ПАВЕЛ БАСИНСКИЙ

 

            К ВОПРОСУ О «НИЦШЕАНСТВЕ» М. ГОРЬКОГО

 

    Известно, что  вопрос  о «ницшеанстве» М. Горького долгое время являлся запретным для  нашей  науки.  Такое  положение сложилось в  30-е  годы в связи с канонизацией писателя.  Но еще в конце 20-х годов этот вопрос считался вполне законным, несмотря на  то,  что в 1923 году Ницше вместе с другими философами-идеалистами (Платон,  Кант,  Шопенгауэр,  Соловьев) подлежал «изъятию из библиотек,  обслуживающих массового читателя» (см. письмо Горького В.Ф. Ходасевичу от 8 ноября 1923 года с характерным для писателя тех лет возмущением по поводу этого факта)[1].   

В 1928  году  в  юбилейной книге статей и воспоминаний о Горьком открыто  обсуждался  вопрос  о  его   «ницшеанстве». А.Н. Толстой писал  о  ницшеанских  мотивах  раннего Горького[2]. О. Форш отмечала визуальное сходство  Ницше  и  Горького[3]. Но  уже  в  следующие  годы открыто писать об этом было нельзя.  

Вопрос о  «ницшеанстве» молодого Горького не раз возникал в статьях и книгах одного из наиболее авторитетных советских горьковедов Б.А. Бялика.  С его точки зрения, виновным в создании этой «легенды» являлся русский народник, критик и публицист,   Н.К. Михайловский.  В  последней  работе,  возражая М.Г. Петровой, попытавшейся реабилитировать проблему, Б.А. Бялик  писал:  «Но я и после ее заявления <...> продолжаю считать,  что легенду  о  ницшеанстве  Горького  создал  Михайловский»[4].

   Наконец, В.А. Келдыш в книге «Русский реализм  начала  ХХ века» (М., 1975) и затем в статье о журнале «Жизнь» попытался снять табу с проблемы.  По его мнению,  ницшевская  апология самоценного «я»  была  притягательной  для молодого Горького «не своими социальными итогами <...>,  а понятием о сущностных силах человека: его воле к жизни, изначальной творческой энергии[5].

    Более или  менее  открытое обсуждение вопроса начинается примерно с середины 80-х годов.  Отметим,  например,  работу В.А. Злобина «Миф или реальность?: (К вопросу о «ницшеанстве» М. Горького»[6].  В 1989 году в статье М.Г. Петровой,  наконец, прозвучало: «Перед нами не «легенда» <...>,  а очень серьезная проблема, от которой до самого последнего времени принято было  открещиваться»[7].  Особого  внимания заслуживают доклад Б.Н. Равдина  на Четвертых Тыняновских чтениях[8]  и статья Л.А. Колобаевой  «Горький и Ницше» в «Вопросах литературы», 1990, № 10. В них впервые была сделана попытка систематизации вопроса и выделения наиболее важных его аспектов.

    В зарубежной  науке  вопрос  о  «ницшеанстве»   Горького обсуждался давно,  однако до последнего времени не ставился как серьезная научная проблема. Американка Бетти Форман указала на параллель между образами «Песни о Соколе» и «Так говорил Заратустра»:  орел и змея[9]. Елена Мучник также отметила в творчестве Горького ницшеанские черты: «трагическое стремление личности к самоуничтожению, сжиганию мостов между собой и тем,  что ты любишь и без чего не можешь жить»[10]. В книге о Горьком американского  ученого  Беpри  Шерра  этот вопрос также затронут[11].  В последние годы зарубежные авторы начинают глубоко интересоваться таким неизученным  вопросом,  как  отношение  к Ницше в России на рубеже веков и в советское  время.  См.:  Nietzsche  in  Russia  /   Ed.   by B.G. Rosenthal.  Princeton Univ.  Press, 1986. В связи с этим естественно вырос интерес к проблеме «Горький и Ницше». См.: Clowes E.W. Gorky, Nietzsche and God-Building // Fifty Yearson:  Gorky and His  Time  /  Ed.  by  N.Luker.  Astra  Press(Nottingham), 1987.

    Кто же первым сказал о «ницшеанстве» Горького?

    В названной  полемике  М.Г. Петровой  и Б.А. Бялика возник спор об этом.  Петрова верно заметила, что впервые о «ницшеанстве» Горького написал поэт и критик Н. Минский (Н.М. Виленкин) в обозрении «Литература и искусство» («Новости»,  1898, № 138,  21 мая).  Бялик же настаивал,  что «легенду»  создал все-таки  Н.К. Михайловский.  Между  тем статья Михайловского «Еще о г.  М.Горьком и его героях»,  которую имел в виду Бялик,  появилась  в  октябрьском номере «Русского богатства», т.е. позже газетного выступления Минского.    Больше того,  Михайловский не может считаться даже  вторым,  ибо  почти  одновременно с заметкой Минского в майском номере журнала «Книжки «Недели» вышла статья анонимного  автора «Самобытное декадентство», в которой разбиралась новелла Горького «Варенька Олесова».  Там отмечалось, что изображению героини «придан книжный характер какого-то популяризованного ницшеанства»[12].

