удара,

Валится раб... Засмейся! всем смешно...

Образ матери как символ человечности, высочайшей силы духа рождается в преодолении внешнего,  грубого, насильственного. Поэтизируется не отчужденность, не отрешенность, а неприятие, противодействие, борьба. Борьба пытливого ума, страдальческой души,  незаурядной натуры. Поэма должна была стать апофеозом подвига матери, подвига ее жизни:

О, сколько сил явила ты, родная!

Каким путем к победе ты пришла!..

В «Рыцаре на час» образ матери рисуется в  назидание лирическому герою: «Я пою тебе песнь покаяния...», «И на суд твой себя отдаю». В поэме лирический герой слит с ее образом. Возвышенный образ героини  возвышает и образ близкого к поэту героя:

И если я наполнил жизнь борьбою

За идеал добра и красоты

И носит песнь, слагаемая мною,

Живой любви глубокие черты —

О, мать моя, подвигнут я тобою!

Во мне спасла живую душу ты!

Некрасов вновь «сводит итог» жизни героя, его  деятельности. Элегическая грусть «Уныния» перерастает в радость прозрения, осознания «величья дел,  неуловимых глазом». Некрасовская антитеза неразрывно связывает судьбы двух героев в одну:

Но будешь жить ты в памяти людской,

Пока в ней жить моя способна лира.

Вечная память. Могила, которую не обойдут «лапти народные». Это и есть идеал поэта. Без иллюзий. Старый вопрос — «Ты проснешься ль, исполненный сил...»?— не исчезает. Те же бурлаки, та же песня — «мерный похоронный крик».

Я дождался тягучих, мерных звуков...

Приду ль сюда еще послушать внуков,

Где слышу вас, отцы и сыновья!

Уж не на то ль дана мне жизнь моя?

Пушкинский стих спаян здесь с некрасовским трагическим напевом[67].

Могила матери тоже напоминает о главном долге, о служении «великим целям века». В предсмертном стихотворении «Ты не забыта...» Некрасов скажет об этом еще раз в присущей ему афористической форме:

И твои останки людям милы,

И укор, и поученье в них...

Нужны нам великие могилы,

Если нет величия в живых...

В «Отрывках» из поэмы «Мать» видно тяготение Некрасова к смысловой завершенности, к четкости в раскрытии главной темы: несовместимость рабства и свободы. Лирические монологи звучат в стиле  некрасовской политической лирики:

«... Несчастна ты, о родина! Я знаю:

Весь край в плену, весь трепетом объят,

Но край, где я люблю и умираю,

Несчастнее, несчастнее стократ!»

Стихотворение «Баюшки-баю» завершает эту  художественную линию. Стихотворение — своеобразный эпилог к поэме «Мать». Свобода в нем воспевается как реальность. Начало стихотворения, быстрый ритм  четырехстопного ямба, заставляющего вспомнить  «Вступление к песням», сменяется народным напевом, песней, гимном будущему:

«...Уступит свету мрак упрямый,

Услышишь песенку свою

Над Волгой, над Окой, над Камой

Баю-баю-баю-баю!..»

«Баю-баюшки-баю!» с агитационными,  революционно-просветительскими призывами впервые прозвучало у Некрасова в «Песне Еремушке» (1859). Ими начинал он свой творческий путь. Они были и его последней песней.

«Баюшки-баю»— эпилог всей книги. Он удачно  подчеркивает ее лирическую страсть, ее эпическую  глубину, ее «монолитность»— достоинство, отмеченное В.Е. Евгеньевым-Максимовым[68].

«Баюшки-баю» по праву признано шедевром  лирической поэзии. И.Н. Крамской восклицал: «Просто решительно одно из величайших произведений  Русской поэзии!»[69] П.В. Засодимский, современник Некрасова, также высоко оценил эмоциональный заряд стихотворения: «...Поэт, вдохновленный  воспоминаниями о матери, оставил нам такое чудное  стихотворение, полное грусти, нежности и силы — пророческое стихотворение...»[70].

Заключительный раздел «Последних песен»  восхитил многих. Даже не очень сочувствовавшая  творчеству Некрасова критика вынуждена была признать «значительные поэтические достоинства» отрывков из поэмы «Мать», стихотворения «Баюшки-баю»[71].

