В.И. Мельник. «КОМУ НА РУСИ ЖИТЬ ХОРОШО»: ПРОБЛЕМА ХРИСТИАНСКОГО СОЗНАНИЯ В ПОЭМЕ[1]
В литературоведении предпринималось несколько попыток осмыслить творчество Н. А. Некрасова в контексте христианских идей[2]. Сейчас, конечно, очевидно, что Д. С. Мережковский явно ошибался, когда предполагал, что религиозный уровень Некрасова, «по крайней мере сознательный, — тот же, что и у всех русских людей среднего интеллигентского сознания. Если бы кто-нибудь из литературных единомышленников — Белинский, Добролюбов, Чернышевский — спросил его, верит ли он в Бога, то нет никакого сомнения, что Некрасов удивился бы и даже обиделся: за кого его считают?»[3].
Нет сомнения, что Некрасов переживал в своей жизни сложный религиозный комплекс, основанный, с одной стороны, на любви к народу и отличном знании народных идеалов, в том числе и религиозных, а с другой — на личном (с точки зрения церкви еретическом) представлении о праведности революционного бунта и необходимости нравственной аскезы и покаяния. Однако вопрос этот требует всестороннего исследования и сейчас лишь начинает изучаться применительно к отдельным текстам поэта.
С этой точки зрения весьма большой интерес представляет собой поэма «Кому на Руси жить хорошо» — своеобразная энциклопедия нравственных воззрений Некрасова. Она дает достаточно полное представление о его религиозных взглядах и познаниях.
Нужно сказать, что познания эти — далеко не «среднего интеллигентского сознания», как предполагал Д. Мережковский.
Некрасова с его обостренным покаянным чувством несомненно всегда должны были поражать образы людей, резко переменившихся и пришедших от великого греха к великому покаянию.
К образам таких подвижников с какой-то неизбежностью постоянно возвращается Некрасов в своей поэзии. Так, еще в 1855 году в стихотворении «В больнице», казалось бы, неожиданно, но характерно, с подчеркнутой драматичностью встречается образ «старого вора», пережившего сильное покаянное чувство:
...В остроге его
Буйный товарищ изранил.
Он не хотел исполнять ничего,
Только грозил и буянил.
Наша сиделка к нему подошла,
Вздрогнула вдруг — и ни слова...
В странном молчанье минута прошла:
Смотрят один на другого!
Кончилось тем, что угрюмый злодей,
Пьяный, обрызганный кровью,
Вдруг зарыдал — перед первой своей,
Светлой и честной любовью.
(Смолоду знали друг друга они...)
Круто старик изменился:
Плачет да молится целые дни,
Перед врачами смирился.
В более поздний период этот образ приобрел автобиографический характер:
Пододвинь перо, бумагу, книги!
Милый друг! Легенду я слыхал:
Пали с плеч подвижника вериги,
И подвижник мертвый пал!
(«Зине»)
Сочувствие к этого типа людям вполне в духе русского народа. Автора «Кому на Руси жить хорошо» и «Княгини Волконской» должна была едва ли не завораживать история людей, приносящих добровольную жертву Богу, — вроде преподобного Галактиона Вологодского, который, будучи сыном князя И.Ф. Бельского, знатнейшего из русских бояр, добровольно покинул высшее общество, «поселился вблизи Вологодского посада, затворился в тесной келье, посадил себя на хлеб и воду, заковал себя в вериги»[4].
Некрасова, очевидно, поражали религиозные герои и подвижники, которых он встречал в своей жизни или о которых слыхал от народа. Таких подвижников в поэме немного. Не говорим пока о героях, взятых крупным планом, — типа фольклорного атамана Кудеяра или Савелия. Интересны в плане «документальном» эпизодические персонажи: это и «убогая старица», которая «У гроба Иисусова / Молилась, на Афонские/ Всходила высоты,/ В Иордань реке купалася...». Это неоднократно упоминаемые «захожие странники», это и Фомушка, у которого «вериги двухпудовые/ По телу опоясаны. / Зимой и летом бос». Это и «старообряд Кропильников», который «Кормит мирян безбожием, / Зовет в леса дремучие / Спасаться...». Это и посадская вдова Ефросиньюшка:
Как Божия посланница,
Старушка появляется
В холерные года;
Хоронит, лечит. Возится
С больными ...
