Александра Бочарова (11 В).
Влияние Ф.М. Достоевского на В.В. Набокова на примере романа «Защита Лужина»
«Профессор запретил давать Лужину читать Достоевского, который,
по словам профессора, производит гнетущее действие на психику
современного человека, ибо, как в страшном зеркале...»[1]
Отношение Набокова к Достоевскому всегда было негативным. В прочитанный в 1941-1948 годах цикл лекций о русской литературе Набоков включает лекцию о Достоевском, в которой выражает свое отношение крайне резко и практически бездоказательно («безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко»[2]).«Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать»[3], — прямо пишет он. «В многочисленных интервью 1960-70-х годов, в письмах Э.Уилсону, в лекциях о русской литературе для американских студентов, даже в комментариях к “Евгению Онегину” Набоков не уставал повторять, всё усиливая и усиливая резкость формулировок, что Достоевский — это третьесортный писатель, чья слава основана на недоразумении, посредственный сочинитель сентиментальных готических романов, “дешевый журналист и грубый комедиант”»[4]
Тем не менее, неоспоримо влияние Достоевского на Набокова. Ряд писателей (в частности, Пастернака, Горького) Набоков не принимал, однако относился к ним без ненависти, следуя своей же идее: «если вам не нравится книга, вы все-таки можете получить от нее удовольствие, воображая себе иной, более правильный взгляд на вещи или, что то же самое, выражая свое отношение к ним иначе, чем ненавистный автор»[5]. Отношение к Достоевскому было относительно нейтральным лишь в раннем творчестве, далее же Набоков начинает с Достоевским спорить, доказывать ошибочное положение в ряду великих писателей и переоцененность «третьесортного фельетониста». Ряд критиков называет Достоевского литературным учителем Набокова, от стиля которого последний всю жизнь старался уйти.
Уже само название романа «Защита Лужина», в котором появляется фамилия героя, отсылает читателя к «Преступлению и наказанию» — единственному, наверное, произведению в русской литературе, в котором присутствует герой по фамилии Лужин. В своей критической статье «Набоков — апологет: Защита Лужина или защита Достоевского?» Ольга Меерсон сравнивает названия русскоязычного и англоязычного вариантов романа (где название ограничивается словом «защита» — The Defense, а фамилия опущена) и среди некоторых прочих вариантов объяснения разницы предлагает следующий: Набоков сознательно апеллирует к подсознанию русскоговорящего и воспитанного на русской литературе читателя, который, увидев фамилию главного героя, неизбежно (пусть даже бессознательно) вспомнит его однофамильца.
Однако набоковский Лужин кажется полной противоположностью Лужина Достоевского, пожалуй, единственного полностью отрицательного героя в романе. Гениальный в одной области жизни (к тому же, на первый взгляд, довольно далекой от жизни), ничего не смыслящий во всех других, неловкий, молчаливый, замкнутый, тщательно оберегающий свой мир от внешнего и относящийся к внешнему миру с насмешкой и некоторым пренебрежением – Лужин Набокова вовсе не похож на героя Достоевского. Он «человек другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый ни с кем и ни с чем»[6].
Несмотря на почти полярную разницу характеров, по внешним признакам два Лужиных достаточно похожи друг на друга: мужчины средних лет, несколько страдающие полнотой, достаточно солидные. По речевой характеристике Лужин Набокова мучительно напоминает Лужина Достоевского – с той только разницей, что последний постоянно разговаривает, используя канцелярскую лексику, а у первого она появляется как следствие смущения и неловкости. «Честь имею просить дать мне ее руку», — говорит Лужин Набокова своей будущей теще, «Итак, продолжая вышесказанное, должен вам объявить, что вы будете моей супругой, я вас умоляю согласиться на это, абсолютно было невозможно уехать, теперь будет всё иначе и превосходно[7]» — невесте (ср. с речью Лужина в «Преступлении и наказании»: «...Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему »[8]). Набоков как будто берет у Достоевского оболочку героя и, пытаясь с ним спорить, наполняет её новым содержанием, изменяя героя до неузнаваемости. Например, несмотря на всю свою внешнюю солидность, выглядит Лужин более чем трогательным и несчастным («его полное, серое лицо, с плохо выбритыми, израненными бритвой щеками, приобрело растерянное и странное выражение. У него были удивительные глаза, узкие, слегка раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные чем-то»[9]).