Это был триумф поэта. Не снисхождение к  больному Некрасову, не одно желание ободрить его были причиной множества сочувственных откликов[72].

Поэтическая исповедь Некрасова воспринималась прежде всего как свидетельство крепости его духа, его демократических идеалов.

На цикл «Последних песен» откликнулся Ф.М.  Достоевский, вновь сблизившийся с Некрасовым во время его болезни. «Прочел я «Последние песни»  Некрасова в январской книге «Отечественных записок»,—  писал Достоевский.— Страстные песни и недосказанные слова, как всегда у Некрасова, но какие мучительные стоны больного! Наш поэт очень болен и — он сам говорил мне — видит ясно свое положение. Но мне не верится»[73]. «Последние песни» вызвали в памяти писателя самые дорогие для него воспоминания о первой встрече с Некрасовым, поразили Достоевского своей искренностью, страстностью, высокой  нравственностью.

Книга заставила пересмотреть многие прежние  недоброжелательные оценки некрасовской поэзии,  помогла раскрыть Некрасова как крупнейшее явление в русской литературе. Критика как будто вняла  предсмертной просьбе поэта:

Как человека забудь меня частного,

Но как поэта — суди...

(«Угомонись, моя муза задорная...»).

Рецензент газеты «Наш век» писал: «Фигура  Некрасова среди русской действительности последнего  тридцатилетия стоит особняком, ярко, своеобразно, с  резкими контурами и на фоне, присущем только ей одной. Но она окрашивает целую эпоху и находится в  кровной связи с лучшими упованиями нескольких поколений...»[74]. Совсем недавние обвинения в пристрастии поэта к голой тенденции, к узеньким «журнальным мотивам», злорадные заявления о его творческом  «бесплодии»[75] были начисто опровергнуты книгой  «Последние песни».

Борьба вокруг наследия поэта не прекращалась, она продолжалась вместе с движением истории. «Тенденцию» поэта по-прежнему не признавали многие эстеты, в его народности сомневались Е. Марков[76], М. Де-Пуле[77], Вл. Соловьев[78], критики,  представлявшие различные взгляды, различные общественные  течения. П.М. Ковалевский, сотрудничавший в  некрасовских журналах «Современник», «Отечественные  записки», через много лет после кончины поэта уверял, что Некрасов свои произведения «портил  дидактическими вставками» и якобы должен был «скрывать  врожденное эстетическое чувство»[79]. Однако не признавать поэзию Некрасова было уже нельзя, ее выдающееся значение стало очевидно. Рецензент  «С.-Петербургских ведомостей» в связи с выходом в свет «Последних песен» писал: «В историческом движении нашей поэзии

значение его выразится тем, что отныне дух свободы, достоинства свободной личности, приведший нас к преобразовательному периоду и нашедший себе самое сильное поэтическое выражение в Некрасове, сделался всегдашним достоянием нашей поэзии и войдет, как непременная стихия, в деятельность всех  последующих поэтов...»[80].

Споры о Некрасове всегда выходили за пределы собственно литературной критики. Острота  восприятия его музы «мести и печали», поток сочувственных откликов во время болезни поэта, полемический задор представителей молодого поколения в споре с  Достоевским на похоронах Некрасова — яркие свидетельства живейшего соучастия в творческой судьбе писателя, ее постоянного соприкосновения с динамикой  общественной борьбы. «Последние песни» анализировались критикой, взволнованно принимались читателем,  демократической поэзией. Ей импонировали и скорбные мольбы, и страстные порывы. Чернышевского поразила лирическая энергия «Последних песен»: «Он ведь  только о себе, о своих страданиях поет, но какая сила, какой огонь»[81].

Перепевы лирических мотивов «Последних песен» многочисленны[82]. В трудные 70—80-е годы, когда  революционное поколение жило во многом еще  прежними идеалами, мыслило в некрасовском духе, избежать подражания некрасовским стихам было нелегко.