Упоминаются в поэме и другие «Божьи люди».
Некрасов не только хорошо знает эту сторону жизни народа, но именно с его любовью к «странноприимству», вниманием к слову Божьему, передаваемому через «захожих странников», связывает потенциальную духовную мощь народа, его могучий рост в будущем. Вспомним, что знаменитые слова поэта «Еще народу русскому / Пределы не поставлены» даны в поэме именно в христианском контексте:
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою,
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь!
В поэме «Кому на Руси жить хорошо» подавляющая часть народных героев отличается истинной религиозностью. В том числе и семь странствующих мужичков, которые обращаются к дворянину: «Нет, ты нам не дворянское, / Дай слово христианское...».
В этом смысле можно говорить об очевидных авторских «нажимах»: такой степени религиозности народа мы не встретим, например, ни у Пушкина, ни у Гоголя, ни у Толстого. Этому есть свои причины, о которых скажем ниже. В раннем творчестве Некрасова, заметим, этого нет.
Знает Некрасов народные религиозные легенды, притчи, приметы, то есть ту сферу, которая именуется народным Православием. Здесь можно назвать и упоминаемые им народные суеверия, типа: «Не надевай чистую рубаху в Рождество: не то жди неурожая» (глава «Трудный год»), и народные представления о комете («Господь по небу шествует,/ И ангелы Его/ Метут метлою огненной / Перед стопами Божьими / В небесном поле путь...»), о загробной участи бояр и крестьян («А будет что назначено: / Они в котле кипеть,/ А мы дрова подкладывать»).
Однако выявился в поэме и личный религиозный опыт Некрасова. Так, в главе «Демушка» он упоминает Иисусову молитву — хотя, может быть, и не в каноническом ее значении. Во всяком случае, он знает молитву, значение которой бьшо открыто далеко не каждому «среднему интеллигенту»[5]. Известно Некрасову (очевидно, из книжных источников, хотя в поэме это приписывается простой крестьянке) о силе молитвы в уединении под открытым небом. В главе «Губернаторша» Матрена Тимофеевна признается:
Молиться в ночь морозную
Под звездным небом Божиим
Люблю я с той поры.
И женам посоветуйте:
Усердней не помолишься
Нигде и никогда.
Под открытым небом молится у Некрасова и Ипат, «слуга господ Утятиных».
Известно автору поэмы и понятие о духовной брани. Макар, швейцар в губернаторском доме, прямо говорит в духовном смысле о «войне», «враге» и «борьбе» с ним.
2
Нельзя обойти вопрос о самой природе религиозного сознания Некрасова. На наш взгляд, прав М.М. Дунаев, когда утверждает: «Тем и выбивается Некрасов из жизненной когорты единомышленников, что равнодушия к Богу, к вере у него не бьшо, не могло быть: все-таки он укоренен был в народной жизни, никогда не оставался, подобно Чернышевскому, кабинетным праздномыслом, вписывавшим народ со всей многосложностью его существования в свои надуманные схемы»[6].
Однако еще Ф. Достоевский заметил, что некрасовский Влас (1855), герой истинно христианского смирения, является в «бунтующем» творчестве Некрасова некоторым исключением: «...так хорошо, что точно и не вы писали; точно это не вы, а другой кто заместо вас кривлялся потом “на Волге” в великолепных тоже стихах, про бурлацкие песни»[7]. 6 Действительно, в поэзии Некрасова, поэзии стихийной, есть некая двойственность. Некрасов, поэт страдания, поэт, имеющий комплекс вины перед народом, поэт личного покаяния и преклонения перед подвигом, саможертвованием, — не всегда различал, так сказать, нравственное содержание подвига. Его как бы увлекает сама идея — положить душу «За други своя». В самом поступке, независимо от его политической и иной направленности, Некрасов видит безусловный ореол святости. Его в равной мере восхищает и Влас, раздавший свое неправедно нажитое богатство и ходящий по Руси с «железною веригою», и Гриша Добросклонов, которого на его бунтарско-революционном пути ожидает «чахотка и Сибирь». И там и тут — жертва, которая восхищает Некрасова и которую он поэтизирует безо всяких оговорок.
Эта искренность Некрасова как бы примиряет его, хотя и с некоторыми оговорками, и с Достоевским, певцом христианского смирения, и с представителями революционно-демократического лагеря.