«Защита Лужина» — роман в его классическом понимании, повествующий о жизни одного героя от его раннего детства до смерти. Главный герой романа определен четко и однозначно. Значение остальных иногда нарочито принижается, они словно окружают Лужина, человека, выделяющегося из общей массы, и являются фоном для его изображения. Набоков почти по-достоевски концентрирует внимание на внутреннем мире одного нетипичного и неординарного героя, однако делает это подчеркнуто внешне. На протяжении всего романа Лужин рефлексирует, мы видим его со стороны других людей, мы понимаем, что он чувствует, благодаря описанию его внешнего вида, действий, его снов и галлюцинаций. Изредка Набоков позволяет читателю заглянуть в мысли Лужина, но самое главное, что происходит внутри героя (и чего даже он сам не понимает, поэтому даже его мысли не играют большой роли) остается за пределами повествования. В этом принципиальное отличие романа от «Преступления и наказания», где Достоевский подробнейше показывает самоанализ Раскольникова.
Композиционно роман выстроен сложно. Начинается он с описания детства героя, время идет линейно, после чего Набоков пропускает 16 лет и переходит к Лужину взрослому, а повествование о жизни взрослого Лужина, изредка прерывается его детскими воспоминаниями. Набоков, критически заметив обилие «префрейдовских комплексов» в романах Достоевского, сам крепко привязывает Лужина к его детству, что именно с точки зрения психоанализа очень точно. Детство очень важно для Лужина, оно кажется ему невероятно ярким. «Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных палочек, которые она [француженка] дробила ударами перочинного ножа и убеждала держать под языком»[10]. Детство казалось Лужину довольно неприятным и опасным для воспоминания периодом жизни – до тех пор, пока психиатр не попросил его начать это детство вспоминать. И «то, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, — просто не было взрослых слов для его детских впечатлений Дошкольное, дошахматное детство, о котором он прежде никогда не думал, отстраняя его с легким содроганием, чтобы не найти в нем дремлющих ужасов, унизительных обид, оказывалось ныне удивительно безопасным местом, где можно было совершать приятные, не лишенные пронзительной прелести экскурсии»[11]. Путешествие в прошлое Лужина совершает и его жена, пытаясь найти место загадочному Валентинову: «она задумалась, совершив за эту одну минуту, как это иногда бывает, долгое и неторопливое путешествие: направилась она в лужинское прошлое, таща за собой Валентинова, она искала место, где бы опустить наземь Валентинова, скользкого, отвратительно ерзавшего, но места она не находила, так как о юности Лужина не знала почти ничего. Пробираясь еще дальше, вглубь, она попала в детство Лужина, где было как-то светлее, — но и тут Валентинова не удалось пристроить. Тогда она вернулась вспять со своей все мерзостнее становившейся ношей, и кое-где, в тумане лужинской юности, были острова: он уезжает за границу играть в шахматы, покупает открытки в Палермо…»[12].
Весь роман пронизан лужинскими воспоминаниями, гораздо более счастливыми, чем само описание детства. Часть из них глубоко религиозна. Отрывок, в котором Лужин вспоминает церковь, пасхальные ночи, вербные воскресения, читающего «рыдающим басом» Евангелие дьяка, исповеди, пропитан теплом, радостью, почти восторгом. «Пятясь дальше в глубину прошлого, он помнил ночные вербные возвращения со свечечкой, метавшейся в руках, ошалевшей от того, что вынесли ее из теплой церкви в неизвестную ночь, и наконец умиравшей от разрыва сердца, когда на углу улицы налетал ветер с Невы»[13]. Это довольно необычно для Набокова, который всегда относился к религии равнодушно («Мне всегда внушали некоторые опасения люди, причастные к организованному мистицизму, религии и церкви — любой церкви»), зато, опять же, не может не напомнить о Достоевском.