Новые пути в литературе проложит поэзия XX века, не отрицая при этом некрасовские традиции. Прямые реминисценции из Некрасова будут оттеснены более глубоким воздействием его произведений большой  формы, лирико-эпического плана. Замысел поэмы А.  Блока «Возмездие» окажется связанным с незавершенной поэмой Некрасова «Мать». Блок писал о своей поэме «В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на коленях простая мать,  затерянная где-то в широких польских клеверных полях, никому не ведомая и сама ни о чем не ведающая. Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет; он уже начинает играть, он начинает повторять по складам вслед за матерью: «И я пойду навстречу  солдатам... И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный эшафот»»[83]. Поэт Станислав Куняев отметил, что некрасовская тема совести  «перерождается у Блока в тему возмездия»[84].

В. Маяковский, читая «Юбиляров и триумфаторов» («Современники»), по словам мемуаристки, «не  переставал удивляться своему сходству с Некрасовым...»[85]. Демократизм поэзии Твардовского, связывающий его с наследием Некрасова, проявляется не только в  крестьянских образах. Лирическая исповедь героя поэмы «За далью—даль», ее эпические и обличительные темы, духовная близость героя к народу так же роднят советского поэта с Некрасовым, автором «Последних песен».

Так доброе семя дает новые поэтические всходы. Это — итоги творческие, итоги с безграничным 

продолжением, с бесчисленными вариациями  преемственности и в произведениях Д. Бедного, С. Есенина, М.  Исаковского, А. Яшина, Л. Суркова и многих других  писателей. В основе же народной памяти —  мужественный образ поэта, его неотразимое слово.

Перед дверями гроба он

Был бодр, невозмутим,— был тем, чем сотворен:

С своим поникнувшим челом

Над рифмой — он глядел бойцом, а не рабом.

(Я. Полонский. «О Н.А. Некрасове»).

В наследии почти каждого большого писателя  можно найти его последнюю книгу, последнее  произведение, равное его творческому завещанию. «Памятник» А.С. Пушкина, «Признания» («Gestàndnisse») Г.  Гейне. «Стихотворения в прозе» («Senilia») И.С.  Тургенева, «Вечерние огни» А.А. Фета. Это все разные произведения по мотивам, художественным принципам, жанрам. Однако каждое из них отражает особенный этап индивидуальной творческой деятельности, когда вольно или невольно подводятся итоги, осмысляется весь путь, когда настоящее соотносится с прошлым и будущим, «злоба» прошлого и настоящего  подчиняется главному потоку жизни и, не теряя своей  социальной, национальной почвы, приобретает  общечеловеческое звучание.

Такова и книга «Последние песни» Н.А. Некрасова.

 

[1] Впервые: Н.А. Некрасов. Последние песни. М., 1974 (издание «Литературные памятники»).

[2] Н.Г. Чернышевский. Поли. собр. соч. в 15-ти томах, т. XV. М., Гослитиздат, 1950 г. стр. 88.

[3] Петр Вейнберг. Последние песни Некрасова. (Из моих  воспоминаний),—«Слово», 29 декабря 1907 г.

[4] Г.В. Плеханов. Соч., т. VI. М.— Л., ГИЗ, 1925, стр. 388.

[5] Г.В. Плеханов. Искусство и литература. М., Гослитиздат, 1948, стр. 625.

[6] Творческий путь Некрасова рассматривается в ряде работ: В. Е. Евгеньев-Максимов. Творческий путь Н.А. Некра сова. М:— Л., Изд-во АН СССР, 1953; Корней Чуковский. Мастерство Некрасова (несколько изданий); Н.Л. Степанов. Н.А. Некрасов. Жизнь и творчество. М., «Художественная литература», 1971; В. Жданов. Некрасов. (Серия «Жизнь замечательных людей»). М., «Молодая гвардия», 1971.

[7] И.И. Панаев. Литературные воспоминания. М.,  Гослитиздат, 1У50, стр. 248.

[8] Н.А. Добролюбов. Собр. соч. в 9-ти томах, т. 9. М.— Л., «Художественная литература», 1964, стр. 385.

[9] IIД, 3821/ХХ1 б. 3, л. 44 об. См. также в кн.: «Н.А. Некрасов в воспоминаниях современников». М., 

«Художественная литература», 1971, стр. 24—25.

[10] NN [Л. П. Блюммер]. Письма о русской журналистике.— «Северная пчела», 7 марта 1860 г.

