Тим Лукашевский (10 В). Двойственность и двоемирие Тютчева

 

Двоемирие – один из основополагающих принципов романтизма, суть которого заключается в трагическом разладе между миром мечты и  миром действительным и их противопоставлении, соответственно. Двоемирие лежит в основе главных мотивов романтизма – мотивов изгнанничества и богоборчества. Романтик противопоставлял себя обществу, что открывало ему два пути: борьба с обществом, бессмысленная и обреченная на неудачу, или бегство от него. Двоемирие обусловливало противопоставление человека (людей) Богу, Небо – Земле, море – утесу (скале), душе – тело, дню – ночь и т.д.

Жизнь и творчество Федора Тютчева полны трагических противоречий, двойственности.

I 

Биографы отмечали в Тютчеве одновременно, и  странную потребность в  светском обществе, и  неприятие его. Зять и первый биограф Тютчева, Иван Аксаков, писал, что поэт «даже в течение двух недель не в состоянии был переносить пребывания в русской деревенской глуши . Не получать каждое утро новых газет и новых книг, не иметь ежедневного общения с образованным кругом людей, не слышать около себя шумной, общественной жизни  было для него невыносимо».  Тютчев бывал «le lion de la saison»[1] (львом сезона [пер. – Т.Л.]). Современник поэта, Владимир Соллогуб, в своих «Воспоминаниях» писал: «Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны, как воздух, каждый вечер, яркий свет люстр говор и смех хорошеньких женщин»[2]. В то же время общество чуждо ему. Вплоть до того, что, по словам В. Мещерского, «находясь, по своему положению и связям, постоянно в высших слоях общества, он инстинктивно не умел проявлять в своих отношениях к людям какое бы то ни было, даже в оттенках, различие, если даже они по условиям общественного положения стояли и выше его. Он был тот же с подчиненными ему чиновниками , как и с высшими государственными людьми…»[3]. Не только в подобной рассеянности, присущей ему, как и небрежность в одежде и внешнем виде вообще, проявлялось его отношение к обществу. О нем поэт писал с некоторым отвращением: «Не плоть, а дух растлился в наши дни» (см. стихотворение «Наш Век»). Его возмущала «бессмертная пошлость людская» (см. стихотворение «Чему молилась ты с любовью…»). А в стихотворении «Две силы…» Тютчев говорит о том, что даже Смерть честней, чем Суд Людской, а Большой Свет, в котором видим мы любого поэта, «лучшие колосья нередко с корнем вырывает вон», потому что

 

Таков уже свет: он там бесчеловечней,

Где человечно-искренней вина.

Итак, Тютчев одновременно принадлежал двум «мирам», его существование проходило на периферии двух, казалось бы, взаимоисключающих позиций. Но что побуждало его к этому внутренне-противоречивому существованию? И что давало оно ему?

 

II

Поэзия Тютчева сочетает несочетаемое. В ней переплетаются мотивы и стиль классической поэзии с предсимволистскими тенденциями[4], дидактические элементы – с глубоко интимными переживаниями и натурфилософскими рассуждениями.

На мой взгляд, одним из ключей к пониманию поэзии и духовной жизни Тютчева является стихотворение «Поэзия», которое демонстрирует основные законы его творческого бытия. Сразу следует отметить, что Тютчев не воспринимал поэзию как государственное служение, подобно Ломоносову, и не видел в ней дела жизни и профессии, которая была создана Пушкиным. Доподлинно известно, что Тютчев никогда не стремился опубликовывать свои стихотворения. Так, например, в 1836-ом году Тютчев пишет касательно вопроса издания отдельной книги своих стихотворений своему давнему другу и сослуживцу, благодаря которому, кстати, стихи Тютчева попали к Жуковскому и Вяземскому и были опубликованы в одном из томов пушкинского «Современника»: «Я сильно сомневаюсь, чтобы бумагомаранье, которое я вам послал, заслуживало чести быть напечатанным, в особенности отдельной книжкой. Теперь в России каждые полгода выходят в свет бесконечно лучшие произведения»[5]. В этом же письме он называет свои труды «ворохом»[6], (Ce que je vous .ai envoy? l? n’est qu’une parcelle minime du tas que le temps avait amass?)

