В.И. Мельник. ТИПОЛОГИЯ ЖИТИЙНЫХ СЮЖЕТОВ У НЕКРАСОВА[1]
К ПОСТАНОВКЕ ВОПРОСА
Известно, что Н.А. Некрасов тяготеет к сюжетной лирике. В основе многих его стихотворений лежит не только лирическая рефлексия, но и определённый жизненный факт, событие. Отталкиваясь от такого факта или события, поэт возводит их в степень общественно значимого обобщения. Однако самый поэтический «механизм» такого обобщения со временем менялся. Так, в лирике 1840-х годов поэт использует простейший приём перехода от события к художественному обобщению. Например, в известном стихотворении «Вчерашний день, часу в шестом…» этот механизм обнажён с предельной ясностью:
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
В лирике более позднего периода мораль выражена не всегда столь явно и открыто, столь прямолинейно. Событийная насыщенность поэзии Некрасова будет в это время развиваться под иными знаками. Стремление к завершённости сюжета совпадает порою с тяготением Некрасова к постоянному, последовательному выражению своего народно-православного мировоззрения.
В свое время Н.Н. Скатов отметил, что народно-религиозные представления о подвижничестве, самоотвержении органично входят в мировоззренческий комплекс поэта[2]. О «религиозном народничестве» Некрасова говорил и Д.С. Мережковский[3]. В последнее время религиозность Некрасова всё чаще становится объектом исследовательского анализа, правда, не всегда точного. Наиболее удачные попытки были предприняты, на наш взгляд, М.М. Дунаевым[4] и Н.Н. Мостовской[5]. Во всяком случае, присутствие религиозного комплекса в поэзии Некрасова никого сегодня не удивляет. В то же время этот комплекс настолько своеобразен во всех своих проявлениях, что исследователи творчества Некрасова, можно сказать, лишь приступили к выявлению специфики объекта изучения. Наметилась тенденция переоценки творчества Некрасова как безусловного и яркого поэта революционно-демократического лагеря. Тенденция, несомненно имеющая определенные жизненные основания. При этом исследователи склонны переоценить революционно-демократическое по духу творчество Некрасова, опираясь именно на православную составляющую его поэзии. В частности, в статье «Храм в творчестве Некрасова» Н.Н. Мостовская пишет: «Щедро облепленный суетной шелухой легенд, отмеченный разноречивыми (подчас лишенными объективности) отзывами современников, смешением эстетического и социального (точнее, подменой этих понятий) в трудах исследователей, Некрасов словно вырывался из своего времени, когда христианское православие было и государственной нормой, и знаком духовной жизни русского народа, его культурой Темы покаяния, искупительной жертвы («песнь покаяния»), подвижничества, храма, ведущие в творчестве поэта. Если попытаться отойти от заштампованных представлений о «поэте-гражданине», то обнаружится, что в его творчестве мощно звучат мотивы и темы Священного Писания»[6].
Однако суть дела состоит в том, что революционность и православность Некрасова не только не противопоставлены, но причудливым образом слиты в его творчестве. Именно этот феномен кроется за термином Д.С. Мережковского «религиозное народничество». Именно это вытекает из замечания М.М. Дунаева о том, что поэт постоянно сопрягал дело жертвенной борьбы с понятиями духовными, несомненно религиозными[7].
Остаётся лишь уяснить природу этого некрасовского феномена, понять, каковы точки схождения в его поэзии революционности и религиозности.
Несомненно, центральной точкой, фокусирующей всё мировоззрение Некрасова, является категория подвижнической жертвы. Лишь жертва, лишь отказ от себя во имя высокой цели способны «освятить» любое достойное дело. Без жертвы для Некрасова мертвы люди, их слова и дела. К понятию жертвы, жертвенности он возвращается постоянно — в том числе, размышляя и о самом себе:
Но, жизнь любя, к её минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для неё не жертвовал собой
«Умру я скоро. Жалкое наследство…»
Или в другом стихотворении:
Но — гибнуть жертвой убежденья
Я не могу, я не могу…
Человек сороковых годов
Общеизвестен некрасовский поэтический афоризм: «Дело прочно, когда под ним струится кровь». Кровь жертвенная. Тема самопожертвования, жертвенного подвижничества, тема покаяния в неумении принести жертву — глубинно залегающий духовный стержень поэзии Некрасова.