[11] «Литературная летопись».—«Отечественные записки», 1863, № 9, отд. II, стр. 4.

[12] M.M. Гин. О периодизации творчества Некрасова.— «Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка», 1971, т. XXX, вып. 5, стр. 438.

[13] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 22, стр. 84. Ср. признание Н.А. Некрасова в письме от 19 августа 1869 г. А.А. Буткевич: «...надо быть или более сильным, или более слабым, чем та фигура, которую я собою представляю, а то, право, тяжело иногда» (Н.А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. XI. М., Гослитиздат, 1952, стр. 153).

[14] Н. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полн. собр. соч., т. XIX. М., Гослитиздат, 1939, стр. 79.

[15] Н.К. Михайловский. Литературные воспоминания и  современная смута, т. I. СПб., 1900, стр. 85.

[16] «Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников», стр. 446.

[17] Н.А. Белоголовый. Болезнь Николая Алексеевича Некрасова.— «Отечественные записки», 1878, № 10, отд. II, стр. 326. См. также утверждение Салтыкова-Щедрина:  «Замечательно то сочувствие, которое возбуждает этот человек.  Отовсюду шлют к нему адреса из самой глубины России».— Н. Щедрин (M.E. Салтыков). Полн. собр. соч., т. XIX, стр. 91.

[18] «Поэт народной скорби».—«Наш век», 13 марта 1877 г.

[19] В. Евгеньев. Николай Алексеевич Некрасов. Сборник статей и материалов; М., 1914, стр. 254.

[20] Автограф титульного листа неоднократно воспроизводился в литературе о Некрасове. См. Н.К. Михайловский.  Отклики, т. II. СПб., 1904, стр. 324; И. Мурзин. Автограф Н.А. Некрасова.—«Библиографические листы русского библиологического общества», 1922, лист 1, стр. 8; Т.А. Беседина. По поводу автографа Н.А. Некрасова в библиотеке Ленинградского государственного университета.—«Научный бюллетень ЛГУ», № 16—17, 1947, стр. 63—66.  Стихотворение «Посвящение» см. в разделе «Дополнения».

[21] Н.К. Михайловский. Отклики, т. II, стр. 323—324.

[22] После 3-го издания «Стихотворений» Некрасова (1863 г., в двух частях) последующие издания выходили с прибавлением каждый раз новой части, куда включались обычно новые, уже опубликованные в «Отечественных записках» произведения. Шестое издание состояло из трех томов  (части I—VI); последняя, VI часть вышла в начале февраля 1874 г. В январе 1877 г. Некрасов вел переговоры с М.М. Стасюлевичем и П.А. Ефремовым об издании VII части  «Стихотворений». Этот замысел был оттеснен книгой  «Последние песни».

[23] См. прим. к стихотворению «Посвящение» в наст, издании.

[24] Некрасов был обеспокоен тем, что отпечатанная книга не могла своевременно пройти цензуру из-за пасхальной  недели. Обращение в цензурный комитет ничего не дало (см. дневниковые записи 1877 г. А.А. Буткевич в разделе  «Дополнения»). Не дожидаясь цензурного разрешения,  Некрасов известил о выходе «Последних песен» через газеты. 25,26 марта 1877 г. в «Голосе» было объявлено: «Окончилась печатанием и вскоре появится в свет новая книга  “Последние песни” Н. Некрасова. Стихотворения 1874—77 годов». Далее в объявлении назывались основные разделы книги. А.А. Буткевич писала Суворину 25 марта 1877 г.: «Брат просил вас перепечатать из “Голоса” объявление о выходе его книги <...> Если можно, напечатайте на первом листе вверху — чем выше, тем лучше» (ЦГАЛИ, ф. 459, оп. 1, ед. хр. 2898, л. 2). Суворин выполнил просьбу Некрасова (см. «Новое время» за 26, 31 марта, 1 апреля 1877 г.).

[25] Н.А. Некрасов. Поли. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 400.

[26] Такого рода близкие к некрасовским переходы в другой интонации использовал А. Блок:

И вьюга пылит им в очи

Дни и ночи

Напролет...

(«Двенадцать»).

[27] РГБ, ф. 258, оп. 1, ед. хр. 1. Письмо А.А. Фета от 3 ноября 1857 г.

