С любезного разрешения автора помещаем его статью о стихотворении Пушкина (с сайта: http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=10358)

А.А. ДОЛИНИН. Об одном источнике стихотворения «Из Пиндемонти».

 Вопрос об источниках стихотворения Пушкина «Из Пиндемонти» обычно связывают с двумя вариантами его мистифицирующего заглавия (или, вернее, подзаголовка) — первоначальным «Из Alfred Musset», зачеркнутым в беловом автографе (ПД 236), и окончательным, под которым оно всегда и печатается. Еще академик М.Н. Розанов в 1930 году[1], а вслед за ним — совсем недавно — Сергей Давыдов обнаружили в нескольких стихотворениях обоих названных Пушкиным поэтов мотивы личной свободы, противопоставленной политической власти и общественным интересам, и пришли к выводу, что именно эти тексты следует считать источниками «Из Пиндемонти». «Политические рассуждения Мюссе, — резюмирует Давыдов, — отразились главным образом на первой, “отрицающей” части пушкинского стихотворения. Вторая, утверждающая часть, в которой Пушкин обращается к темам счастья, истинной свободы и природы, по духу своему соответствует скорее настрое­ниям спокойной житейской мудрости Пиндемонти»[2].

Однако, как справедливо заметил Н.В. Измайлов, полемизируя с Розановым, все указанные исследователем параллели — это не более чем общие места поэзии эпохи романтизма, и ни о какой зависимости пушкинского стихотворения — ни в композиции, ни в лексике, ни в интонации, ни в развитии мысли — не может быть и речи[3]. Едва ли Пушкин вообще знал об итальянском поэте Ипполите Пиндемонте (как следовало бы транслитерировать его фамилию — Ippolito Pindemonte) намного больше того, что он прочитал о нем в известной книге Сисмонди «О литературе Южной Европы»: «Кавалер Ипполит Пиндемонти из Вероны, вероятно, первый среди итальянских поэтов, писавший мечтательные и меланхолические стихи. Потеря друга, болезнь, которую он считал смертельной, показали ему ничтожество жизни. Он порвал связь со всем личным, и сердце его обратилось к наслаждениям природы, сельской жизни и одиночества <…> все его чувства благородны и чисты»[4]. Безусловно, иначе обстояло дело с поэзией Мюссе — по заме­чанию Б.В. Томашевского, единственного французского поэта, который привлекал внимание Пушкина в 1830-е годы[5] и о котором он сочувственно писал в неопубликованной заметке (1830), называя «молодым проказником», «любезным повесой», издевающимся над нравоучением (7, 145)[6]. Но, приписывая Мюссе свою «декларацию независимости», Пушкин, как и в случае с Пиндемонте, отсылал не к каким-то конкретным текстам, а к образу идущего против течения, независимого поэта-одиночки, с кем он мог бы солидаризироваться. Имена Мюссе или Пиндемонте обозначали для него особую литературную и идеологическую позицию, которую хорошо описывает его известная похвала П.А. Катенину: «Никогда не старался он угождать господствующему вкусу в публике, напротив: шел всегда своим путем, творя для самого себя, что и как ему было угодно» (7, 183). Введенные в заблуждение подзаголовками пушкинского стихотворения, исследователи, как правило, не предпринимали попыток установить какие-либо иные источники «Из Пиндемонти». Лишь Е.П. Гречаная указала на то, что образ «Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи» восходит, по-видимому, к элегии Андре Шенье «О jours de mon printemps, jours couronnes de rose»[7], а Е.Г. Эткинд  

предположил, что толчком к созданию стихотворения явилась книга Алексиса де Токвиля «О демократии в Америке» («De la Democratic en Amerique»), на которую Пушкин позже откликнулся в статье «Джон Теннер» (см. 7, 298—322), написанной в сентябре 1836 года[8].

    Гипотезу Е.Г. Эткинда, однако, приходится отвергнуть, так как она вступает в противоречие с известными нам сведениями о том, когда именно Пушкин познакомился с книгой Токвиля. Пушкин купил ее, вместе с еще почти пятью десятками иностранных книг, 2 июля 1836 года[9], тогда как беловой автограф «Из Пиндемонти» (ПД 236) датирован 5 июля (а может быть, июня, ибо название месяца написано в автографе очень неясно) того же года. Сохранившийся недатированный черновик (ПД 237) принято относить к тому же числу[10], хотя Пушкин вполне мог работать над ним и в предшествующие дни или недели. Во всяком случае, даже к 5 июля он едва ли мог успеть прочитать двухтомный труд Токвиля, по­скольку доставка и разбор большой партии новых книг должны были потребовать некоторого времени.

