Н.В. Володина. Диалог Некрасова с Пушкиным в стихотворении «Поэт и Гражданин»[1].

 

Начиная с революционно-демократической критики 1860-х годов стало традицией рассматривать стихотворение «Поэт и Гражданин» как полемику Некрасова со своим великим предшественником – Пушкиным. Сошлёмся в качестве примера на суждение одного из исследователей: «Несомненно, Некрасов ведёт спор с Пушкиным. Порой этот спор – прямой, с приведением цитат и опровержением их, что имело место в стихотворении “Поэт и Гражданин”»[2]. Предметом опровержения при этом считается пушкинское понимание роли искусства в общественной жизни. На первый взгляд это действительно так.

Стихотворение Некрасова построено как диалог между Поэтом и Гражданином. В самом начале их разговора, оправдывая свой общественный индифферентизм, Поэт ссылается на авторитет Пушкина:

 

Спаситель Пушкин! – вот страница:

Прочти и перестань корить.

И Гражданин читает в открытой для него книге:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Эта строфа из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» воспринималась читателем 1860-х годов как нечто самостоятельное, как знак определённой эстетической системы – «чистого искусства». Именно такой смысл придавала ей критика данного периода в своих рассуждениях о назначении художественного творчества, месте поэта в обществе и т.д. В интерпретации критиков разных направлений (Н. Чернышевский, А. Дружинин, Н. Соловьев, М. Катков и др.) эти пушкинские строки оказались своего рода метатекстом, приравниваемым к определённой эстетической декларации. Очевидно, аналогичную функцию они должны были заполнить и в стихотворении Некрасова, где носителем идеи «чистого искусства» оказывается Поэт. Именно в приверженности этому типу творчества упрекает Поэта Гражданин:

Ещё стыдней в годину горя

Красу долин, небес и моря

И ласку милой воспевать…

Позднее поэт подтвердит сам:

                             Когда мой ближний утопал

                             В волнах существенного горя, −

                             То гром небес, то ярость моря

                             Я добродушно воспевал (Т. 2., с. 13).

 

    Однако заявленная в начале стихотворения полемика между чистым искусством и гражданской поэзией не получает в тексте дальнейшего развития. Литературоведы, обратившие на это внимание, находят объяснение данному обстоятельству в поэзии Поэта. Так, М.Н. Бойко в своем интересном анализе некрасовского стихотворения доказывает, что Поэт на самом деле – “это художник передовых убеждений, страстный гуманист», а вовсе не эстет, не защитник «чистого искусства»”[3]. Но в таком случае для упреков Гражданина нет серьёзных оснований, как нет и предмета для полемики. Ситуация оказывается либо изначально более сложной, либо противоречивой, свидетельствуя об определённых художественных просчётах Некрасова. Почему же возникает эта смысловая неопределённость?

    Отвечая на этот вопрос, сравним персонажей некрасовского стихотворения с героями Пушкина, восстановив для этого контекст стихотворения «Поэт и толпа». Некрасов повторил в своём произведении структуру, использованную Пушкиным. «Поэт и Гражданин» построено, подобно «Поэту и толпе», как драматический диалог. Собственно говоря, эта структура возникла ещё в античности и в дальнейшем актуализировалась в литературе чаще всего в связи с осмыслением вопроса о назначении искусства и роли художника. В русской литературе мы находим её уже в поэзии 18 века, в ломоносовском «Разговоре с Анакреоном». В стихах подобной проблематики типологически наметились два основных образа поэта: это художник, вдохновенный творец, пророк, посредник между человеком и Богом – и поэт-просветитель, учитель общества, гражданин. При этом авторская позиция всегда чётко определена, хотя в диалоге и сохраняется определённое равновесие: иначе бы он не был диалогом.