 

Итак, в этом произведении Тютчев дает характеристику поэзии и определяет ее назначение. В основе воздействия поэзии на человека лежит парадокс: рожденная «среди громов, среди огней, среди клокочущих страстей», она сама усмиряет страсти —  «на бунтующее море льет примирительный елей». Важно понимать, что романтизм оперирует устоявшимися образами; море – один из них. Поэт разделяет мир земной и мир небесный и подчеркивает это повтором:

Она с небес слетает к нам,

Небесная к земным сынам

 

В стихотворении «Как над горячею золою» Тютчев пишет о нераздельности акта творчества и творения:

Как над горячею золой

Дымится свиток и сгорает

Так грустно тлится жизнь моя

И с каждым днем уходит дымом,

О Небо, если бы хоть раз

Сей пламень развился по воле —

И, не томясь, не мучась доле,

Я просиял бы — и погас!

 

V

Так же на периферии земного и небесного предстает перед Тютчевым природа.

«Здесь, где так вяло свод небесный, на землю тощую глядит усталая природа спит». Само словосочетание «небесный свод» очень важно. Слово «свод» само по себе означает две вещи: скопление чего либо (например звезд – свод небесный) и место сведения чего-либо, граница и соединение одновременно.

В стихотворении «Летний вечер» видим то же:

Река воздушная полней

Течет меж небом и землею,

Грудь душит легче и полней,

Освобожденная от зною.

А в произведении «Снежные горы», где «играют выси ледяные с лазурью неба огневой», описывается и «дольний мир, лишенный сил», «почивший в полуденной мгле». Отдельного внимания заслуживает стихотворение «Вечер мглистый и ненастный…», где вторжение дневного в ночное (пары «вечер-утро» и «ночь-день» равноценны и равнозначны) воспринимается поэтом как нечто безумное, противоестественное. «Гибкая, резвая, звучно-ясная» песня вестника утра разрушает установившийся ночной порядок. Такое слияние двух непримиримых противоположностей сеет безумие в сердцах людей:

Как безумья смех ужасный,

Он (жаворонка глас [прим. Т.Л.]) всю душу мне потряс!..

Снова, как и в «Поэзии», с помощью повтора Тютчев выделяет наиболее важный семантический фрагмент:

Ты ли, утра гость прекрасный

В этот поздний, мертвый час?..

Гибкий, резвый, звучно-ясный,

В этот мертвый поздний час…

В мертвом мире хаоса нет места живому.

III

 

Одной из главных тем поэзии на протяжении многих веков остается тема Хаоса и Космоса. В творчестве Тютчева она также находит отражение. Наиболее известно произведение «День и Ночь», состоящее из двух строф, противопоставленных друг другу. День и Ночь – постоянные метафоры поэзии Тютчева. В контексте его творчества  понятия дня и ночи соответствуют понятиям Космоса и Хаоса. В первой строфе дается несколько определений Космоса-Дня: «земнородных оживленье», «друг человеков и богов»  и т.д.

Отдельное внимание следует уделить «злототканному покрову». По замечанию Брюсова, «днем стихия хаоса незрима, так как между человеком и ею наброшен "покров златотканый", «золотой ковер», — все проявления жизни природы»[7].

 

Вторая строфа посвящена описанию смены дня ночью. Ночь, «ткань благодатную покрова сорвав, отбрасывает прочь», тем самым оголяя бездну, которая «как зверь стоокий, глядит из каждого куста» (см. стихотворение «Песок сыпучий по колени») на «немощного человека». В другом стихотворении Тютчева, «Сны», мы – человечество – «плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены». Стоит отметить, что за счет аллитерации и ассонанса на «плы» / «пыл» особенно выразительно звучит оксюморон: плыть по чему-либо пылающему, т.е. горящему.

Владимир Соловьев в своей статье, посвященной поэзии Ф. Тютчева, отмечал, что если рассматривать вселенную лишь с одной стороны – космос, побеждающий хаос – «то смысл вселенной не может быть раскрыт во всей своей глубине и полноте. Наш поэт одинаково чуток к обеим сторонам действительности; он никогда не забывает, что весь этот светлый, дневной облик живой природы, который он так умеет чувствовать и изображать, есть пока лишь «златотканый покров», расцвеченная и позолоченная вершина, а не основа мироздания»[8].

Особое место среди  стихотворений на эту тему занимает стихотворение «Тени сизые смесились», которое совершенно лишено мотивов и образов «страшного»: нет в нем ни «стооких зверей», ни «пылающей бездны». Оно напоминает по ритмическому строю колыбельную, так как написано «песенным» размером — четырехстопным хореем; во второй строфе с помощью аллитерации на «ш», «с», «н» и ассонанса на «у» создается убаюкивающее настроение успокоения:

Сумрак тихий, сумрак сонный,

Лейся в глубь моей души,

Тихий, темный, благовонный,

Все залей и утиши.

