МЕРЛИН В. КАК ЖИВЕТЕ, ОБЛОМОВ?[1]
Русская литература скупа на героические характеры. Печорин и Базаров — вот безусловно сильные и обаятельные для читателя личности, какими бы мрачными красками ни покрывала их критика. И третьим в этом ряду хочется поставить Обломова. Да, Обломов героическая личность, способная на крупные самоотверженные поступки. Главное, что в этом убеждает — его нравственная автономность, самоупор сильной личности (эту черту, роднящую его с Печориным, остро и враждебно почувствовал Добролюбов).
Вспомним ту известную сцену, когда Обломов распекает Захара за сравнение барина с «другими». Что это — минутная вспышка, каприз избалованного ребенка? Нет, Обломов уверен в своем праве на почитание и преданность и с полной ясностью требует их от Захара. Вот как он обосновывает свои права:
«Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать — есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава богу! »
Нам кажется странной эта аргументация, но именно такова логика феодальных отношений: доблесть господина в господстве, доблесть слуги — в верности господину[2].
Как барин Обломов вправе требовать от слуги не просто покорности, но личной привязанности и обожания. И главное, что Захар соглашается с этой логикой, искренне считает себя виноватым. Он и в самом деле любит барина благоговейной любовью.
Это отношение уже заставляет задуматься. Оно напоминает преданность Санчо Пансы. Ведь это величайшая загадка «Дон Кихота», почему Санчо, видя безумие своего господина. продолжает без колебаний служить ему. Он и не думает возмущаться его своеволием; личность господина для него любезна и свята (к счастью для Дон Кихота, тогда еще не обличали «феодальный произвол» и «самодурство»).
Замечателен в этой сцене и быстрый гнев Обломова:
«— Что? Что? — вдруг с изумлением спросил Илья Ильич, приподнимаясь с кресел. — Что ты сказал?»
Так же легко вспыхивал Дон Кихот, и доставалось-таки Санчо от его копьеца! Издавна считалось: гнев — это признак благородства, «подлый» человек может только злобствовать. Вспомним эпический гнев Ахилла и Сида, строптивость русских богатырей:
Богатырски сердце разъярилося.
Их гнев разрушителен и прекрасен. Гневающийся велик, поэтому прав (хотя может быть и несправедлив). Шекспир уже осуждает такой гнев, но и для него это признак благородных, открытых натур (Отелло, Лир).
Обломова нелегко довести до настоящего гнева, но если это случилось, то он действительно страшен. Его гнев решителен и крут. Это гнев сильного. Таким мы видим Обломова в двух сценах с Тарантьевым:
«— Тарантьев! — крикнул Обломов, стукнув но столу кулаком. — Молчи, чего не понимаешь!
Тарантьев выпучил глаза на эту никогда небывалую выходку Обломова».
Второй раз Обломов дает Тарантьеву пощечину:
«Вон, мерзавец! — закричал Обломов, бледный трясясь от ярости. — Сию минуту, чтоб нога твоя здесь не была, или я убью тебя, как собаку!
Он искал глазами палки».
Вот вам и «голубь»!
И Обломов знает цену своему гневу. «Я разлюблю Андрея», — говорит он Ольге, и это звучит, как самая страшная угроза, как обещание царской немилости.
Гнев Обломова не имеет ничего общего с истерической раздражительностью. Он выражает высокий нравственный суд. Обломов гневается, когда оскорбляют его чувство порядочности, когда клевещут на друга или предают его самого. Он поступает непосредственно, как велит натура, но ее-то он и считает высшим нравственным мерилом. Критерий добра и зла он находит в себе самом — в своем чувстве красоты и безобразия. Доброе в чужой душе восхищает его до слез, а на зло он реагирует как на нравственно-безобразное («Какой безобразный поступок! »— теперь мы так уже не говорим). Этот приговор для него безусловен, и он тотчас же приводит его в исполнение: дает пощечину. Причем совершается это с полным пониманием дела. Обломов уверен в общей значимости своей эмоциональной оценки и считает нужным «запечатлеть» ее таким образом. Выражать свои чувства для него законная необходимость: «Я не стыжусь сердца».
Дело в том, что Обломов считает себя хранителем нормы человечности и действует от ее имени. В споре со Штольцем он защищает права человеческой натуры — «интересы ума, сердца». Его идеал — цельный человек, не растративший самолюбие: —«А ведь самолюбие — соль жизни». Но таких людей он не видит вокруг себя и спрашивает, как Диоген: «Где же тут человек? Где его целость?»