        Косвенно это подтверждается и тем, что в тексте стихотворения, вопреки неосторожному утверждению Е.Г. Эткинда, нет ни малейшего намека на американскую демократию. Как явствует из пушкинских саркастических определений прерогатив парламента — «оспоривать налоги» и «мешать царям друг с другом вое­вать», — речь в первой, «политической», части «Из Пиндемонти» идет не о республиканском строе, а о конституционной монархии, и за этим просматриваются не американские, а западноевропейские политические реалии 1830-х годов — как Июльская монархия во Франции, где, по слову Пушкина, народ властвовал «со всей отвратительной властию демокрации» (7, 273), так и Англия после парламентской реформы 1832 года, уничтожившей старый аристократический парламент — тот «двойственный собор», о котором Пушкин писал в стихотворении «К вельможе» (3, 160—162) и в котором, судя по всему, он видел единственную разумную форму демократического правления.

         В этой связи представляется весьма важным, что политичес­кую, отрицающую часть «Из Пиндемонти» завершает маркированная курсивом и раскрытая в примечании цитата из «Гамлета»: «Все это, видите ль, слова, слова, слова». В ней, как кажется, можно ви­деть сигнал, указывающий на связь текста именно с английской проблематикой и английскими источниками. Мне уже приходилось писать о том, что, отвергая доктрину политических прав и свобод и противопоставляя ей идею «иной, лучшей», то есть индивидуальной внутренней, свободы, Пушкин присоединяется к английской консервативной традиции Э. Берка и его последователей, прежде всего Кольриджа и Вордсворта[11]. Во внимательно прочитанной им книге «Specimen of the Table Talk of the Late Samuel Taylor Coleridge» он должен был обратить внимание на то, как английский поэт про­тивопоставляет свое индивидуальное понимание личного счастья абстрактным идеям Бентама и его последователей о счастье «мак­симально большого количества людей», обеспечиваемом демокра­тической государственной властью. «О каком счастье идет речь? Вот в чем вопрос [That is the question], — писал Кольридж, так же, как Пушкин, цитируя «Гамлета». — Я бы скорее предпочел, чтоб меня отпустили с этого пиршества счастья. То, что вы почитаете за счастье, меня бы повергло в отчаяние»[12]. Любопытно, что в черновом наброске последний стих «Из Пиндемонти» перекли­кается с этим полемическим пассажем: Пушкин начал его слова­ми: «Вот счастие мое» (Акад. III: 2, 1032), а затем, насколько мож­но понять общий смысл плохо читаемой и незаконченной фразы, хотел противопоставить свое понимание «счастия» каким-то иным, враждебным ему представлениям.

         С прямым публицистическим выражением подобных представ­лений Пушкин мог столкнуться в раннем стихотворении другого английского поэта-лейкиста — Роберта Саути «Inscription for а Monument at Old Sarum» («Надпись для памятника в Оулд Саруме», 1799), которое прославляло английскую политическую систему за то, что она основана на законе и священном избирательном пра­ве, гарантирующем счастье для всех британских подданных. В при­надлежавшем Пушкину экземпляре парижского издания поэти­ческих произведений Саути это малоизвестное стихотворение, впервые напечатанное в газете и не включавшееся в другие прижиз­ненные сборники «поэта-лауреата», отмечено на полях большим карандашным крестом[13]. Как представляется, данная помета — единственная в огромном томе — означает, что «Надпись на памятнике в Оулд Саруме» привлекла внимание Пушкина, и хотя бы поэтому стихотворение Саути заслуживает специального рассмотрения. Приводим его в оригинале и в подстрочном переводе:

Inscription for a Monument at Old Sarum

READER, if thou can'st boast the noble name

Of Englishman, it is enough to know

Thou standest in Old Sarum. But if chance

`Twas thy misfortune in some other land,

Inheritor of slavery, to be born,

Read and be envious. Dost thou see yon hut,

Its old and mossy walls, with many a patch

Spotted? Know, Foreigner! (so wisely well

In England it is ordered, that the laws

Which bind the people from themselves should spring);

Know that the dweller in that little hut,

That wretched hovel, to the Senate sends

Two Delegates; think, Foreigner, when such

An individual's rights, how happy all!