Отсюда становится понятно, что именно из максимализма духовных устремлений православно мыслящего Некрасова зарождается у него тяга к воспеванию революционного подвижничества как одной из наиболее ярких разновидностей подвижничества вообще. Для Некрасова самопожертвование таких людей, как Белинский, Добролюбов, Чернышевский, таких деятелей, как декабристы и т.п., было несомненно окружено ореолом христианской жертвенности. В основе такого взгляда на общественно значимый подвиг могли для Некрасова лежать слова Иисуса Христа: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Иоанн, гл. 15, ст. 13).
Опираясь на этот постулат, автор «Кому на Руси жить хорошо» выстраивает в своих произведениях целый мир, проникнутый высокой художественной мыслью о героической жертве. Этот мир поразительно напоминает мир евангельский. Подвижники-революционеры (Добролюбов, декабристы, вымышленный Гриша Добросклонов и др.) — это горстка апостолов, возвещающих новую правду старому миру. Этот мир гонит их, подтверждая слова Христа: «Они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям» (Матф., гл. 10, ст. 17—18). Отражая зарождение психологии «народного заступничества» или «слуги народа», Некрасов вызывает ассоциацию с евангельским заветом Христа: «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Матф., гл. 20, ст. 26—28). Так, например, Гриша Добросклонов о своем служении народу мыслит исключительно в евангельских категориях. Учась в семинарии, он «певал» о вахлачине «голосом молитвенным». Его подвижничество осенено крылом «ангела милосердия». В самой песне Гриши Добросклонова отражается евангельское мировидение и прежде всего учение Христа о двух возможных путях жизни человеческой:
Средь мира дольного
Для сердца вольного
Есть два пути.
<…>
Одна просторная
Дорога — торная.
Страстей раба.
По ней громадная.
К соблазну жадная
Идет толпа.
<…>
Другая — тесная,
Дорога честная
Это почти пересказ Евангелия от Матфея: «Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (гл. 7, ст. 13—14). Евангельское концентрированно выражающее идею слово у Некрасова как бы разбавлено публицистикой, но тем не менее идеологический стержень песни Григория Добросклонова вырастает из православного учения; отсюда насыщение текста выражениями типа: «страстей раба», «к соблазну жадная», «блага бренные», «души пленные полны греха» и т.п.
Однако этот евангельский мир в творчестве Некрасова вольно или невольно, но часто оказывается как бы перевёрнутым. Дело в том, что подвижники Некрасова, приносящие свою душу в жертву «за други своя», действуют не во имя Христа. Это жертва не смирения, но бунта. Это принципиально меняет дело. Традиционно православное мировоззрение Некрасова, сохраняя весь привычный набор ценностей лишь внешне, по существу зачастую оказывается в противоречии с евангельским духом. Евангелие призывает к Божией любви, а ненавидеть учит лишь грех. Формула же Некрасова: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», — вся по духу своему чисто мирская, устанавливающая не Божью, а человеческую справедливость и правду. В Евангелии поэт не воспринял главного — духа смирения, но прочитал его как учение о построении царства правды и справедливости на земле. Христос же сказал: «Царство Мое не от мира сего» (Иоанн., гл.18, ст. 36)
Правда, порою Некрасову, восхищавшемуся вообще всякой жертвой, всяким подвижничеством, свойственно не выходить за рамки евангельского мировоззрения. Как например в стихотворении «Влас» или в поэме «Княгиня Волконская» (там, где речь идет о подвиге жен декабристов). Это чутко уловил Ф.М. Достоевский, назвавший стихотворение «Влас» «великим»[8] и сказавший по поводу этого стихотворения: «Так хорошо, что точно и не вы писали»[9].
Как бы то ни было, не остаётся никакого сомнения в том, что Некрасов как поэт нацелен на воспевание подвига, жертвы, покаяния (как одного из видов подвига). Сюжетика многих некрасовских стихотворений оказывается проникнутой житийным пафосом. Судьба человека предстаёт как житие подвижника. Однако в связи с отмеченными противоречиями миросозерцания поэта «жития», представленные в его произведениях, совершенно неоднородны. Думается, что тему эту невозможно рассмотреть в рамках одной статьи, поэтому в настоящей работе мы наметим лишь черты типологии тех «житийных» сюжетов, которые встречаются чаще всего в поэзии Некрасова.