Права натуры тоже приходится доказывать. Тарантьев дважды нарывается на гнев Обломова. Штольц тоже не понимает сразу натуры Обломова и второй раз является «спасителем» на Выборгскую сторону. Это заставляет Обломова проявить решительность:
« Послушай, Андрей, — вдруг прибавил он решительным, небывалым тоном,— не делай напрасных попыток, не уговаривай меня: я останусь здесь.
Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов спокойно и решительно глядел на него».
Это можно было понять давно: Обломовым нельзя играть, как плюшевым мишкой. Он сам знает, как ему жить, и не будет играть роль «пациента» ради удовольствия Штольца спасать его.
Что нам делать с таким Обломовым? Всего проще было бы похоронить его вместе с крепостным правом. Так и поступил Добролюбов со всеми дворянскими донкихотами. Между тем они продолжали жить и в конце 19 в. Вспомним таких людей, как В. Соловьев, А. Бекетов, В. Верещагин... Когда мы читаем об их внутренней независимости, конфликтах с бюрократической властью, и вместе с тем об их гурманстве, барских привычках, мы узнаем в них Обломова. И роднят их не сами эти черты, а общая основа характера: самолюбие и нестесненность натуры. Но «пылких душ неосторожность» всегда нужна, как бы ни относиться к ее бытовым проявлениям.
Разве не чувствуем мы и нынче дефицит порядочности, элементарной бытовой честности? И всегда не худо помнить о ценностях непреходящих. И прежде чем знакомить детей с уголовным кодексом, не более ли уместно развивать в них чувство порядочности и честности. А эти качества невозможны без самолюбия и самоуважения. Самолюбивый человек не будет красть или делать приписки просто из чувства брезгливости.
Но самолюбие Обломова было бы только самолюбованием, если бы не обеспечивалось подлинным богатством его натуры. Обломов прав, доверяя своей натуре: она его никогда не обманывает. Фальшь в человеческих отношениях он чувствует органически. В романе есть эпизод, казалось бы, конфузящий Обломова. Ольга убеждает Обломова, что он зря написал свое письмо, что в их отношениях всё благополучно. Обломов побежден ее логикой, снова чувствует себя счастливым... и зевает. Эта реакция инстинктивна. Обломов столкнулся с непониманием или нежеланием понять его. Работу его души отвергли, признали ненужной, и она затухает, как всякая деятельность, потерявшая смысл.
Так же инстинктивно Обломов перестал бывать у Ольги, когда почувствовал неестественность их отношений, ложность положений, которое создавало ее выдуманное чувство.
Часто видят в Обломове «русского человека на рандеву», который испытывается любовью и обнаруживает свою «несостоятельность». Не замечают, что это Ольга испытывается любовью Обломова и не выдерживает этого испытания.
Отношение Ольги к Обломову не было бескорыстным. Она искала для себя психологической выгоды, хотела стать взрослой покровительницей маленького мальчика, как Мальвина — воспитывать Буратино. Огромного, ясного чувства Обломова она испугалась. Чтобы остаться безупречной, она повела игру «Всё из-за тебя» — поставила перед Обломовым некие «условия» их брака. подразумевая, что он не сможет их выполнить. Эту игру она и ведет в их последнем разговоре:
«—...Спроси же строго у своей совести и скажи — я поверю тебе, я тебя знаю: станет ли тебя на всю жизнь? Будешь ли ты для меня тем, чем нужно?..
Он молчал.
— Если б ты знала, как я люблю...
— Я жду не уверений в любви, а короткого ответа, — перебила она почти сухо.
— Не мучь меня, Ольга! — с унынием умолял он.
— Что ж, Илья, права я или нет?
— Да, — внятно и решительно сказал он, — ты права!»
Конечно, виноват Буратино — ведь это он поставил кляксу! Обломов понимает, что Ольга давно всё решила и желает только уйти триумфатором. О любви здесь, конечно, не может быть речи. Что же, он даст ей отпраздновать этот триумф...
В масштабе обломовской личности скромнее рисуется и Штольц, и совсем иначе выглядит его роль «друга». Если Обломов сравним с Дон-Кихотом, то Штольц — с бакалавром Карраско. Обоих раздражает, что рядом с ними есть человек, который живет не «как все». Оба пытаются его «вылечить».
Психологи заметили: у «образцово-показательных» детей, как правило, не всё благополучно в семье. Штольца воспитывал отец. После университета он навсегда отослал его из дому — «точно котенка, выбросил на улицу». Это было равносильно травме: Андрей лишился детского чувства своей единственности и нужности. Он был заброшен в сферу «других» и обесценен в сравнении с другими (с тем Рейнгольдом, у которого «четырехэтажный дом»). Именно потому, что он не уверен в своей ценности, он постоянно добывает ее, утверждая себя среди «других».