Главные герои Набокова, как и главные герои Достоевского, всегда уникальны, всегда исключительны, всегда выделяются из толпы. Однако если для Достоевского уникален каждый человек, и в его романах и случайно проходящий мимо человек будет нести в себе нечто свое, отличающее его от большинства, то у Набокова – наоборот – главные герои живут в обществе серых, одинаковых, стереотипно мыслящих людей, и почти всегда основным или второстепенным является на этом основанный конфликт героя и общества. Так построены «Приглашение на казнь» (где эта ситуация гиперболизирована и доведена до абсурда: Цинциннату выносят приговор именно за его непроницаемость, непрозрачность, он обвинен в «гносеологической гнусности[14]»), «Смотри на Арлекинов», «Дар», «Облако. Озеро. Башня».
От начала романа к концу герои, окружающие Лужина, всё больше утрачивают индивидуальность. Если в описании детства героя окружают довольно яркие и вполне обаятельные личности – рыжеволосая тетушка, отец, мать, доктор, — то к середине их уже заменили Валентинов (неопределенный и странный человек), впоследствии оставивший Лужина «как надоевшую любовницу», и жена (у которой нет ни имени, ни фамилии, автор-рассказчик называет ее сначала «невестой», а потом «женой»). Можно также выделить Турати, однако это не герой, а, скорее, образ шахматной силы лужинского же уровня, которую Лужин пытается переиграть. Остальные же люди для Лужина смешиваются в нечто пошло-эмигрантское. А к концу романа уже все люди без исключения становятся массой: «За дверью, меж тем, голоса и грохот росли, было там человек двадцать, должно быть, — Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь»[15]. У Достоевского ключевые сцены романов всегда собирали всех героев – появлялась толпа, в которой, в свою очередь, устраивался скандал («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»). В «Защите Лужина» заключительная сцена – самоубийство – построена похожим образом: Лужин пытается спастись, убежать из этого мира, он закрывает дверь и начинает вынимать окно, однако в эту дверь начинают ломиться все второстепенные герои романа – жена, Валентинов и Турати,– за несколько секунд появляется толпа (с минуту на минуту Лужины ждали гостей). По сравнению со своим окружением Лужин чересчур реальный, чересчур настоящий. Когда его жена еще до свадьбы представляет будущие визиты Лужина в дом своих родителей, представляет его рядом со своей семьей, «воображаемые посещения кончаются чудовищной катастрофой, Лужин неуклюжим движением плеча сшибает дом, как валкий кусок декорации, испускающий вздох пыли»[16].
У него есть страсть – такая же, как у героев Достоевского, — всепоглощающая, составляющая для него всю жизнь и приводящая к смерти (мотив медленной гибели Лужина проходит через весь роман: «Неумолимым повторением ходов она [цель атаки] приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон. Опустошение, ужас, безумие»[17]). Люди используют его гениальность и относятся к нему как к «феномену,— явлению странному, несколько уродливому, но обаятельному, как кривые ноги таксы»[18]. Валентинов «показывал его, как забавного монстра, богатым людям, приобретал через него выгодные знакомства, устраивал бесчисленные турниры, и только когда ему начало сдаваться, что вундеркинд превращается просто в молодого шахматиста, он подарил Лужину денег, как дарят опостылевшей любовнице, и исчез»[19]. Жене «было немного обидно, что она не может разделить муки его искусства. В его гениальность она верила безусловно, а кроме того была убеждена, что эта гениальность не может исчерпываться только шахматной игрой, как бы чудесна она ни была, и что, когда пройдет турнирная горячка, и Лужин успокоится, отдохнет, в нем заиграют какие-то еще неведомые силы, он расцветет, проснётся, проявит свой дар и в других областях жизни»[20].
Лужина-человека, а не шахматиста, «казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела»[21]. Даже мать будущей Лужиной, впервые познакомившись и только перекинувшись парой слов с шахматистом, заявляет: «Это же не человек. Что это такое? Ведь это же не человек»[22].