    Итак, первым заподозрил неладное Н. Минский.  После появления в марте-апреле 1898  года  двух  выпусков  «Очерков  и рассказов» он обнаружил,  что собранные вместе слова и жесты героев Горького далеко выходят за рамки традиционной морали. Разбирая рассказ «На плотах»,  он писал: «Правым оказывается сильнейший, потому что он большего требует от жизни, а виноват слабый,  потому что он постоять за себя не умеет.  Нужно сознаться, что в нашей литературе, насквозь пропитанной учением  о любви и добре,  такая яркая проповедь права сильного является довольно новой и рискованной»[13].    Имел ли Минский основание для такой трактовки? Несомненно — да!  Идейным центром этого психологического этюда является   в о п р о с   о   г р е х е.  Используя любимый прием «сопряженных» персонажей, Горький показывает два типа греха: активный и пассивный.  Олицетворением активного греха выступает красавец и снохач Силан Петров, отбивший молодую жену у собственного сына.  Горький  не жалеет красок для  э с т е т и ч е с к о г о  оправдания  Силана,  рисует  великолепный экземпляр человеко-зверя,  который во всем прав уже  потому, что он красив. Автор показывает его «могучую шею», «прочную, как наковальня,  грудь»,  «большие,  горячие,  карие глаза», «живое бородатое  лицо»,  «жилистые  руки,  крепко державшие весло». Природа   явно   на   стороне   Силана.    Природный естественный отбор осуществляет женщина, «кругленькая, полная, с черными бойкими глазами и румянцем во всю  щеку».  Ее выбор в пользу Силана знаменует его  в н е м о р а л ь н у ю  победу над слабым и некрасивым сыном. 

    Пассивный грех представляет Митя,  «русый, хилый, задумчивый парень».  Он прежде всего не способен к активному греху. Отсюда  все  его моральные претензии к отцу и жене,  его религиозная исступленность,  его  аскетический   идеал   как стремление уйти  из  мира.  Митя — это неудавшийся экземпляр человеко-зверя, обиженный на весь свет. Он типичный представитель «ressentiment» (емкий термин Ницше, буквально означающий «месть от бессилия»). Пассивный грех Мити таким образом таит в себе несравненно большую опасность, чем активный грех Силана, который у всех на виду.

    Интересно, что  взятые в отдельности два образа являются живописным воплощением двух народных типов, которые Горький, очевидно, «подсмотрел» в жизни.  И только поставленные рядом они, говоря словами Горького о чеховской «Чайке»,  вырастают до «глубоко продуманного символа» и поднимают вечную проблему: что более ценно в жизни:  мораль  или  красота?  Подобно Л. Толстому, показавшему телесную красоту и внутреннюю духовность в двух «сопряженных» героинях,  Элен Курагиной и Марье Болконской, Горький  резко  поляризует красоту и мораль,  но решает вопрос совсем не по-толстовски.  Он решает его именно в эстетическом, т.е. внеморальном ключе. Это чисто   я з ы ч е с к о е   решение   х р и с т и а н с к о г о   вопроса, совпадающее с принципиальным положением Ницше,  что  мир может быть оправдан только эстетически,  т.е. оправдание жизни заключено в ней самой, в ее красоте и силе, а не в отвлеченной морали.   

Вслед за  Н. Минским  критика  отметила «книжный характер какого-то популяризованного ницшеанства» в рассказе «Варенька Олесова».    Так ли это?    В  данном  рассказе  мы вновь имеем дело с «сопряженными» персонажами,  которыми  оказываются дочь небогатого помещика Варенька и приват-доцент Ипполит Полканов. Варенька — воплощение красоты и здоровья. Этот природный дар  в  ней  еще  не  загублен книжной культурой и светским воспитанием. Но самая, пожалуй, главная черта героини —   н е в и н н о с т ь.  Это невинность природного происхождения, т.е.  в  буквальном   смысле:   невинность   как отсутствие знания  о грехе и связанного с ним чувства вины, того, что  Ницше называл «дурной совестью».  Для Вареньки не существует выбора в вопросе «грешить или нет»,  ибо природа, ее окружающая, и малочисленность людского общества не создают  необходимого   м о р а л ь н о г о  ф о н а   для  самой постановки этого вопроса.  Нечто подобное мы встречаем в романе Кнута Гамсуна «Пан».