 Лирический герой отождествляет себя со всем миром, с каждой песчинкой и каждой звездой:

все во мне и я во всем!..

Но чтобы достигнуть единения с миром, человек должен побороть уничтожить в себе человеческую «самость», эгоизм и презреть все земные страсти:

Чувства мглой самозабвенья

Переполни через край!..

Дай вкусит уничтоженья,

С миром дремлющим смешай!

 

Через пятнадцать лет Тютчев напишет:

Все вместе – малые, большие,

Утратив прежний образ свой,

Все — безразличны, как стихия, –

Сольются с бездной роковой!..

 

О нашей мысли обольщенье,

Ты, человеческое Я,

Не таково ль твоё значенье,

Не такова ль судьба твоя?

 

 

 

 

IV

В поэзии Тютчева запечатлено состояние общества того времени. Это может показаться странным, учитывая, во-первых, что лирика Тютчева глубоко интимна, а во-вторых, то, что Тютчев значительнейшую часть своей жизни прожил за границей. Однако еще  Аксаковым было замечено, что Тютчев, находясь на чужбине, «как бы перескочил через все стадии русского общественного двадцатидвухлетнего движения и, возвратясь из-за границы с зрелой, самостоятельно выношенной им на чужбине думой, очутился в России как раз на той ступени, на которой стояли тогда передовые славянофилы с Хомяковым во главе. А между тем Тютчев вовсе не знал их прежде, да и потом никогда не был с ними в особенно тесных сношениях».

То же, на мой взгляд, можно отнести не только политическим чаяниям и идеям, но и к духовному состоянию общества – оно было понято и прочувствованно поэтом.

После трагических событий четырнадцатого декабря 1825-ого года началось медленное уничтожение «людей двадцатых годов» (термин Тынянова), приведшее к разрушению привычного строя общественного сознания, одной из важнейших черт которого было бесконечное стремление к идеалу. Духовная жизнь представляла собой подобие вертикали, где внизу было место «бессмертной пошлости людской», наверху же – недосягаемого мира мечты. Смыслом существования было постоянное стремление к Высшему, самосовершенствованию. Теперь же мечты и реальная жизнь составляли один пласт. Все существование человека определялось горизонтальной, а не вертикальной, системой ценностей. Человек стал творить кумира внутри себя.

В конце двадцатых об этом говорил Баратынский. В известном письме Киреевскому он писал: «Поэзия веры не для нас... Что для них (Гюго и Барбье – Т.Л.) действительность, то для нас отвлеченность. Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. Эгоизм — наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в новые. Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себе»[9]). На рубеже тридцатых и сороковых годов об этом заговорил Лермонтов. У каждого поколения есть потребность в разрешении таких вопросов как «во что мы верим?», «что есть вера?», «что является идеалом?» и т.д. – касается это не только религии. Люди николаевской эпохи боялись задумываться об этом, а говорит это, на мой взгляд, лишь о чрезвычайной актуальности и даже необходимости подобных запросов. Но как человеческий глаз не может увидеть наиострейшего угла так не видит он и самых острых вопросов. В заключительной повести первого русского философского романа «Герой Нашего Времени»  в уста Григория Печорина Лермонтов вкладывает «монолог своего времени». В своем журнале Печорин пишет:

«…звезды спокойно сияли на темно-голубом своде,  и  мне  стало  смешно,

когда я вспомнил, что были некогда люди  премудрые,  думавшие,  что  светила

небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли  или  за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти  лампады,  зажженные,  по  их мнению, только для того, чтобы  освещать  их  битвы  и  торжества,  горят  с прежним блеском, а их страсти и надежды давно  угасли  вместе  с  ними,  как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли[10] придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием,  хотя  немым,  но  неизменным!..  А  мы,  их  жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости,  без  наслаждения  и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о  неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества,  ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность  и  равнодушно переходим от сомнения к  сомнению,  как  наши  предки  бросались  от  одного заблуждения  к  другому,  не  имея,  как  они,  ни  надежды,  ни  даже  того неопределенного, хотя и истинного наслаждения,  которое  встречает  душа  во всякой борьбе с людьми или судьбою...»[11].

Духовное состояние общества определялось не только разладом между мечтами и идеалами двадцатых годов и реальной действительностью тридцатых, но и разладом между потребностью в идеале и неверии в его существование (скептицизме). Столб двоемирия был как бы повален на бок.