[28] См. об этом на стр. 282 наст. издания.

[29] Б. Эйхенбаум. О поэзии. Л., «Советский писатель», 1969, стр. 59.

[30] По свидетельству художника, Некрасов писал ему, что он, М.О. Микешин, «чересчур реально трактовал Музу, что Муза — вообще есть миф или тип классического мира, и в пластическом изображении ее необходимо трактовать классически...» («Пчела», 8 января 1878 г. Приложение). Рисунок М.О. Микешина хранится в Русском музее (Ленинград), воспроизведен в «Литературном наследстве», т. 49—50, стр. 641

[31] В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. М.— Л., «Наука», 1966, стр. 237, 241.

[32] В.С. Соловьев. Собр, соч., второе изд., т. IX. СПб., 1913, стр. 308—309.

[33] Интересно замечание Б. Эйхенбаума о лирике Некрасова: «Его Муза — не отвлеченный классический термин, а  обладающее определенным характером существо — постоянная его спутница...» (Б. Эйхенбаум. О поэзии, стр. 57).

[34] «Отечественные записки», 1872, № 4,. стр. 577.

[35] См. М.П. Алексеев. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг...» Проблемы его изучения. Л., «Наука», 1967.

[36] Во время болезни Некрасов вспоминал эти произведения — А.А. Буткевич 25 декабря 1876 г. со слов поэта записала стихотворение «На смерть Шевченко», в другой день — «Пророк» (ПД, ф. 203, ед. хр. 45).

[37] Н.А. Некрасов. Стихотворения. Посмертное издание, т. IV. СПб., 1879, стр. XVII.

[38] О семантике слова «служить» в поэзии Некрасова см.: A.M. Гаркави. Н.А. Некрасов в борьбе с царской  цензурой. Калининград, 1966, стр. 149.

[39] Ф.М. Достоевский. Полн. собр. художественных произведений, т. XII, стр. 347.

[40] Н.А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. X, стр. 290.

[41] В связи с этой темой см. также об «элегии —  самоисследовании» у Некрасова, о «многосубъективности» его  лирической системы в статьях: Л.Г. Фризман. Элегии  Некрасова («Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка», т. XXX, 1971, вып. 5); Б.О. Корман. Чужое сознание в лирике и проблема субъектной организации реалистического произведения (там же, т, XXXII, 1973, вып. 3). Ср. интересную мысль О. Мандельштама: «Лирический поэт, по природе своей — двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога» (О. Мандельштам. О поэзии. Л., «Асаdemia». 1928, стр. 92).

[42] Ф.М. Достоевский. Полн. собр. художественных произведений, т. XII, стр. 33.

[43] ПД, ф. 203, ел. хр. 36.

[44] С. Дурылин. Последние песни.—«Вечерняя Москва», 7 января 1938 г.

[45] См. Н. Скатов. Некрасов. Современники и продолжатели. Л., «Советский писатель», 1973, стр. 261—266. А.Л.  Григорьев связывает эту же тему в стихотворении «Утро» с урбанистической поэзией Ш. Бодлера и У. Уитмена (А.Л.  Григорьев. Некрасов и зарубежная поэзия.—«Некрасовский сборник», V. Л., «Наука», 1973, стр. 126—128).

[46] См. тезисы М. Левина: «Текст и сюжет (анализ одного  стихотворения Н. А. Некрасова)».— Сб. «Н.А. Некрасов и  русская литература». Кострома, 1971, стр. 117.

[47] Об этом писал еще Ор. Миллер: «Последние песни»  Некрасова.—«Свет», 1877, № 5. См. также: П. Сивцева. Образ автора «Последних песен».—«Полярная звезда», 1971, № 3.

[48] Г.В. Плеханов. Соч,, т. X, стр. 393—394. 249.

[49] Борис Слуцкий. Ответ на анкету журнала «Вопросы  литературы» (1971, № 11, стр. 137). О поэме «Современники», кроме работ К. Чуковского, М.В. Теплинского, В.Г. Прошкина, указанных в примечаниях, см. H. Степанов. Н.А. Некрасов. Жизнь и творчество. М., «Художественная  литература», 1971; М.М. Гин. О своеобразии реализма Н.А.  Некрасова. Петрозаводск, 1966; С.А. Черепковский. О стиле поэмы Н.А. Некрасова «Современники».—«Ученые записки» Горьковского гос. пединститута им М. Горького, вып. 87. 1968; M. Braun. Nekrasovs Koinpositionstechnik.—«Die Welt der Slaven», 1966, H. 1—2; M. Peppard. Nicolai Nekrasov. NY, 1967.