Эта искренность Некрасова-поэта, Некрасова-художника — центральный, стержневой момент в попытках осмыслить двойственную природу его творчества. Некрасов был честен перед собой, ему и в своей судьбе хотелось покаяния («Тишина»), самопожертвования и подвига («Уведи меня в стан погибающих»). Идеал святости был для него главным.
Эта художническая искренность и подвигала Некрасова воспевать всякую жертву человека, всякий подвиг — лишь бы он делался во имя других людей. Такое самопожертвование стало как бы религией Некрасова. Верно подметил М.М. Дунаев, что поэт «постоянно сопрягал дело <...> жертвенной борьбы с понятиями духовными, несомненно религиозными»[8].
Да, Некрасов в «Кому на Руси жить хорошо» (да и не только здесь) постоянно пользуется религиозными понятиями и символами, которые группируются вокруг идеи жертвы, самопожертвования. Это, можно сказать, целая религиозная система.
Однако религиозные ориентиры у Некрасова как бы нечетки, двойственны. Некрасова восхищают богомольцы, странники, призывающие народ к покаянию, к спасению, восхищает Ефросиньюшка, которая, не боясь заразы и, в сущности, принося себя в жертву, лечит холерных больных. Но его восхищает и подвиг Гриши Добросклонова, о котором Некрасов, нимало не сомневаясь, пишет в сугубо религиозном тоне:
И ангел милосердия
Недаром песнь призывную
Поет над русским юношей —
Немало Русь уж выслала
Сынов своих, отмеченных
Печатью дара Божьего,
На честные пути...
она,
Благословясь, поставила
В Гриrорье Добросклонове
Такого посланца.
Ему судьба готовила
Путь славный, имя громкое,
Народного заступника,
Чахотку и Сибирь.
В поэме «Княгиня Волконская» (1872) дух религиозной жертвы также абсолютно доминирует. Смысловой ключ к поэме таится в выражениях:
«достойно свой крест понесем», «избранники Бога», «чиста наша жертва» и т. п. Правда, здесь перед Некрасовым стояла более простая задача: речь в поэме идет о женщинах — женах декабристов, которые в своем самопожертвовании были истинными христианками, независимо от тех мотивов, которыми руководствовались их мужья.
Две линии жертвенного поведения соединяются в «Кому на Руси жить хорошо» и легенде «О двух великих грешниках». Здесь ключ к пониманию «некрасовской религии». Сюжет об атамане Кудеяре вносит мотив подвига в покаянии: «Вдруг у разбойника лютого/ Совесть Господь пробудил».
Атаман «шайку свою распустил, / Раздал на церкви имущество, / Нож под ракитой зарыл». Более того, он становится монахом:
Денно и нощно Всевышнего
Молит: грехи отпусти!
Тело предай истязанию,
Дай только душу спасти!
Очень важно, что Бог указал бывшему разбойнику путь ко спасению:
Старцу в молитвенном бдении
Некий угодник предстал,
Рек: «Не без Божьего промысла
Выбрал ты дуб вековой,
Тем же ножом, что разбойничал,
Срежь его, той же рукой!».
Однако к этому подвигу («Стал на работу с молитвою») Некрасов приравнивает подвиг убиения пана Глуховского:
Чудо с отшельником сталося:
Бешеный гнев ощутил
Рухнуло древо, скатилося
С инока бремя грехов!
Итак, в одном случае — молитва, в другом — «бешеный гнев». Это возвращает нас к формуле Некрасова: «То сердце не научится любить,/ Которое устало ненавидеть!».
Монах нарушает Божью заповедь «Не убий!». При этом он ратует «за справедливость». Но за какую? — За человеческую, а не Божью. Разумеется, автор понимает, какую аберрацию он производит, не может не понимать — с его знанием Православия. Он знает, что убийство в Православии не оправдывается законами восстановления человечески понимаемой справедливости. Монах Некрасова восстает против Божьего промысла. Над ним довлеет не тихая молитва, но явные страсти, которые за много лет Кудеяр так и не изжил. В «Невидимой брани» старца Никодима Святогорца говорится о подобных случаях: «Даже то, если ты, искупив сотни рабов-христиан из рабства у нечестивых, дашь им свободу, не спасет тебя, если ты при этом сам пребываешь в рабстве у страстей. И какое бы вообще дело, будь оно самое великое, не предпринял ты и с каким трудом и какими пожертвованиями не совершил бы его, не доведет оно до той цели, какую достигнуть возжелал ты, если притом ты оставляешь без внимания страсти свои, давая им свободу жить и действовать в тебе[9].