Первый и, может быть, наиболее характерный тип «житий» дают у Некрасова те герои, которых условно можно обозначить в рамках православной терминологии как «кающиеся грешники». Это, по сути дела, персонажи, наиболее близкие Некрасову по религиозному его миросозерцанию: он прежде всего ощущал себя человеком грешным, но кающимся в своих грехах, желающим искупить их перед лицом Бога и людей. Это герои, которые однажды смогли резко переменить свою жизнь, свой образ мыслей, совершить жертвенный подвиг.
Прежде всего здесь следует назвать стихотворение «Влас» (1855). Уже в третьей строфе стихотворения звучат слова: «великий грешник». Далее перечисляются грехи, которые по признанию церкви «вопиют к Небу» об отмщении («втрое с нищего сдерёт <…> брал с родного, брал с убогого»). В итоге Власу в бреду во время смертной болезни дано было увидеть ад — что, как и во многих описанных в житийной литературе случаях, привело к полному духовному перерождению:
Роздал Влас своё имение,
Сам остался бос и гол
И сбирать на построение
Храма Божьего пошёл.
Перед нами несомненно поэтический вариант жития, в котором основа: грех — покаяние через тяжёлую, близкую к смерти болезнь — духовное воскресение.
Стоит обратить особое внимание на тот факт, что Некрасову мало выдержать в стихотворении эту в общем понятную схему. Для него очень важно показать аскезу жертвенности, а не только самоё стремление к жертве. Отсюда упоминание о тридцати годах скитаний, о питании через подаяние, строгое соблюдение обета, звон железных вериг. Власа в конце стихотворения окружает ореол не только покаяния, но и добровольного мученичества. Стихотворение «Влас» даёт образ чисто православного «кающегося грешника». Причём этот грешник — «разбойник», человек, разоряющий других людей.
Примерно в то же время было написано стихотворение «В больнице» (1855), в котором встречается образ «старого вора». Встретив в образе больничной сиделки свою первую светлую и чистую любовь, «старый вор» «зарыдал»:
Круто старик изменился:
Плачет да молится целые дни,
Перед врагами смирился.
Житийная схема «грех — покаяние — воскресение» осложнена здесь чисто психологическим мотивом очищения через встречу с первой любовью (мотив абсолютно невозможный в житии).
Пожалуй, наиболее характерный пример жития кающегося грешника дан в «Легенде о двух великих грешниках» в поэме «Кому на Руси жить хорошо». Если «Влас» отчасти тяготеет к духовному стиху, то «Легенда» в свою очередь также тяготеет к фольклорным источникам[10]. Характерность «Легенды» заключается в сугубо некрасовском решении вопроса о возможности совершить убийство «по совести», убийство как спасительный для души подвиг. В принципе же «житие» Кудеяра-атамана, а затем инока Питирима выдержано в духе указанной схемы: «грех — покаяние — воскресение». Во всяком случае, именно её заложил в основу жизнеописания кающегося «благоразумного разбойника» сам поэт.