     Некрасов распределяет роли героев аналогично тому, как это сделано у Пушкина: его Поэт как будто бы занимает позицию пушкинского Поэта, а Гражданин фактически берёт на себя функцию толпы.[4] Сравним: толпа призывает Поэта «давать нам смелые уроки»; Гражданин убеждает Поэта «громить пороки смело». Не случайно демократическая критика 1860-х годов, оценивая пушкинское стихотворение, сочувствовала именно толпе, признавая разумность и справедливость её требований к Поэту. Характерно в этом плане суждение Д.И. Писарева: «… надо сознаться, что поэт имел дело с такой ч е р н ь ю, которая стояла на необыкновенно высокой степени умственного развития и отличалась замечательно серьёзным и разумным взглядом на жизнь»[5]. Однако расстановка сил у Некрасова иная, чем у Пушкина. Пушкинский Поэт сильнее толпы – Поэт Некрасова явно уступает Гражданину. Различным оказывается и авторское отношение к героям. Пушкинские оценки персонажей включены в непосредственный авторский текст, предшествующий диалогу Поэта и толпы («вдохновенный» поэт и «тупая» чернь), и в дальнейшем реализуются в произведении. Позиция же автора в стихотворении «Поэт и Гражданин» оказывается непрояснённой. Он, безусловно, разделяет убеждения Гражданина; однако и в голосе Поэта, особенно в его рефлексии, мы чувствуем интонации лирического героя Некрасова (сравним: «Я за то глубоко презираю себя…», «Возвращение», «Рыцарь на час», «Умру я скоро…» и др. стихотворения). С другой стороны, как справедливо заметил А.В. Дружинин, «Гражданин, поощритель временной дидактики, ниспровергает всю свою теорию следующим малым числом стихов:

                                     Служа искусству,

                                    Для блага ближнего живи,

                                    Свой гений подчиняя чувству

                                    Всеобнимающей любви!

                                    И если ты богат дарами,

                                    Их выставлять не хлопочи.

                                    В твоём труде заблещут сами

                                    Их животворные лучи…»[6]

    Эта непрояснённость авторской позиции заставляет обратиться к самому содержанию диалога о назначении искусства в стихотворении Некрасова, соотнеся его с диалогом персонажей пушкинского произведения.

    В многочисленных исследованиях, посвящённых стихотворению Пушкина, просматривается вольное или невольное желание оправдать Поэта за его пренебрежение к толпе конкретизацией её социального образа. Учитывая эти толкования, необходимо видеть в «Поэте и толпе» и определённый культурологический смысл. Пушкин создал в стихотворении, говоря языком семиотики, «образ аудитории». Эта «аудитория» лишена каких-либо сословных или исторических примет – не случайно стихотворение печаталось под разными названиями: в 1829 году, в «Московском вестнике», − под названием «Чернь»; в 1836, в собрании сочинений поэта, − под названием «Поэт и толпа». Как бы ни рассматривалась изображённая в стихотворении толпа, − как народ, светское общество и т. д. (эти толкования есть в литературоведческих работах) – ситуация, о которой говорит поэт, носит своего рода типологический характер: рисует взаимоотношения автора и массового читателя. Этот читатель требует от художника двух основных качеств – доступности, абсолютной прояснённости смысла и полезности художественного творчества:                        

                                Как ветер, песнь его свободна,

                                Зато как ветер и бесплодна:

                                Какая польза нам от ней?[7]

    Подобный характер отношения к искусству, являющийся чрезвычайно распространённым, не учитывает того, что момент несовпадения между автором и читателем есть и должен быть всегда, что существует определённая неадекватность «языка» автора и «языка» читателя, что литературный текст развёртывается в перспективе «большого времени» и т. д. «Главное здесь, − сошлёмся на замечание Б.О. Кормана, − утверждение раздельности, принципиальной неслиянности эмпирического бытия и поэтического творчества».[8] Только понимая это, читатель получит удовлетворение от произведения, откроет нечто важное в себе и окружающем его мире. Эта особенность взаимоотношений автора и читателя была осознана прежде всего поэтами. Сошлюсь на О.Э. Мандельштама: «Страх перед конкретным собеседником, слушателем из “эпохи” <…> настойчиво преследовал поэтов во все времена. Чем гениальнее был поэт, тем в более острой форме болел он этим страхом. Отсюда пресловутая враждебность художника и общества <…> Поэт связан только с провиденциальным собеседником»[9].   К этому «провиденциальному собеседнику» и обращается пушкинский поэт. Не случайно, говоря о назначении художника, он заключает свои рассуждения словом «молитва».

            Гражданин Некрасова по существу повторяет вопрос, который задается толпе в стихотворении Пушкина:

                                   Пускай ты верен назначенью,

                                   Но легче ль родине твоей,

                                   Где каждый предан поклоненью

                                   Единой личности своей?

 

            И, подобно толпе, он уверен, что, лишь бичуя общественные пороки, поэт «полезным может быть». Причём его требования к художнику явно выходят за рамки возможностей искусства, превращаясь в призыв к определённому типу поведения, общественному поступку:

                                   Иди и гибни безупрёчно.