[50] Мотив сна как композиционный прием в «Современниках» был уже использован Некрасовым в стихотворении «Суд». Ср. начало «Суда» в журнальном варианте: «Я мирно  задремал. Во сне//Послышался внезапно мне//Звонок... Не сон ли? Нет, опять!» и т.д. («Отечественные записки», 1868, № 1, стр. 227).

[51] Ср. «...Пой ему песню о вечном терпении, // Пой,  терпеливая мать!...» («В полном разгаре страда деревенская...») и «...Всё в этой песне: тупое терпение, // Долгое рабство, укор...» («Современники»).

[52] Н. Степанов. Н.А. Некрасов, Жизнь и творчество, стр. 290. В поэме видны следы грибоедовской комедии «Горе от ума». Многие реплики князя Ивана («кому-то вдогонку», «кому-то навстречу») выдержаны  в манере Чацкого. Тема «Горя от ума» есть в пародийных приемах: «Но зато ведь он  помешан? // ...Нет, большой энтузиаст!» В вариантах: «Ум, конечно, хорошее дело, // Но опасен избыток ума» (ЦГАЛИ , ф. 338, оп. 1, ед. хр. 24, л. 16). Верен вывод А. Л. Гришунина: «Горе от ума» «присутствует в творческом сознании Некрасова в органически усвоенном и преобразованном виде...» («Известия Академии наук СССР. Серия литературы и языка», т. XXX, 1971, вып. 6, стр. 569).

[53] ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 24, л. 17.

[54] Там же, л. 27.

[55] В письме из Ниццы от 12 февраля 1876 г.— Н. Щедрин (M.E. Салтыков). Полн. собр. соч., т. XVIII, стр. 338.

[56] В.Г. Прокшин. Форме дай щедрую дань... Уфа, 1972, стр. 93.

[57] В. Турбин. Гражданин и поэт.—«Новый мир», 1971, № 12, стр. 237.

[58] Эта метафора была найдена Некрасовым в «Притче о  «Киселе»» (1865): «...Остриг актеров под гребенку, // Актрисам стричься воспретил...», «....То острижет до кожи труппу,// То космы разрешит носить».

[59] П. Вейнберг. «Часы» г. Тургенева и «Герои времени» Некрасова. — «Пчела», 15 марта 1876 г

[60] В набросках к «философской» речи «самобичевание» было выражено с еще большим акцентом на свое прошлое:

Это уроды! Стыжусь одного,

Что догадался об этом лишь ныне я,

Что бестолковою злобой пылал,

Что я народу в порыве уныния

Слово укора послал...

(ЦГАЛИ, ф. 338. оп. 1, ед. хр. 24, л. 3 об.).

[61] ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 24, л. 24.

[62] Письмо А.А. Буткевич. С.И. Пономареву от 12 мая 1878.— ЛН, т. 53—54, стр. 172.

[63] Н.А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. XII, стр. 26.

[64] «Н. А. Некрасов в воспоминаниях современников», стр. 471.

[65] См.: В. Евгеньев-Максимов. Жизнь и деятельность Н.А. Некрасова, т. 1. М.— Л., Гослитиздат, 1947, стр. 64—76; М.И. Саксонова. Книга Н.А. Некрасова «Последние  песни». Ташкент, 1960, стр. 89—90: В. Жданов. Некрасов. Стр. 13—16.

[66] См.: В.П. Ройзман. Некоторые особенности поэмы Н.А. Некрасова «Мать».—«Ученые записки» Ленинградского гос. пединститута им. А.И. Герцена, 1957, т. 150.

[67] Д.Д. Благой, анализируя преемственность пушкинских мотивов, справедливо пишет о новой «музыке стиха»  Некрасова. См. его работу «Две эпохи русской поэзии  (Некрасов и Пушкин)». Сб. «Некрасов и литература народов  Советского Союза». Ереван, 1972, стр. 44—45.