Помимо жития раскаявшегося «благоразумного разбойника» в некрасовском творчестве встречается и иной тип жития, жития «подвижника, положившего «душу за други» своя». Причём подвижничество это носит ярко выраженный общественный, а порою и революционный характер. Одним из наиболее ярких образцов такого «жития» является стихотворение «Памяти Добролюбова» (1864). Оно содержит в себе черты жития «преподобного» святого. Через всё стихотворение проходит мысль о «суровости» Добролюбова. Причём эта суровость — именно агиографического плана: перед нами образ самоотречения во имя истины, образ святой аскезы. Не случайно Некрасов в первой же строке использует выражение: «Ты в молодые годы… « В преподобническом житии, как известно, обязательно упоминание о том, что аскетические наклонности, высшую жертвенность святой проявлял именно с малых лет[11]. Так, например, известно, что святой преподобный Сергий Радонежский с первых же дней жизни по средам и пятницам не принимал материнского молока. Борьба со страстями — главное жизненное дело преподобных святых, она изображается во множестве житий как основа святой жизни. Отсюда у Некрасова: «Умел рассудку страсти подчинять». Такая степень аскезы утвердилась в жизни святого только благодаря сознательному отречению от житейских благ. Как сказано в первом послании святого Иоанна Богослова, «не любите мира, ни яже в мире <…> яко всё, еже в мире, похоть плотская и похоть очима и гордость житейская…» (2, 15—16). Всё это как бы присутствует в стихотворении «Памяти Добролюбова»:
Сознательно мирские наслажденья
Ты отвергал, ты чистоту хранил,
Ты жажде сердца не дал утоленья
В стихотворении встречается и обычная для жизни преподобного мысль о «памяти смертной» («Но более учил ты умирать»), и вообще характерная церковная лексика: «светильник» («Светильник тела есть око» Матф., 11, 34), «светлый рай», «перлы», «венец». Подвижническая аскеза Добролюбова изображается Некрасовым в акцентируемой параллели с житиями святых. Правда, и здесь Некрасова мало волнует, что, как и в «Легенде о двух великих грешниках», формула «положить душу за други своя» понимается не в христианском, смиренном, а революционно-бунтарском духе. Все черты «жития» Добролюбова в некрасовском стихотворении лишь внешне совпадают с житиями святых, ибо отвержение мирских наслаждений и прочего здесь совсем не связано с именем Христа.
Аналогично построено в «Кому на Руси жить хорошо» и «житие» Гриши Добросклонова. Таким образом, можно заключить, что перед нами «лжежитие». При этом мы не пытаемся ответить пока на вопрос, каким образом и почему в творчестве Некрасова достигается такая подмена.
Наконец, в творчестве поэта есть ещё один тип жития, встречающегося в русской агиографии, возможно, всего один раз. Это житие избранного Богом невинного отрока. Речь идет об образе пастушка по прозвищу Волчок в стихотворении «Деревенские новости» (1860). Значительность этого образа выясняется хотя бы из того, что из 141 строки стихотворения ему посвящено 49 строк, то есть более трети стихотворения! Смерть пастушка — несомненно главная новость из всех перечисленных в произведении.
Эта смерть подаётся деревенскими жителями как совершенно необычная, явно отмеченная Богом. Во-первых, от ветра необычно гудели колокола: «Колокола-то, колокола» / Словно о Пасхе гудели!» Во-вторых, в смерти мальчика явно проявился Божий Промысел:
И уцелел бы, да вишь
Крикнул дурак ему Ванька:
— Что ты под древом сидишь?
Хуже под древом-то... Встань-ка! —
Он не перечил – пошёл,
Сел под рогожей на кочку,
Ну, а Господь и навёл
Гром в эту самую точку!
Интересно, что «дурак Ванька» дал правильный совет, но мальчика всё равно убило громом, — и это наводит на мысль о Божием Промысле. Промыслительная смерть не очевидно связана с богоугодным «житием» Волчка. Но из рассказов о его жизни можно заключить, что главной чертой его характера было то, что мальчик был как бы «не от мира сего»:
Любо! Встает с петухами,
Песни начнет распевать,
Весь уберётся цветами...
Цветы здесь не просто деталь бытовой игры. Они — составная часть венка, или в житийном плане — «венца», получаемого от Бога избранными. Финал сюжета совершенно житийный:
Угомонился Волчок
Спит себе. Кровь на рубашке,
В левой ручонке рожок,
А на шляпёнке венок
Из васильков да из кашки!
Конечно, перед нами не смерть, а успение. Тем более что последний поступок Волчка — это послушание, столь высоко ценимое в Православии. Некрасов дополняет разновидности житий сюжетом о богоизбранном младенце. Как уже говорилось, в русской агиографии есть один исключительный святой — Богоизбранный младенец Артемий Веркольский. Скорее всего, с его житием был знаком Некрасов. Главные параллели между святым Артемием и некрасовским Волчком сводятся к следующему: во-первых, житие Артемия отмечено кротостью и «ангельским нравом»[12]. Эта черта есть и у Волчка, ангельский нрав которого проявляется в том, что, встав поутру, он «песни начнет распевать, / Весь уберётся цветами». То же можно сказать и о кротости: «Он не перечил, пошёл...». О святом XVI века говорится, что он, будучи маленьким ребенком, помогал отцу и матери в крестьянском хозяйстве[13]. Уже это должно было привлечь внимание Некрасова, который не только подчёркивает это обстоятельство в своем сюжете, но и по-некрасовски поэтизирует это:
Крепко жаль нам мальчугана
Этакой клоп, а отбил
Этто у волка барана!