Надпись для памятника в Оулд Саруме

Читатель! Если ты можешь похвастаться благородным прозванием

Англичанина, тебе достаточно знать,

Что ты стоишь в Оулд Саруме. Но если судьба решила иначе

И на твою долю выпал несчастный жребий родиться

В какой-то иной стране, наследнице рабства,

Читай и завидуй. Ты видишь вон ту хижину,

Ее старые, поросшие мхом стены, усеянные пятнами

Заплат? Знай, Чужестранец! (столь разумно и правильно

Устроена жизнь у нас в Англии, что законы,

Которые связывают наш народ, от него же самого и проистекают);

Знай, что хозяин этой тесной хижины,

Этого убогого приюта, посылает в наш Сенат

Двух Делегатов; подумай, Чужестранец, когда таковы

Права одного, сколь счастливы все!

 

Стихотворение Саути требует некоторых историко-политических пояснений. В Великобритании конца XVIII — начала XIX века Оулд Сарум был самым знаменитым «гнилым местечком» («rotten bourough») или обезлюдевшим избирательным округом на месте заброшенного древнего города, который по традиции сохранял право избирать двух членов палаты общин. В своей книге путевых очерков об Англии, изданной под именем испанского аристократа Дона Мануела Алвареца Эсприеллы, Саути так описал историю этого чисто английского курьеза:

        «В половине лиги от Солсбери, на левой стороне Лондонской дороги, находится Оулд Сарум, Сорбиодунум римлян, знаменитый по многим причинам. Когда-то он занимал вершину круглого холма, которая до сей поры обнесена земляным валом и глубоким рвом. При норманнских королях это был процветающий город, но его жители страдали от двух зол — от нехватки воды и от при­теснений со стороны солдат, охранявших замок. Тогда горожане единодушно решили переселиться оттуда в Новый Сарум, совре­менный Солсбери, где воды с лихвой хватило для того, чтобы из­бавиться от первого из этих зол; когда же в Оулд Саруме стало не­кого грабить, то и гарнизон пришлось распустить. Так старинный город был полностью заброшен: в нем не осталось ни души и во­обще ничего, кроме права на представительство в парламенте. Семь хозяйств в деревушке к западу от Оулд Сарума посылают в парла­мент двух своих представителей; четыре из этих хозяйств (дающие большинство при голосовании) недавно были проданы за сумму немногим менее 200 000 песо»[14].

       После того как Саути в конце 1790-х годов впервые побывал в знаменитом «гнилом местечке», он набросал в рабочей тетради следующий план стихотворения: «Для Оулд Сарума. Адресовать чужестранцу. Каковы же должны быть привилегии английских подданных, когда живущий там старый бедняк посылает двух чле­нов в Парламент!» («For Old Sarum. Addressed to a foreigner. What must be the privileges of English subjects, when the old pauper there sends two Members to Parliament!»)[15].

      Саути, как видно, нисколько не смутил очевидный казус, ког­ да два члена парламента представительствуют за семерых деревен­ских жителей, влачащих полунищенское существование; напротив, для него Оулд Сарум — это предмет патриотической гордости бри­танца, символ незыблемости английских традиций, установлений и законов, обеспечивающих соблюдение исконных гражданских прав каждого собственника и тем самым счастье всех[16]. Хотя Пушкин, вероятно, знал о существовании «гнилых местечек»[17], посколь­ку они нередко упоминались в русской печати, особенно в связи с парламентской реформой 1832 года, их ликвидировавшей, само название Оулд Сарум едва ли что-нибудь ему говорило. Поэтому он должен был читать стихотворение Саути вне конкретного контек­ста — прежде всего как декларацию, обращенную «гордым свободой» британцем к чужеземцу, которого черт догадал родиться в иной стране, «наследнице рабства». Подобными формулами в За­падной Европе обычно описывали Россию, и Пушкин, вероятно, увидел в «Надписи для памятника в Оулд Саруме» задевшее его назидание «русским варварам» — очередной пример той оскорби­тельной спеси по отношению к иностранцам, в которой неодно­кратно обвиняли англичан русские путешественники и журна­листы, начиная с Карамзина[18].