Штольц — «превращенный», публичный человек, и, зная это, он мстит Обломову, сохранившему детскую самость. (Эта трактовка — согласимся — гипотетична: речь идет о том, какими могут быть глубинные мотивы у внешне очень «правильной» личности — в том числе для автора).
Обломов, наоборот, усвоил по отношению к себе лелеющий взгляд матери, не требующей от ребенка ничего, принимающей его таким, как есть. Но он усвоил и чувство уникальности другой личности, связывающее людей в семью. И он принимает чужую личность полностью, с бескорыстной симпатией. Детская улыбка, расцветающая навстречу другому,— его постоянная примета в романе. Он признает только личные отношения между людьми и поэтому теряется в обстановке публичности, когда его воспринимают и оценивают со стороны, как «другого».
И все-таки: если Обломов такая сильная и богатая личность, то почему «сей доблестный рыцарь всё в той же позиции»? Диван — не бочка Диогена, и в позе Обломова трудно усмотреть что-либо героическое.
Но это и не признак душевной вялости. Дело в том, что личность Обломова слита с его натурой, а натура погружена в органическое общеприродное бытие. Поэтому, защищая свою натуру. Обломов защищает нечто большее — жизнь природно-органического целого, которому он принадлежит. Обломовка для него не местность и не люди (лиц он не помнит), а сама жизнь, простая тягучесть бытия. Он связан с ней не только личностью, но и всем организмом, как листик связан с деревом. У него с ним всё до слез общее.
Дремотное состояние Обломова — это тропизм, целостная приспособительная реакция организма, его «врастание» в среду. При этом собственное состояние организма уже не отличимо для него от состояния среды.
Задолго до Н. Саррот, перенесшей тропизмы в литературу, Гончаров передавал эти «бродячие состояния», «анонимные субстанции», из которых соткана жизнь человека. Это и особый уют корабельной каюты, и сонное затишье Обломовки, и заманчивая уединенность беседки. Особую роль тропизмы играют в «Обрыве». Райский — как астронавт, высадившийся на чужую планету. Ее атмосфера пропитана предгрозовым чувственным томлением. Райский замечает это и по себе, и по странностям поведения ее обитателей. В некоторых местах враждебное влияние сгущается: это беседка и овраг (такой овраг, «страшное место», в котором водятся волки, был и в Обломовке).
Жизнь Обломова — это череда тропизмов, и самый сильный из них любовь. Обломов расцветает под ее лучами. У него сияют глаза, он весь в движении, не ходит, а «летает». «Ему казалось, что у него горят даже волосы». И так же покорно он «сворачивает листья», «уходит в нору», когда его лишают этого солнца. В сущности, Обломов проходит в романе полный вегетативный цикл: весеннее прозябание, расцвет, зрелость, увядание и зимний сон, переходящий в смерть. Четыре части романа соотносятся как четыре времени года: весна, лето, осень и зима.
Действие романа начинается 1 мая. Штольц будит Обломова, и для него начинается новая жизнь.
Любовь Обломова развивается в течение лета («Но лето, лето особенно упоительно в том краю»). Кульминация его отношений с Ольгой совпадает с переломом лета: «Лето в самом разгаре, июль проходит, погода отличная. С Ольгой Обломов почти не расстается».
20 июля по старому стилю отмечается Ильин день — именины Обломова. По народным поверьям, в этот день проходят грозы. И действительно, в том же отрывке описано, как собирается гроза: «Было душно, жарко; из леса глухо шумел теплый ветер; небо заволакивало тяжелыми облаками. Становилось всё темнее и темнее». Оба в этот день испытывают душное чувственное томление...
«В конце августа пошли дожди» — и Обломов реже видится с Ольгой.
В день их разрыва ложится первый снег. Обломов цепенеет вместе с природой. На этом кончается третья часть.
Но самый главный период его жизни — это последние годы, проведенные в доме Агафьи Матвеевны. Именно здесь ему открывается целое — «необозримый как океан и нерушимый покой жизни». Здесь он проникается его смыслом и достигает спокойного просветления.
Глубину этого покоя Обломов понял еще летом. Может быть, самое важное место в романе — это описание летнего полдня в Х главе второй части:
«Природа жила деятельною жизнью; вокруг кипела невидимая мелкая работа, а всё, казалось, лежит в торжественном покое...»