Лужина никто не воспринимает как человека. То же можно сказать и о Мышкине – и к тому, и к другому окружающие относятся как к странному явлению, но не как к личности. Когда Лужина думает, что ее муж пьян, она чуть ли не впервые чувствует в нем нечто человеческое. «То, что Лужин напился до положения риз, понравилось ей, возбудило в ней по отношению к Лужину теплое чувство. В таком дебоше она усматривала что-то человеческое, естественное, и, пожалуй, некоторую удаль, размах души. Когда же оказалось, что от Лужина не пахнет вином, она испытала разочарование и обиделась на самое себя, что могла в Лужине предположить хоть одну естественную наклонность»[23].
В сюжетной линии романа огромное количество параллелей с романами Достоевского. Сумасшествие Лужина описано совершенно по-достоевски и логически продолжает традицию сходящих с ума в течение романа героев Федора Михайловича (Мышкин, Ставрогин). Для Лужина реальность и сон начинают смешиваться еще до турнира с Турати и до свадьбы. «Лужин,— крикнула она,— Лужин, проснитесь! Что с вами? “Реальность?”, — тихо и недоверчиво спросил Лужин»[24].Так же, как в «Идиоте», семья предполагаемой невесты еще до официального предложения устраивает скандал в связи с психическим нездоровьем жениха. «“Будешь с ним в желтом доме,— живи, живи, матушка!” “В желтом или синем...”, – начала с дрожащей улыбкой дочь. “Сумасшедшая... Я поседела из-за тебя! Ты не выйдешь за этого шахматного обормота!”[25]». Теща Лужина, глубоко недовольная своим зятем, постоянно обращает внимание на его ненормальность, в которой она ничего, кроме безумия, не видит, и утверждает, что Лужин «не по дням, а по часам сходит с ума». «Слова психиатра произвели дома легкую сенсацию. “Значит, шахматам капут? — с удовлетворением отметила мать. — Что же это от него останется,— одно голое сумасшествие?”[26]». Сам же доктор долго и вдумчиво пытается доказать Лужину, что «страстный шахматист так же нелеп, как сумасшедший, изобретающий перпетуум мобиле или считающий камушки на пустынном берегу океана»[27]. Лужин от этих разговоров отстранен, они его не трогают так глубоко, как невесту.
Аглая в «Идиоте» и будущая Лужина – единственные, кто пытаются защищать их от постоянных нападок антагонистов. Обе чувствуют на себе ответственность и уверены, что без помощи они пропадут. «Я этого человека не могу бросить на произвол судьбы. И не брошу. Точка[28]». Нельзя не вспомнить о том, что и Лужин в «Преступлении и наказании» появляется прежде всего как жених. «Это вы? Жених? Ну, знаю!.. и довольно![29]» — первое, что говорит ему Раскольников. Однако в «Преступлении и наказании» уже ситуация с отношениями при сватовстве прямо противоположная. Все окружающие жениха люди планируемый брак одобряют (за исключением Раскольникова, психическое здоровье которого, между прочим, также находится в шатком состоянии), да и за сумасшедшего Лужина никто не считает.
Жена Лужина живет только чувствами к мужу – любовью, желанием хоть немного его понять и приблизиться к нему и, что, пожалуй, самое важное, состраданием: «она смутно думала, что, вероятно, бывают еще блаженства, кроме блаженства сострадания, но что до этого ей нет дела»[30].Чувства, которые постоянно упоминает Набоков, говоря о Лужиной, — сострадание, жалость – еще раз напоминают о столь нелюбимом автором писателе. Жизнь рядом с Лужиным все окружающие его люди воспринимают как бремя. Когда однажды Лужина заглянула в будущее и увидела в нем ту же самую жизнь, она ощутила только горечь и безнадежность. «И она почувствовала бессилие, безнадежность, мутную тоску, словно взялась за дело, слишком для нее трудное. И всё пропадало зря, незачем было стараться. Она попробовала представить себе, как вот этого, опять слепого, опять хмурого, Лужина станет возить по Ривьере, и всего только и увидела: Лужин сидит в номере гостиницы, уставившись в пол». С неприятным чувством, что подглядывает сквозь замочную скважину судьбы, она на миг нагнулась и увидела будущее,— десять, двадцать, тридцать лет,— и всё было то же самое, никакой перемены, всё тот же хмурый, согбенный Лужин, и молчание, и безнадежность»[31]. Даже жена, казалось бы, готовая сделать для благополучия Лужина почти всё, в момент, когда допускает до себя мысль о будущем, пугается ее и вслед за бессилием и мутной тоской чувствует стыд за свою «дурную, недостойную мысль». Нельзя сказать, что Лужина вышла замуж по большой любви; она – как и Лужин – каким-то образом сразу поняла, что будущий брак словно был заранее предрешен, выбора у них не было. «Ей тогда же стало ясно, что этого человека, нравятся ли он тебе или нет, уже невозможно вытолкнуть из жизни, что уселся он твердо, плотно, по-видимому надолго»[32].