М.М. Дунаев пишет: «Не вполне прояснено значение известной легенды об атамане Кудеяре <...> Так порою все зыбко у поэта, все неопределенно»[10]. Думается, что, с точки зрения христианской логики, легенда о Кудеяре может толковаться однозначно — как тонкая подмена понятий о «Под виге» и «самопожертвовании».
Вопрос о смысле некрасовской легенды «О двух великих грешниках» в советское время казался, в общем-то, ясным. В.Г. Базанов констатировал:
«Исследователи <...> видят в кровавом отмщении Кудеяра отрицание религиозного праведничества Власа»[11].
Сегодняшняя наука, сочувственно воспринявшая религиозные мотивы творчества Некрасова, уже не выставляет столь однозначных оценок. Так, В.А. Викторович, упоминая указанную легенду, задается вопросом: «Есть ли это уже революционная идеология или только “натиск”, по выражению Розанова?»[12].
Известно, что в народном сознании, в фольклоре сформировалось два финала легенды о раскаявшемся разбойнике[13]. Профессор Н.П. Андреев ввел в научный оборот около пятидесяти вариантов легенды, построенной по следующей схеме:
- грешник кается в своих грехах,
- он получает непосильную епитимью,
- он убивает еще более лютого грешника, чем и заменяется епитимья. Многие варианты, бытующие в фольклоре, допускают отклонение в финале: «Они не заканчиваются искупительным убийством <...> Герой заслуживает прощения добрыми христианскими подвигами — усердными молитвами, постом и самоистязаниями»[14].
Очевидно, Некрасов был знаком и с теми и с другими вариантами легенды о великом грешнике. Однако проявил интерес только к «кровавому» варианту легенды.
Н.П. Андреев считал, что в основе некрасовской легенды лежит неизвестный фольклористам вариант[15]. М.М. Гин, напротив, утверждает, что, «используя различные фольклорные мотивы, Некрасов создал свой <...> вариант легенды[16]. Несомненно, прав М.М. Гин. Дело в том, что перед Некрасовым как художником в легенде «О двух великих грешниках» стояли свои специфические задачи. Поэт создает очень емкий по содержанию образ, прибегая при этом к столь высокой степени типизации, которая граничит уже с символизацией.
Весь смысл некрасовской легенды заключается не только, а может быть, и не столько в обосновании «законности» «благородного», якобы благословленного Богом убийства. На утверждении этой «законности» работает вся образная система легенды. Из этой системы следует выделить прежде всего два основных, почти символических образа: нож и дуб.
Некрасов в высшей степени поэтично использует прием контрастирования: разбойник Кудеяр — инок Питирим, нож как орудие разбоя — как средство загладить грех; дремучий лес «разбоя» и «дуб покаяния».
Вращение в тесном кругу одних и тех же предметов, меняющих свою функцию до противоположной, подчеркивает промыслительность происходящего, его высокий, надмирный смысл:
... «Не без Божьего промысла
Выбрал ты дуб вековой,
Тем же ножом, что разбойничал,
Срежь его, той же рукой!..».
На дубе и ноже сошлись, таким образом, все смысловые линии легенды! Тем более замечательно то, что происходит в легенде Некрасова далее. Поэт, казалось бы, достиг смысловой кульминации в легенде, но нет! — в том-то и дело, что столь очевидная и резко акцентированная автором промыслительность является не целью поэта, а лишь средством к его затаенной мысли, к главной идее, идее «крови по совести». Именно в момент, где сюжет о превращении разбойника в праведника получает логическую концовку, зарождается иной, собственно некрасовский сюжет, в котором сила поэтического символизма не ослабевает.
Мы уже говорили о том, что Н.П. Андреев приводит около 50 вариантов, в которых епитимья заменяется по ходу дела убийством еще более лютого грешника. Можно было бы думать, что Некрасов случайно примыкает именно к этой традиции, не замечая фольклорных вариантов, «христианских» по своему духу.