       Как нам представляется, «Из Пиндемонти» было написано как ответ «чужеземца» на эпистолу Саути, чем объясняется диалоги­ческая направленность пушкинского стихотворения (с акцентиро­ванными, многократно повторенными личными местоимениями первого лица и вводным «видите ль» в «политической» части), подразумевающего некоего неназванного адресата-оппонента. Фраза «Я не ропщу о том, что отказали боги / Мне в сладкой участи оспо­ривать налоги» (черн. вар.: «Вовек я не роптал, что не судили боги / Мне — счастие оспоривать налоги»; Акад. III: 2,1030) полемически перекликается с сожалениями Саути по поводу несчастной судьбы чужеземца, которому не суждено было родиться в свободной Англии, а саркастическая оценка парламентской демократии и зависи­мости от воли народа — с его восторгами по поводу народного воле­изъявления и представительства («... so wisely well / In England it is ordered, that the laws / Which bind the people from themselves should spring»). Заметим, что в черновых набросках «Из Пиндемонти» связь с «Надписью для памятника...» и его политической тематикой проявляется даже несколько сильнее, чем в окончательной редак­ции. Так, первый вариант начала стихотворения обрывается на не­законченном стихе «Я не завидую тому кто...» (см.: Акад. III: 2, 1030), который прямо отвечает на императив Саути, адресованный читателю-чужеземцу: «Read and be envious» («Читай и завидуй»). После стихов о прерогативах парламента Пушкин, по-видимому, намеревался упомянуть имена каких-то иностранных политических деятелей или мыслителей, обозначив их звездочками:

И мало нужды мне что *** иль ***

Иль [Мира?] б о иной...[19]

    После слов: «... Себе лишь самому / Служить и угождать» — в черновике следовало: ...пред силою законной Не гнуть ни совести, ни мысли непреклонной (Акад. III: 2, 1032), — что вводило противопоставление личной свободы и совести силе закона, к которой апеллирует Саути.

        Наиболее же заметен диалог с «Надписью для памятника...» в концовке «Из Пиндемонти». Пушкинское восклицание «Вот сча­стье! вот права...» полемически соотнесено с занимающим ту же ударную позицию в тексте Саути восклицанием: «...when such / An individual's rights, how happy all!». Тот факт, что у обоих поэтов в последнем стихе появляются рядом, по сути дела, одни и те же сло­ ва: «права» и «счастье/счастливый», едва ли можно считать случай­ным совпадением. Пушкин, как кажется, возражает на максиму Саути, подхватывая ключевые для нее понятия, но вкладывая в них противоположный смысл: он отвергает и развенчивает политическую концепцию гражданских прав, обеспечивающих всеобщее благоденствие, а взамен декларирует право художника на полную независимость от любой власти и на свободное эстетическое ми­росозерцание, которые и делают его счастливым.

        Если мое предположение верно и стихотворение «Надпись для памятника...» Саути действительно послужило главным источни­ком «Из Пиндемонти», это лишний раз показывает, что, вопреки попыткам ряда исследователей доказать обратное, у четырех про­нумерованных стихотворений, написанных Пушкиным в июне — июле 1836 года на Каменном острове[20], не было ни единого тематического задания, ни сквозного — литургического или какого- то иного — сюжета. Все они порождены разными, никак не свя­занными друг с другом источниками и различными, иногда проти­воречащими друг другу творческими импульсами — религиозным («Отцы пустынники...»), стилизаторским («Подражание итальян­скому»), сатирически-публицистическим («Мирская власть»), полемическим («Из Пиндемонти»). Любопытнейший пример столк­новения двух разнонаправленных импульсов дает черновая руко­пись «Из Пиндемонти». Написав вариант:

... Себе лишь самому

Служить и угождать... пред силою законной

Не гнуть ни совести, ни мысли непреклонной

Перед созданьями Искусств и Вдохновенья

Замедливать свой путь (см. Акад. III: 2, 1032), —

Пушкин, не закончив стиха, остановился на слове «путь», провел на листе прямую черту и под ней набросал аллегорическую мини­атюру в духе «Странника»:

Напрасно я бегу к Сионским высотам

Грех алчный гонится за мною по пятам

Так ревом яростным пустыню оглашая

По ребрам бья хвостом и гриву потрясая

И ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий

Голодный лев следит оленя бег пахучий[21]. (см. Акад. III: 2, 1029; ПД 237, de visu)

Затем он отчеркнул этот набросок и продолжил работу над «Из Пиндемонти» со стихов «По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам», очевидно подсказан­ных только что найденной рифмой «высотам / пятам». Создается впечатление, что этим наброском Пушкин вступил в диалог с са­мим собой, отрефлектировав предложенный им в «Из Пиндемон­ти» идеал духовного пути как греховный с точки зрения христиан­ского сознания[22]. Тем не менее он дописал «Из Пиндемонти» до конца и аккуратно перебелил его, а к наброску больше не возвра­щался: из двух вариантов пути — «побега к Сионским высотам» и свободного светского странствия «здесь и там», среди красот при­роды и созданий искусств, — Пушкин явно отдал предпочтение последнему.