И сама Лужина в некоторых описаниях более чем похожа на героиню Достоевского: «…до самого пленительного в ней никто еще не мог докопаться: это была таинственная способность души воспринимать в жизни только то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда нюх у души безошибочен; выискивать забавное и трогательное; постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу, живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за тысячу верст, как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с мохнатым брюхом. Когда же и в самом деле она встречала обижаемое существо, казалось, что если сейчас — вот сейчас — не помочь, не пресечь чужой муки, сама она задохнется, умрет, не выдержит сердце»[33].
Набоков на протяжении всего романа балансирует на грани между сочувствием к героям и насмешкой над ними, так что однозначно определить авторскую позицию сложно. Тем не менее, мне кажется, что время от времени в описании чувств Лужиной все-таки появляется некоторый налет сарказма, и похоже это на сознательный укол Достоевскому: «“Мой бедный Лужин,— говорила она, нежно выдвигая губы,— мой бедный, бедный”. И Лужин щекой терся об ее плечо, и она смутно думала, что, вероятно, бывают еще блаженства, кроме блаженства сострадания, но что до этого ей нет дела»[34].
Однако у Лужина есть любовь более сильная, чем жена, — это шахматы. И эта любовь, превращающаяся в навязчивую идею, в страсть, и приводит его к сумасшествию и к самоубийству. Шахматные комбинации описаны с помощью любовной, лирической лексики: «… были комбинации чистые и стройные, где мысль всходила к победе по мраморным ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель... Всё было прекрасно, все переливы любви, все излучины и таинственные тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна»[35]. Гибельная любовь – сюжет, появляющийся почти в каждом романе Достоевского. Мышкина доводит до безумия любовь к Настасье Филипповне. Алексея Ивановича, главного героя «Игрока», — страсть к рулетке. Свидригайлова до самоубийства – чувства к Дуне Раскольниковой. А Лужина – любовь к шахматам.
В сюжетную канву романа Набоков встраивает огромное количество деталей, не влияющих на сюжет (как раз сюжет «Защиты Лужина», в отличие от основных романов Достоевского, более чем незамысловатый), но несущих определенное значение. Это и воспоминания героя, и постоянно мелькающие люди, описанные несколькими деталями, это и детали, создающие атмосферу – например, «желтенький, худенький» голос неизвестного человека, говорившего с раздосадованной Лужиной вместо Валентинова (желтый цвет и у Достоевского всегда несет негативный оттенок). Таков и небольшой отрывок, описывающий спор супругов за старый изношенный пиджак Лужина. «В прихожей висел обреченный пиджак. “Он такой комфортабельный,— взмолился Лужин,— такой чрезвычайно комфортабельный”. Лужин с любовью влез в рукава обреченного. Милейший пиджак, никаких молей нет и в помине. Вот только в кармане дырка, но не насквозь, как иногда бывало. “Чудно”,— крикнул он тонким голосом. Жена, с носком в руке, выглянула в прихожую. “Снимите, Лужин. Он же рваный, пыльный. Бог знает, сколько лежал”. “Нет, нет”,— сказал Лужин. Она осмотрела его со всех сторон; “Он очень дряхлый,— проговорила жена, поморщившись,— но может быть, как рабочая куртка...” “Умоляю”,— сказал Лужин»[36].