Но это не так. Некрасов намеренно делает из «полуязыческого» варианта легенды — сугубо христианский, вводя два новых по сравнению с народной легендой элемента. Первый — это то, что вся легенда окольцована в речь монашескую:
Господу Богу помолимся:
Милуй нас, темных рабов!
Второй элемент - подмена обычного дуба-великана символическим вековым дубом — родословным дворянским древом[17]. В контексте поэмы «Кому на Руси жить хорошо» становится ясным, что срезать под корень такой дуб — и есть подвиг, за который могут проститься великие грехи «обычных» убийств. Дворянство же в легенде представлено в лице пана Глуховского, фамилия которого, кстати, не только реальна[18], но и символична в христианском контексте легенды: Глуховский глух к страданиям народа, спокойно спит, истязая своих рабов, — и при этом цинично хвалится своим спокойствием:
Жить надо, старче, по-моему:
Сколько холопов гублю,
Мучу, пытаю и вешаю,
А поглядел бы, как сплю!
Следует обратить внимание, что Некрасов подчеркивает богоугодность убийства пана Глуховского не только чудесным падением дуба («Только что пан окровавленный/ Пал головой на седло,/ Рухнуло древо громадное, / Эхо весь лес потрясло... / Скатилося / С инока бремя грехов...» ), но и тем, что инок Питирим (бывший Кудеяр) совершает убийство как бы не по своей воле:
Чудо с отшельником сталося:
Бешеный гнев ощутил...
В этот момент инок — фигура пассивная, им явно управляют иные силы, что подчеркнуто «пассивными» глаголами: «сталося», «ощутил». В этом и состояло упомянутое «чудо».
Таким образом, Некрасов произвел весьма тонкую и целенаправленную подмену понятий, чтобы показать санкционированное самим Богом «благородное» убийство «по совести». Может быть, показательно, что заканчивается легенда словами:
Господу Богу помолимся:
Милуй нас, темных рабов!
Заметим, не грешных («Скатилося с инока бремя грехов»), а «темных», то есть заблудших и грешащих не по своей воле.
Бытование некрасовского текста — любопытное подтверждение четко «антихристианского» духа финала легенды. В свое время фольклорист Н. Виноградов сообщил, что «легенда Некрасова о двух великих грешниках поется среди поселенцев Соловецких островов[19]. Однако, к сожалению, систематизации фактов бытования некрасовского текста до сих пор не существует. В то же время хотелось бы привести два факта. Известный оперный певец Евгений Нестеренко исполнял в свое время в сопровождении Московского камерного хора (дирижер и художественный руководитель В. Минин, музыкальная обработка С. Жарова) «Легенду о двенадцати разбойниках» — как некрасовский текст. Имя Н. Некрасова упомянуто. Причем запись произведена в Кафедральном соборе г. Смоленска в 1985 году, то есть легенда исполняется как текст, «Христианский» по духу, основная его тема — покаяние разбойника, превращение разбойника Кудеяра в старца Питирима.
Из двух составных частей некрасовской легенды в данном варианте осталась лишь первая часть. Причем наблюдаются некоторые разночтения с некрасовским текстом.
Третья и четвертая строки первой строфы читаются так:
Так в Соловках нам рассказывал
Старец честной Питирим.
В то время как у Некрасова иначе:
Мне в Соловках ее сказывал
Инок, отец Питирим.
Текст Некрасова выглядит более личностно. Ведь в поэме «Кому на Руси жить хорошо» быль рассказывает, «усердно покрестясь», Божий странник Иона Ляпушкин.
В первой и второй строках первой строфы вместо глаголов «было» и «был» стоят в песне глаголы «жило» и «жил». После четвертой строфы текстуальное сходство вообще сходит на нет. Евгений Нестеренко поет строфу, отсутствующую у Некрасова и лаконично пересказывающую весь пройденный Кудеяром путь покаяния:
Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить.
Сам Кудеяр в монастырь пошел
Богу и людям служить.
Возможно, эта строфа, присоединенная к некрасовскому тексту, взята из какого-нибудь фольклорного варианта легенды.
После каждой строфы рефреном идет первая строфа — в духе песенного жанра:
Господу Богу помолимся
и т. д.