В самом начале пятидесятого года, прожив в России уже шесть лет подряд после двадцати двух летнего отсутствия и длительной паузы в творчестве, Тютчев пишет стихотворение «Кончен пир, умолкли хоры».  На мой взгляд, это творение запечатлело в себе искания и думы общества того времени.

Сразу можем отметить в нём несколько аспектов. Во-первых, его составляют две десятистишные строфы. И если двухчастная композиция – не редкость в поэзии Тютчева (см. стихотворения «Два Голоса», «Цицерон», «День и Ночь», «Фонтан» и др.), то десятистишие – это явная отсылка к классической оде XVIII-ого столетия, а не «тютчевская» строфа. Написано стихотворение четырехстопным хореем, исключительно женскими рифмами. Двухчастная композиция предусматривает противопоставление строф друг другу.

Первое, что можно выделить в качестве отличия, — это несхожие рифмические структуры: в первой строфе – AABBCCDDDB, во второй – ABCCBADDAB. При этом стоит обратить внимание на несколько важных деталей.

Шесть равноценных стихов первой строфы с попарной рифмовкой задают некоторою монотонность. Необходимо отметить, что все они кончаются на безударную гласную «ы»,

Кончен пир, умолкли хоры,

Опорожнены амфоры,

Опрокинуты корзины,

Не допиты в кубках вины,

На главах венки измяты, —

Лишь курятся ароматы

что также работает на усиление монотонности. В первой строфе мы видим аллитерацию на «н» и ассонанс на «о» и «а».

Во второй строфе примечательна аллитерация на «д» («т»), «р», шипящие и свистящие:

Как над беспокойным градом,
Над дворцами, над домами,
Шумным уличным движеньем
С тускло-рдяным освещеньем
И бессонными толпами, —

Таким образом, частично передается содержание второй строфы – «шумное уличное движение» и т.п. Любопытна одна общая деталь – это отдаленность заключительного стиха строфы (в первом случае «Ночь достигла половины…», во втором, соответственно, «Непорочными лучами…») от того, с которым он рифмуется. Призван он, подобно последнему аккорду, вместить в себя все сказанное до него, и дать читателю эмоциональный толчок.

Нельзя не согласиться с М. Гаспаровым, который первым из критиков отметил, что  «интерьер, рисуемый в первой строфе, – античный, а картина ночного города, рисуемая во второй строфе, – современная: что в античных городах не было ночью ни освещения, ни шумного движения, было хорошо известно и при Тютчеве»[12].

Строфы этого стихотворения – явные антиподы, но есть стихи, которые передают один и тот же внешний смысл  — «Звезды на небе сияли» и «Звезды чистые горели».

Звезды первой строфы – угасшие кумиры прошлого, былой идеал. То, что они угасли, следует из первых слов  – «кончен пир». Нисходящая интонация первой строфы усиливает мотив угасания.

Звезды второй строфы – мечта и цель. Восходящая интонация этой строфы подтверждает это как нельзя лучше. Интонационное движение доходит до пика как раз на словах «звезды чистые горели», а потом происходит резкий «обвал» на словах «отвечая смертным взглядам непорочными лучами», что создает ощущение недосягаемости мечты.

В первой строфе находим одиннадцать сказуемых и лишь несколько слов со значением признака, вторая же — лишь одно сказуемое (звезды горели), зато она изобилует определениями. Признаки старого мира уже не различимы, но итоги действий его видны и сейчас. Мир второй строфы обладает множеством признаков, но он еще не может стать почвой для действия.

Лирический герой, представленный в этом стихотворении коллективным «мы», стоит будто бы на границе этих двух строф. Тютчев делил мир поэзии и мир земной, поэзия была, по Тютчеву, далека от людей. Связующим звеном между поэзией и человеком был поэт (пророк), начинающийся с «томления духовной жаждой» и движимый верой. В николаевскую эпоху люди утратили веру в идеал и сами идеалы.