«Какая тут возня!—думал Обломов, вглядываясь в эту суету и вслушиваясь в мелкий шум природы, — а снаружи всё тихо, покойно!..» Именно такая «мирно-хлопотливая жизнь» наполняет дом Агафьи Матвеевны, и Обломов с тем же чутким вниманием слушает ее. «Подолгу слушал он треск кофейной мельницы, скаканье на цепи и лай собаки, чищенье сапог Захаром и мерный стук маятника».
Обломов вслушивается в бытие и различает его смыслы: уединенность бытия; взвешенность бытия — как будто невидимый настройщик держит «ля»...
Но это только внешние слои. Под ними катится (дышит? молчит?) тяжелый гул:
ритм бытия. «Правильно и невозмутимо» свершается годовой круг в Обломовке. И в доме на Выборгской «жизнь менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы».
Дом на Выборгской как домик на берегу океана: его идиллическая тишина — только эхо космического гула. Обломов лучше других слышит этот вековой ритм, охватывающий жизнь поколений, и мудро склоняется перед ним: становится отцом семейства, заботливо растит чужих детей (как и сам Гончаров в конце жизни). И это уже не тропизм, а полновесный жизненный поступок. Обломов выполняет свое человеческое назначение, и попытки отклонить его с этого пути отвергает «с полным сознанием рассудка и воли».
Гончарову знакомы и другие тропизмы — мимолетные настройки, контрастные установки восприятия, как бы произвольно сменяющие друг друга. Так воспринимает Ольгу Обломов. Каждый раз перед ним новое видение — то «божественная дева», то «Корделия», «каменная статуя», и Обломов не может их совместить. Меняется даже звук ее голоса:
«Он слушал и не верил ушам.
Это не она: где же прежний, страстный звук?
Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все девицы, когда их просят спеть в обществе: без увлечения».
Это похоже на то, как меняется восприятие смеха у Н. Саррот:
«Он вслушивается... ехидно... Он в удивлении выпрямляется... Ехидный... Об этом следовало подумать: ехидный»[3].
Гончарова не зря заинтересовало «Горе от ума». Так же мучается загадкой Софьи Чацкий. Так же будут разгадывать своих кузин Райский в «Обрыве» и Ральф Тачит в «Женском портрете» Г. Джеймса,— и это, скорее всего, прямое влияние: Г. Джеймс мог познакомиться с «Обрывом» через И. Тургенева.
Но в отличие от героев Г. Джеймса и Н. Саррот, Обломов не детектор и не детектив. Он сам лучится навстречу другому, сам создает силовое поле, в которое попадают все, кто его окружает. Ведь и его образ дан в ряду наводок-тропизмов: голубь, мимоза, квашня, печка, обломовщина, халат, патриций, клад, золото, вулкан, лава...
Но в том-то и дело, что это наводки, безличные штампы восприятия. Само их упорство говорит, что за ними стоит нечто большое и сильное, которое внушает эти тропизмы. Мы в плену его присутствия, дышим его дыханием, и даже округлый ритм гончаровских описаний заряжен океаническим ритмом его жизни.
Обломов сам как океан — единый и разноликий. Обычно он спокоен, и только его небывалый гнев дает почувствовать его глубину.
В школе Обломова не любят. Не только потому, что не «проходят». Но и в обзоре ему «дают характеристику», уличают, как двоечника на собрании. Среди литературных героев он вечный рыжий, и дети это прекрасно понимают.
«Серьезное» же литературоведение смотрит на Обломова взглядом Ольгиной тетки:
«...как-то чересчур умно поглядела на них, особенно на него, потом потупила свои большие, немного припухшие веки, а глаза всё будто смотрят сквозь веки, и с минуту задумчиво нюхала спирт».
Пора избавить Обломова от этих взглядов. И не оправдывать его надо, не находить достоинства и признавать недостатки, а понять, чем он живет, к чему прилепляется душой. Надо учиться видеть в герое не характер и не тип, а интегральную индивидуальность — единство физиологических, психических и личностных черт. Именно так, по Бахтину, воспринимает автор своего героя. Учиться такому восприятию, а вместе с тем уважению и пониманию другого человека, нужно не только на примере Обломова. Но очень уж велика наша вина перед ним, и мы должны ее искупить (многое для этого сделал фильм Н. Михалкова «Несколько дней из жизни Обломова»).
Это не исключает типологического объяснения индивидуальности, но сперва надо понять эту индивидуальность. Надо понять Обломова. А если не поймем, он сам сумеет постоять за себя.
[1] Впервые: «Простор», 1988, № 5.
[2] Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М., 1972, с.170
[3] Саррот Н. Вы слышите их? М., 1983, с.98