                                   Умрёшь не даром: дело прочно,

                                   Когда под ним струится кровь…

            Рассуждения Гражданина о назначении поэзии в современной жизни перекликаются ещё с одним пушкинским стихотворением – «Арион». Подобно Пушкину, Некрасов устами Гражданина сравнивает Поэта с певцом, который оказывается на корабле, попавшем в бурю. Различная символика того и другого текста всё же позволяет сближать их в плане сопоставления поведения поэтов. Гибель корабля не обрекает пушкинского певца на молчание; и его песнь – «гимны прежние» − можно воспринимать не только как верность погибшим друзьям, но и как верность своему поэтическому дару («прежние» − в значении «по-прежнему»). Некрасовский Гражданин поведение Поэта в аналогичной ситуации оценивает иначе:

                                   Но гром ударил; буря стонет

                                   И снасти рвёт и мачту клонит, -

                                   Не время в шахматы играть,

                                   Не время песни распевать!

            «Шахматы» в данном контексте появились, очевидно, случайно – как примета мирного занятия; и в одном ряду с ними оказывается песня Поэта. «Не время!» - вот главная причина, которая заставляет Гражданина призывать к активной общественной деятельности. Знание того, что у искусства, кроме временной цели, говоря языком эстетической критики, есть цель «вечная», ничего не меняет в представлении Гражданина. Но самое удивительное, что понимание этого «вневременного» назначения искусства не дано и Поэту. Он не приводит ни единого собственного аргумента в пользу чистого искусства. Вместо этого он апеллирует к Пушкину, однако  позиция некрасовского Поэта не имеет ничего общего с позицией героя из стихотворения «Поэт и толпа».

            Доказывая приоритет чистого искусства, некрасовский Поэт внутренне не сочувствует ему. Более того, свое призвание он видит, оказывается, не в лирической поэзии, а в поэзии, обладающей ярко выраженным общественным темпераментом. Именно с неё он начинал свой путь в искусстве:

                                   Без отвращенья, без боязни

                                   Я шел в тюрьму и к месту казни,

                                   В суды, в больницы я входил

            Что же заставило Поэта изменить характер творчества? Он идёт на очевидный для него компромисс с собственными убеждениями и эстетическими идеалами, объясняя это следующим образом:

                                   Лукаво жизнь вперёд манила,

                                   Как моря вольные струи,

                                   И ласково любовь сулила

                                   Мне блага лучшие свои

            Среди предлагаемых эпохой идеалов и ценностей некрасовский Поэт выбирает (воспользуемся определением А.Ф. Писемского) идеал «комфорта», связанный для него как для художника с поэзией «чистого искусства». Подобное отношение к искусству неизбежно оборачивается творческой несостоятельностью, в чем герой стихотворения вынужден признаться сам:

                                   И Муза вовсе отвернулась,

                                   Презренья горького полна

            Это, кстати, подтверждает и Гражданин:

                                   Твои поэмы бестолковы,

                                   Твои элегии не новы

            И завершает рассуждение следующим итогом: «Нет, ты не Пушкин». Имя Пушкина возникает в этом контексте уже не как знак определённого типа творчества, но как символ истинного искусства. Именно искусству, своему назначению, в конечном итоге и изменяет некрасовский Поэт. В отличие от него герой стихотворения Пушкина – это подлинный творец, произведения которого обладают огромной силой нравственного воздействия. Это чувствует даже толпа, хотя и сомневается в практическом смысле и назначении его творчества. Поэтому каждое из отмеченных ею достоинств художника облекается в форму вопроса:

                                   Зачем так звучно он поёт?

                                   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . .  .

                                   Зачем сердца волнует, мучит,

                                   Как своенравный чародей?[10]

            Как истинный художник пушкинский Поэт сохраняет независимость от такого дидактического направления, которого ждёт от него толпа. Поэт Некрасова полностью зависит от требований толпы, ориентируется исключительно на массовые вкусы, в чём сознаётся сам:

                                   Бичуя маленьких воришек

                                   Для удовольствия больших,

                                   Дивил я дерзостью мальчишек

                                   И похвалой гордился их.

    Поэтому ему так свойственно ощущение подавленности, чувство неудовлетворённости, которых был абсолютно лишён пушкинский Поэт. А гармоническая точность и ясность позиции Поэта Пушкина сменяется у героя Некрасова внутренней противоречивостью и рефлексией.