 

Таким образом, можно сказать, что двоемирие Федора Тютчева – это не классический разлад между идеалом и жизнью, а постоянное движение между ними. Тютчев балансировал между двумя крайностями, потому что только на периферии Неба и Земли, Дня и Ночи поэт мог находиться в столь необходимом ему безвременье. Лишь в нем он мог писать свои вечные вещи и стихи-фрагменты, изображавшие неповторимый момент на фоне вневременном и вселенском. Только при условии двойственности такого существования тютчевская лирика могла стать и состояться…

 

 

О, вещая душа моя,

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

 

 

---

[1] П.А. Вяземский писал в одном из писем А.И. Тургеневу: «Tutscheff est le lion de la saison. Он очень умен и мил; он один сумел расшевелить меня и дергать за язык». (Ф.И. Тютчев. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников // М. – 1988. Изд. «Правда». С. 346)

[2] Ф.И. Тютчев. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников // М. – 1988. Изд. «Правда». С. 352.

[3] Ф.И. Тютчев. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников // М. – 1988. Изд. «Правда». С. 376.

[4] Многие литераторы и критики считают Тютчева предтечей русского символизма

[5] Цит. по http://feb-web.ru/feb/tyutchev/texts/pss06/tu4/tu4-049-.htm

 

[7] http://www.ruthenia.ru/tiutcheviana/publications/bryusov.html

[8] Цит. по http://lib.ru/HRISTIAN/SOLOWIEW/r_tutcev.txt

[9] Цит. по http://feb-web.ru/feb/ivl/vl6/vl6-3382.htm

[10] Пр. Алексей Уминский пишет: «Кто такой “человек сильной воли”? Не все понимают, что речь идет о человеке, который умеет победить свою самость, который всегда идет на преодоление самого себя. Именно человек сильной воли есть истинно свободный человек. Воля человеческая – это усилие над собой, стремление освободиться из тюрьмы, из плена греховного. (Пр. Алексей Уминский «Основы духовной жизни» // Изд. «Никея». М. – 2012. С. 51-52)

[11] Цит. по http://lib.ru/LITRA/LERMONTOW/geroi.txt

 

[12] Цит. по http://www.ruthenia.ru/tiutcheviana/publications/gasparov.htm

 

БИБЛИОГРАФИЯ:

• Все стихотворения Ф. И. Тютчева цитируются по источнику http://az.lib.ru/t/tjutchew_f_i/text_0110.shtml, где они, в свою очередь, приводятся по Ф.И.Тютчев. Лирика. В 2-х томах. Т.2 // Издание подготовил К.В. Пигарев // Серия "Литературные памятники" // М., "Наука", 1966
• Аксаков И. С. «Федор Иванович Тютчев (Биографический Очерк)» (http://az.lib.ru/a/aksakow_i_s/text_0050.shtml)
• Брюсов В.Я. «Ф.И. Тютчев. Смысл его творчества» // Собрание сочинений: В 7 т. - Т. 6. - М.: Худож. лит., 1975. - С. 193-208. (http://az.lib.ru/b/brjusow_w_j/text_1911_tutchev-smysl_ego_tvorchestva.shtml)
• Гиршман М., Кормачев В.  «”День И Ночь” Тютчева» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Том XXXII, вып. 6. М., 1973, стр. 494 – 502. (Источник – Литературоведческая хрестоматия, составленная Э. Безносовым и Л. Соболевым)
• Королёва Н. В. «Ф. Тютчев. Silentium!» // Поэтический строй русской лирики. Л, 1973, стр. 147 – 159. (www.ruthenia.ru/tiutcheviana/publications/silentium.html)
• Лотман Ю. М. «Два голоса» // О поэтах и поэзии (Анализ поэтического текста: Структура стиха) – СПб., 1996. – С. 173-177
• Некрасов Н.А. «Русские второстепенные поэты» // Полное собрание сочинений и писем. – IX т. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1950. – С. 190–221. (www.ruthenia.ru/tiutcheviana/publications/nekras.html)
• Соловьев В. С. «Поэзия Ф. И. Тютчева» (http://az.lib.ru/s/solowxew_wladimir_sergeewich/text_0080.shtml)
• Тынянов Ю. Н. «Тютчев и Пушкин» // Пушкин и его современники. М., 1968. С. 166–191. (http://www.ruthenia.ru/document/537514.html)
• Чумаков Ю. «Пир поэтики: Стихотворение Ф. И. Тютчева “Кончен пир, умолкли хоры...”» // «Пушкин. Тютчев: Опыт имманентных рассмотрений» (http://www.ereading.org.ua/chapter.php/139107/28/Chumakov__Pushkin._Tyutchev__Opyt_immanentnyh_rassmotreniii.html)
• Эйхенбаум Б.М. «Пушкин, Тютчев, Лермонтов» («Мелодика русского лирического стиха») // О поэзии. – Л. Советский писатель. 1969 – С. 327-511