[68] В.Е. Евгенъев-Максимов. Поэтическое завещание Н.А.  Некрасова (сборник «Последние песни»).—«Некрасовский  сборник», I. M.— Л., Изд-во АН СССР, 1951, стр. 34, 37.

[69] И.Н. Крамской. Письма. Статьи, т. 1. М., «Искусство», 1965, стр. 398. Из письма к П.М. Третьякову от 11 апреля 1877 г.

[70] «Н.А. Некрасов в воспоминаниях современников», стр. 476.

[71] W. Еще «Последние песни».—«Русский мир», 24 апреля 1874 г.

[72] После первой же журнальной публикации «Последних  песен» некоторые стихи перепечатывались в других изданиях: в «Новом времени» (24 января 1877 г.) —«Нет! не поможет мне аптека...», «Друзьям»; в предисловии к публикации говорилось: «В январской книжке «Отечественных  записок», сегодня вышедшей, помещено несколько стихотворений Некрасова под заглавием «Последние песни». Страдая  тяжелым недугом, поэт еще пробует свою лиру и извлекает из нее душевные песни. Берем два стихотворения, первое и последнее». В «Неделе» (1877, № 5) —«Нет! не поможет мне аптека!», «Скоро стану добычею тленья...» В этом, же номере «Недели» было опубликовано стихотворение «Н.А.  Некрасову» («Не говори, что ты сойдешь в могилу...»)  неизвестного автора, написанное не без влияния стихотворения «На смерть поэта» М.Ю. Лермонтова («Твои вины давно она простила // За то, что ты любить ее умел, // За то, что ты с такою чудной силой //Ее страдания воспел»).  Стихотворение безымянного антора было перепечатано также в «Новом времени» (31 января 1877 г.).

[73] Ф.М. Достоевский. Полн. собр. художественных произведений, т. XII, стр. 29.

[74] «Поэт народной скорби».—«Наш век», 13 марта 1877 г.

[75] См., например, статьи В.Г. Авсеенко «Поэзия журнальных мотивов», «Реальнейший поэт» («Русский вестник», 1873, № 6, 1874, № 7).

[76] Евгений Марков. Критические беседы. Поэзия Некрасова.— «Голос», 11, 15, 16, 23 февраля, 29, 30 марта 1878 г.

[77] М. Де-Пуле. Николай Алексеевич Некрасов. Историко-литературный очерк.—«Русский вестник», 1878, № 5.

[78] Вл. Соловьев. Поэту-отступнику. По прочтении «Последних песен».—«Северные цветы на 1901 год», М., 1901, стр. 148—149 (в письме А.А. Фету от 22 января 1885 г.).

[79] П.М. Ковалевский. Н.А. Некрасов. В кн.: П.М.  Ковалевский. Стихи и воспоминания. М., 1912. О борьбе вокруг Некрасова см. также В.И. Кулешов. Некрасов в русской критической мысли.— Сб. «Некрасов и русская литература. 1821—1971». М., «Наука», 1971.

[80] В.М. Марков. ««Последние песни». Стихотворения Н. Некрасова («Литературная летопись».).—«С.-Петербургские  ведомости», 28 мая 1877 г.

[81] Из воспоминаний Н.А. Панова. — ЛН, т. 49—50, стр. 602.

[82] С. Синегуб —«Некуда деться от муки и боли!..» (1877), Л. Пальмин —«Памяти Н.А. Некрасова» (1878), А.  Барыкова—«Моя муза» (1878), Вас.И. Немирович-Данченко — «Поэту» («О нет, не думай, что напрасно...», 1380), П.  Шумахер—«Совет» (1882), «Муза» (1884), Тан (В.Г. Богораз) — «Нет, не сломит нас страданье...» (1888) и др. См. также прим. к стихотворению «Сеятелям».

[83] Александр Блок. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 3, М.— Л.,  Гослитиздат, 1960, стр. 299.

[84] Станислав Куняев. Ответ на анкету — «Вопросы литературы», 1971, №11, стр. 118.

[85] Л.Ю. Брик. Маяковский и чужие стихи. (Из  воспоминаний). «Знамя», 1940, № 3, стр. 166.