В этом отрывке – все отношения между Лужиными и оба характера. Для Лужина, трогательного, немного нелепого, старый пиджак – очень важная деталь его жизни, прежде всего потому, что он «чрезвычайно комфортабельный», а главное для Лужина – тихая спокойная жизнь, наполненная уютом и комфортом. Потрясений ему хватает и в шахматах, и вне шахматного мира он стремится обеспечить себе чувство максимально возможной защищенности, уверенности, милого домашнего мира. Жена же, с носком в руке, — человек очень практичный, и новый для нее уровень лужинского восприятия мира ей не доступен. В пиджаке она видит только пиджак, к тому же старый, пыльный, с дырками в карманах. Однако в конечном итоге жена сдается, видя (хотя и не понимая), что мужу именно этот конкретный предмет одежды почему-то важен. И для Лужина это ценно — чтобы человек, пусть даже не понимая его, принимал его и его странности.
Когда жена приезжает в гостиницу собирать вещи Лужина, который уже лежит в больнице, ее переполняет чувство жалости. «…И не хватило денег, и при этом ей всё казалось, что продолжается измывание над Лужиным, и трудно было сдерживать слезы. Когда же она стала собирать лужинские вещи, то чувство жалости дошло до крайней остроты». Все подобные детали – от Достоевского. Это и мучительная жалость к человеку, которая появляется просто при взгляде на его вещи – «такие, которые он, должно быть, возил с собой давно-давно, не замечая их и не выбрасывая, — ненужные, неожиданные вещи»[37]. Это и внутренняя и скрытая обида героини на то, что она не способна «разделить муки искусства» мужа. Это даже голос Лужина, время от времени становящийся очень тонким («“Чудно”,— крикнул он тонким голосом»[38], «“Ну, ведите меня!”— тонким голосом крикнул Лужин и стукнул тростью об пол»[39]).
Таким образом, отрицать влияние Достоевского на Набокова сложно. Несмотря на то, что основополагающие принципы двух писателей кардинально разные, именно в «Защите Лужина», достаточно необычном для Набокова романе, это влияние заметно особенно хорошо – и в сюжете, и в выборе главных героев и их характеров, и в стиле повествования.
Список литературы
В. Набоков. Собрание сочинений в 4-х томах, Ленинград, 1975
В. Набоков, Лекции о русской литературе, Москва, 1998
Л. Целкова, «Романы Владимира Набокова и русская литературная традиция», Москва, 2011
А. Долинин, «Набоков, Достоевский и достоевщина». Цит. По http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/dol.html
Т. Урбан, «Набоков в Берлине», Москва, 2004
О. Меерсон, «Набоков - апологет: Защита Лужина или защита Достоевского?» («Достоевский и XX век» под редакцией Т.А. Касаткиной.Москва, 2007)
[1]В. Набоков. Собр. соч. в 4-х томах; том 2. М., 1990, стр. 97. Далее в тексте указываем только страницы этого издания.
[2]В. Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1998. с. 183
[3] Там же, стр. 176
[4]А. Долинин, «Набоков, Достоевский и достоевщина». Цит. по http://magazines.russ.ru/slo/2001/1/dol.html
[5]В. Набоков. Лекции по русской литературе. М., 1998. стр. 184
[6] Набоков, 59
[7] Стр. 58
[8] Ф.М. Достоевский, Полное Собр.соч. в 30 томах, том 6, Ленинград, 1973; стр. 113
[9] Набоков, 48
[10]Набоков, 5
[11]Стр. 95
[12]Стр. 142
[13]Набоков, 104
[14]В. Набоков. Собр. соч. в 4-х томах; том 4. М., 1990, стр. 12.
[15] Набоков, 151
[16]Набоков, 59
[17]Стр. 146
[18]Стр. 52
[19]Там же
[20]Стр., 74
[21]Стр. 52
[22]Стр. 61
[23]Стр. 87
[24]Набоков, 75
[25]Стр. 90
[26]Стр. 91
[27]Стр. 94
[28] Стр., 90
[29] Ф.М. Достоевский. Полное собр.соч. в 30 томах, том 6, Ленинград, 1973; стр. 113.
[30] Набоков, 111
[31] Набоков, 138
[32] Стр. 59
[33] Стр. 60
[34] Стр. 111.
[35] Стр. 146.
[36] Набоков, 113.
[37] Там же, 88.
[38] Набоков, 113.
[39] Там же, 78.