Входило ли в замысел Некрасова это несовпадение облика его Поэта с Поэтом Пушкина? Очевидно, нет, ибо у стихотворения была бы тогда другая задача: показать на фоне истинного художника человека, изменившего искусству. Скорее всего, это свидетельство сложности и противоречивости внутренней позиции самого Некрасова. В стихотворении, ставшем манифестом гражданской поэзии, Некрасов не смог быть до конца последовательным  в полемике с «чистым искусством», особенно если художником, который олицетворяет для его Поэта подобный тип творчества, является Пушкин. Сам Некрасов преклонялся перед художественным гением Пушкина и как поэт испытал его влияние. Примерно в тот же период, когда создавалось стихотворение «Поэт и Гражданин», Некрасов писал в «Заметках о журналах»: «Читайте сочинения Пушкина с той же любовью, с той же верою, как читали прежде <…> поучайтесь примером великого поэта любить искусство, правду и родину…» (Т. 11₂, с. 214). Некрасову, безусловно, не была чужда мысль о творческой независимости художника, которую отстаивал герой пушкинского стихотворения. Сошлёмся на фрагмент его письма Л.Н. Толстому (от 12-13 апреля 1857 года): «Каковы бы ни были мои стихи, я утверждаю, что никогда не брался за перо с мыслью, что бы такое написать позлее, полиберальнее <…>. В этом отношении я, может быть, более верен свободному творчеству, чем многие другие» (Т. 14₂, с. 67-68). Поэтому, избрав для себя путь гражданского поэта, Некрасов вместе с тем понимал ценность и другого типа творчества, и в статье «Русские второстепенные поэты» доказывал «первостепенность» творчества Тютчева и Фета.

Однако как литератор, выражающий идеалы революционной демократии, как руководитель журнала «Современник», как человек, проводящий определённую литературную политику, Некрасов пытался выступить с разоблачением «чистого искусства» в стихотворении, которое открывало его программный сборник. В подобной ситуации человеку трудно чувствовать себя свободным. Вообще состояние «несвободы» было, безусловно, знакомо Некрасову. И как бы мы ни пытались полемизировать с ним сами, нельзя не прислушаться к известным словам поэта:

Нет в тебе поэзии свободной,

Мой суровый, неуклюжий стих.

Речь идёт, разумеется, не об отсутствии поэзии, но о невозможности, подобно Пушкину, сказать:

Дорогою свободной иди, куда влечёт тебя свободный ум.

И при всей широте взглядов Некрасова как литературного критика он всё же вряд ли позволил бы себе признание, аналогичное тому, что мы читаем у Ап. Григорьева: «Поэты истинные, все равно говорили ли они:

Я не поэт – я гражданин, –

или:

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв, –

служили и служат одному идеалу, разнясь только в формах выражения своего служения»[11]. В силу всех этих обстоятельств в стихотворении «Поэт и Гражданин» Некрасов использовал пушкинский текст, следуя не столько законам художественного творчества, сколько законам литературной критики, скорее даже публицистики, где текст (если только он не является предметом специального анализа) может использоваться с иллюстративной целью. Однако в художественном произведении вводимый автором литературный текст должен отвечать законам использования «чужого слова», закону актуализации, в соответствии с которым цитируемый текст раскрывает свои потенциальные возможности благодаря новым контекстным связям. У Некрасова же произошло свертывание пушкинского фрагмента, истолкованного в духе публицистической критики 1860-х годов. Использованный таким образом текст «отомстил» сам за себя, обнаружив некоторую «сделанность», говоря словами Ап. Григорьева, стихотворения «Поэт и Гражданин». И в то же время в этой противоречивости или недоговоренности есть свои достоинства. Жесткая нормативность знаменитой формулы: «Поэтом можешь ты не быть, но Гражданином быть обязан» корректируется – в контексте стихотворения Некрасова – другой мыслью: только истинный поэт, художник, верный своему назначению, и может быть Гражданином.

 

[1] Некрасовский сборник. СПб., 2001.

[2] Архипов В.А. Поэзия борьбы и труда. М., 1973. С. 300.

[3] Бойко М.Н. Лирика Некрасова. М., 1977. С. 26

[4] Об этом пишет и Н.Н. Мостовская. См.: Стихотворение «Поэт и Гражданин» в литературной традиции // Карабиха. Ярославль, 1997. С. 70—71.

[5] Писарев Д.И. Пушкин и Белинский.//Писарев Д.И. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3. М., 1956. С. 308.

[6] Дружинин А.В. Стихотворения Н. Некрасова // Дружинин А.В. Литературная критика М., 1983, стр. 202.

[7] Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 т. М., 1974. Т. II. С. 166.

[8] Корман Б.О. Субъектная структура стихотворения Баратынского «Последний поэт» //Пушкинский сборник. Псков. 1972. С. 122.

[9] Мандельштам О.Э. О собеседнике.//Мандельштам О.Э. Слово и культура. М., 1987. С. 52.

[10] Пушкин А. С. Т. II. С. 166.

[11] Григорьев Ап. Сочинения в 2-х тт. Т. 2. М., 1990. С. 299.