Далее о святом Артемии Веркольском говорится: «По неисповедимым судьбам Промысла Божия отроку Артемию не суждено было достигнуть зрелого возраста. Однажды (ему минуло всего двенадцать лет) он работал с отцом в поле. Внезапно небо покрылось тёмными тучами, засверкали молнии и началась гроза с проливным дождем. Над местом, где находился Артемий, раздался сильнейший удар грома, и отрок упал, предав дух свой Господу»[14].
Всё это прямо напоминает смерть некрасовского героя. Следует обратить особое внимание на то, что святость, богоизбранность жития Артемия была явлена окружающим не при жизни, а лишь после смерти отрока. В сознании людей он несомненно мало чем мог отличаться от других детей — разве что подчеркнутой кротостью, послушанием своим родителям. Ведь, как сказано в жизнеописании, «жители решили, что это (убиение молнией. — В.М.) знак суда Божия, и по существовавшему тогда обычаю тело не погребли, а положили в лесу. Отец накрыл его ветками и сучьями и поставил над ним деревянный срубец»[15]. Можно догадываться, что при жизни мальчика Артемия на него вряд ли смотрели как на святого. На первый план выходит мотив не столько святости по образу жизни, подвигам и заслугам, сколько богоизбранности.
Это весьма важно уяснить при анализе стихотворения «Деревенские новости». Образ Волчка также строится на неподчеркнутой, неакцентированной святости и, напротив, на явно акцентированной богоизбранности отрока.
Думается, Некрасов в своём стихотворении не просто описывает обычный бытовой случай, который действительно мог иметь место, но осмысливает его в контексте житийной литературы, к которой он, видимо, тяготел[16], проецирует его на известное житие святого, вышедшего из любимой поэтом среды крестьянских детей.
В настоящее время вопрос о степени знакомства Некрасова с житийной литературой практически не разработан. Однако самое его творчество показывает, что поэт был хорошо знаком с агиографическим каноном, хорошо представлял себе типы житий, существовавших в отечественной традиции. Помимо указанных трех типов, проявившихся в поэзии Некрасова, легко можно предположить и четвертый — тип жития святой праведницы-жены (как, например, в поэме «Русские женщины»).
Перечисленные типы «житий» не составляют, вероятно, в творчестве Некрасова окончательно оформившейся системы. Дальнейшее изучение данной проблемы несомненно перспективно и ещё приведёт к интересным открытиям.
[1] Впервые: Некрасовский сборник. Вып. 13. СПб., 2001.
[2] Скатов Н.Н. Поэты некрасовской школы. Л., 1968. С. 74.
[3] Мережковский Д.С. В тихом омуте. М., 1991. С. 443.
[4] Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 1997. Ч. III. С. 167—189.
[5] Мостовская Н.Н. Храм в творчестве Некрасова. – Русская литература. – 1995. № 1.
[6] Там же. С. 194.
[7] Дунаев М.М. Православие и русская литература. М., 1997. Ч. III. С. 170.
[8] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30-ти тт. Т. 26. Л., 1984. С. 119.
[9] Там же. Т. 21. Л., 1980. С. 33.
[10] См. Гин М.М. Спор о великом грешнике//Русский фольклор. Материалы и исследования. М.-Л., 1962. Т. 7.
[11] См. Кусков В.В. Литература высоких нравственных идеалов//Древнерусские предания (XI—XVI вв.). М., 1982. С. 7.
[12] Акафисты русским святым. СПб., 1995. Т. 1. С. 362.
[13] Там же. С. 373.
[14] Там же. С. 373.
[15] Там же.
[16] См. Криволапов В.Н. О литературном источнике "Солёной" песни Некрасова. – Русская литература, 1994. - № 4. С. 170-181. Ашукин Н. Библиотека Некрасова. – Литературное наследство. М. – 1949. Т. 53/54. С. 359-432.