   Моральный фон, а вместе с ним и возможность выбора, муки выбора, возникают  лишь  с  приездом в имение приват-доцента Полканова. Собственно, это не только моральный,  но и шире — к у л ь т у р н ы й  ф о н,  если понимать под культурой то, что человек разумно вносит в  природу,  подчиняя  ее  слепую стихию своим   законам.  А  именно  так  понимал  «культуру» М. Горький.

   Полканов приносит с собой иную «систему ценностей».  Это в его глазах Варенька, помимо своей природной красоты и здоровья, может быть «глупой»,  «примитивной»,  «порочной» или, наоборот, «умной»,  «сложной»,  «нравственной».  Для природы, которая окружает  героиню,  это  не имеет никакого значения. Заметим, что и здесь,  как в рассказе «На плотах», моральная тема подвергается заведомой  э с т е т и ч е с к о й   д и с к р е д и т а ц и и  (очень характерный прием раннего и не только раннего Горького), ибо ничего, кроме физического неприятия, Полканов  вызвать  не  может. Все художественные средства, начиная  с  «говорящей» фамилии персонажа и кончая финальной сценой мужского унижения Полканова,  работают против него. 

  Существенным недостатком молодого Горького,  если  сравнить его,  скажем,  с Л. Толстым,  Лесковым или Чеховым, является отсутствие «диалектики души»,  что,  впрочем, не лишает рассказ изобразительной силы и своеобразной философской глубины. По сути,  перед нами не просто два живых характера, но два образа-идеи,  выражающие сокровенную мысль автора об извечной антиномии культуры и природы, об их «враждебности».

    Природа слепа  и  жестока.  Она  мстит  человеку  за его стремление обособиться  от  животного  мира,  напоминая   об инстинктах, бороться  с которыми человек не властен.  В свою очередь культура ворует у человека его лучшие природные  качества: физическую силу,  красоту, здоровье, цельность. Равновесия между этими силами,  на острие которых распят современный человек, согласно Горькому,  достигнуть  н е л ь з я. Что же остается? Возможна лишь  б о р ь б а, в которой победит сильнейший.  Вот жестокая, но неизбежная диалектика жизни. Стоило Полканову на минуту расслабиться и перестать сражаться с инстинктами, как он немедленно потерпел поражение и был наказан Варенькой. В ее лице сама природа отомстила Полканову за его «личину» приват-доцента.

   Разумеется, смешно считать Ипполита Сергеевича Полканова представителем всей культуры, которая в романтическом сознании молодого Горького связывалась, скорее, с Джордано Бруно, Гете, Толстым,  Репиным.  Полканов  — типичный представитель среднекультурной прослойки конца XIХ века, т.е. «интеллигенции» в широком смысле.

    Но как бы ни решал писатель в будущем антиномию «природа и культура», он все-таки оставался поклонником  э с т е т и к и  б о р ь б ы.  Сознание  Горького  не  было гармоничным; по словам,  М. Меньшикова,  он  предпочел  «безумство храбрых» «мудрости кротких»[14].  Это  безусловно  я з ы ч е с к и й  вариант решения  вечного  противостояния культуры и природы, изначально враждебный  христианскому  а с к е т и ч е с к о м у  и д е а л у,  замечательно выраженному в словах Ф.М. Достоевского: «смирись, гордый человек».   

   Герои ранних рассказов Горького, в отличие от традиционных русских типов «маленьких» и «лишних» людей, прежде всего э к с п а н с и в н ы. Они не мыслят иной формы жизни, кроме борьбы,  кроме бесконечного самоутверждения за счет  в р а г а,  к которому они, впрочем, питают не только ненависть, но и странное чувство  л ю б в и.  Наличие врага необходимо им как воздух, в иной атмосфере они задыхаются. В наиболее символическом виде это душевное качество выражает Сокол  (кстати, хищная птица),  который, уже умирая, мечтает о встрече с врагом. «О,  если б в небо хоть  раз  подняться!..  Врага прижал бы  я...  к  ранам  груди и...  захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..»

    Любовь и вражда — две стороны одной медали;  чем сильнее любовь, тем сильнее и вражда.  Радда и Зобар не могут любить иначе, как  стремясь  победить один другого,  подчинить себе волю и душу соперника («Макар Чудра»).  Но возможное поражение одного  означало  бы  немедленное охлаждение другого.  С исчезновением вражды пропал бы  главный  источник  и  стимул любви — вот диалектика молодого Горького.  Единственное примирение состоит в радости взаимного уничтожения. Это последний достойный выход из ситуации,  в которой оказались герои. Но это же и единственный достойный выход  из  жизни  вообще, если следовать логике мысли Макара Чудры.