Лишь в конце легенды песня дает иной, не некрасовский, текст:
Господу Богу помолимся,
Будем Ему мы служить,
За Кудеяра — разбойника
Будем мы Бога молить.
В христианской песне остался лишь сюжет, рассказывающий о покаянии разбойника.
В Сербии Хор богословской семинарии в г. Карловцы (нам довелось слышать его в ноябре 1997 года в Югославии) исполняет легенду «Двенадцать разбойников» ближе к некрасовскому тексту. В первой строфе (она же рефрен) изменена только третья строка («Так в Соловках нам рассказывал»). Однако фактически исполняются лишь первые три строфы. Заключает песню дважды повторенный рефрен (первая строфа), причем в самом последнем куплете поется:
Так в Соловках нам рассказывал
Сам Кудеяр — Питирим[20].
Таким образом, случаи церковного исполнения некрасовского текста подтверждают, что второй сюжет легенды (якобы благословленное Богом убийство) не принят Церковью как христианский.
Некрасов не только уравнивает молитву и «бешеный гнев», подвиг покаяния и убийство другого грешника, но и вкладывает в сердце монаха сомнение в правильности Божьего определения:
При этом, по Некрасову, Кудеяр не выходит из Божьей воли. Получается, что Бог сам уравнял в правах два подвига.
Здесь поэт идет на сознательное нарушение церковной нормы ради, как ему кажется, восстановления «Христианской» нормы и христианской правды — не разнящейся от правды человеческой. Так оправдано в легенде убийство, которому придано значение христианского подвига. Подмена понятий произведена очень тонко и для многих читателей почти убедительно! Точно так же оправдано и возведено в ранг жертвы и христианского подвига и самоубийство (в сюжете о Якове Верном). Здесь убийство во имя христианской правды уже отвергается («Стану я руки убийством марать!»). Зато богобоязненный Яков мстит барину самоубийством, беря на душу страшный, непрощаемый грех. Некрасов и здесь сознательно корректирует норму христианского поведения, пытаясь поправить Божью правду — «правдой» человеческой, исходя из понятий социальной «справедливости», из ложно понятой идеи самопожертвования.
Божья справедливость у Некрасова подменена, в сущности, народной справедливостью.
Как художник, увлеченный мыслью о безусловной ценности жертвы, Некрасов легко идет на подобные подмены и поэтизирует как истинный, так и ложный подвиг.
[1] Впервые: Некрасовский сборник. Вып. 13. СПб., 2001.
[2] См.: Викторович В.А. Некрасов, прочитанный Достоевским// Карабиха. Ярославль, 1993; Вып. 2; Жилякова Э.М. Христианские мотивы и образы в творчестве Н.А. Некрасова // Евангельский текст в русской литературе XVIII-XIX вв.: Сб. научн. трудов. Петрозаводск, 1998; Вып. 2; Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 1997. Ч. Ш.
[3] Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991. С. 441.
[4] Поселянин Е. Душа перед Богом. СПб., 1996. С. 171.
[5] См.: Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. Минск, 1995; Большаков С. В. На высоте духа. М., 1992.
[6] Дунаев М.М. Указ. соч. Ч. III. С. 182.
[7] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1980. Т. 21. С. 33.
[8] Дунаев ММ. Указ соч. Ч. III. С. 170.
[9] Невидимая брань. Блаженной памяти старца Никодима Святогорца. М., 1998. С. 24—25.
[10] Дунаев М.М. Указ. соч. Ч. III. С. 184—185.
[11] Базанов В. Г. От фольклора к народной книге. Изд. 2-е. Л., 1983. С. 257.
[12] Викторович В.А. Некрасов, прочитанный Достоевским // Карабиха. Ярославль, 1993. Вып. 2. С. 123.
[13] Гин М.М. Спор о великом грешнике // Русский фольклор. Материалы и исследования. М.; Л., 1962. Т. 7. С. 87.
[14] Там же.
[15] Там же. С. 95.
[16] Там же.
[17] См.: Гин М М. Указ. соч.
[18] Нольман М.Л. Легенда и жизнь в некрасовском сказе «О двух великих грешниках» // Русская литература. 1971. № 2. С. 138.
[19] Карела-Мурманский край. 1928. № 2. С. 30—32.
[20] В Сербию этот вариант мог проникнуrь через Шаляпина.