    Словом, если взглянуть  на  раннее  творчество  Горького глазами русской критики,  станет понятно, что упреки в «ницшеанстве» имели основания.  Но вот было ли это «ницшеанство» «книжным», как  считал критик журнала «Книжки “Недели”»,  или же оно вытекало из иного источника?

    Можно ли, например, всерьез считать «ницшеанством» поведение Силана в рассказе «На плотах»,  если снохачество,  как писал еще Глеб Успенский, было  н о р м о й  в русских деревнях, где старики-отцы часто оказывались сильнее и физически

моложе своих сыновей?  Точно так же нельзя  назвать  «ницшеанством»  образ жизни героев «Макара Чудры»,  ибо он выражал собой цыганскую вольницу,  а не отвлеченную  философию.  Что касается  Вареньки  Олесовой,  самой  образованной из ранних

горьковских типов, то она кроме авантюрных романов ничего не читала.

    Из всего  сказанного можно понять,  что вопрос о «ницшеанстве» молодого (и не только молодого) Горького весьма сложен. Легко заметить,  что и в более поздних произведениях он не  забывал  о Ницше.  Например,  название самого известного цикла  горьковской  публицистики   «Несвоевременные   мысли» заставляет вспомнить о «Несвоевременных размышлениях» Ницше.

    Для культуры начала века вообще характерно свободное использование  аллюзий без обязательной ссылки на кокретные имена. Так Блок пользовался ницшевским понятием «музыка»,  не отсылая читателя к Ницше, ибо предполагал безусловное знакомство

с книгой «Рождение трагедии из духа музыки».  Точно  так  же название  «Несвовеременные  мысли»  возникло,  конечно  же, не «случайно».

    Однако в  творчестве  молодого  Горького именно «случайности» сбрасывать со счетов никак нельзя.  В это время  происходит страшное  смешение  культурных  «знаков» в сознании людей. Колоссальный поток информации,  связанный с расцветом переводческой деятельности,  производил  в  умах  «самоучек» настоящие культурные  катастрофы,  примеры  которых  Горький описывает в  автобиографических  рассказах  «Случай из жизни Макара» и «О вреде философии».

    Восприятие Ницше  странным образом накладывалось на впечатления от русской жизни.  В Архиве Горького хранится любопытное письмо  М.С. Саяпина,  внука сектанта Ивана Антоновича Саяпина, описанного в очерке Г. Успенского  «Несколько  часов

среди сектантов».  И  вот М.С. Саяпин,  внимательно изучавший русских сектантов, находил в их учениях сходство с философией Ницше:     «Всё здесь ткалось чувством трагедии.  Чтобы  как-нибудь объяснить себе  эти  жизненные  иероглифы,  я стал буквально изучать книгу Ницше “Происхождение трагедии из духа музыки”,

читал я  в с е, что могло мне попасться под руки в этом направлении, и, наконец, убеждение окрепло:     — Да,  дух  русской  музыки,  живущей в славянской душе,

творит неписанную трагедию,  которую люди разыгрывают  самым идеальным образом: не думая о том, что они играют»[15].

    Не исключено,  что молодой Горький читал Ницше аналогичным образом. Чтобы как-то «объяснить» события русской жизни, он обращался к мировой философии и находил в ней то, что наиболее отвечало его собственным, уже г о т о в ы м впечатлениям.

    Не совсем также ясно,  каким  образом  возникли  «ницшеанские» мотивы в творчестве Горького начала 90-х годов, если первая  книга  Ницше на русском языке вышла лишь в 1898 году[16].  Из критиков,  писавших о «ницшеанстве» Горького,  кажется,  только Н.К. Михайловский обратил на это внимание.  Он даже предположил, что Горький «вовсе не знаком» с Ницше, хотя и впитал какие-то его мысли,  которые «носятся в воздухе» и могут «прорезаться самостоятельно»[17].

    Сегодня мы знаем, что Горький  б ы л  з н а к о м  с Ницше задолго  до выхода первого русского издания «Так говорил Заратустра». В конце 80-х начале 90-х годов  он  водил  знакомство с супругами Н.З. и З.В. Васильевыми, которые одни из первых перевели «Заратустру» на русский язык. В своих воспоминаниях З.В. Васильева пишет:

    «Из литературных их (Горького и Васильева — П.Б.)  интересов этого времени помню большую любовь к Флоберу, которого знали почти всего.  Почему-то, вероятно за его безбожность — не было перевода «Искушения св.  Антония»,  и меня заставили

переводить его,  так  же  как   впоследствии   Also   sprach Zaratustra (Заратустра) Ницше, что я и делала — наверное неуклюже и долгое время посылала Алексею Максимовичу в письмах на тонкой бумаге мельчайшим почерком»[18].

    Свою дружбу с Николаем Захаровичем  Васильевым,  химиком по профессии  и  философом по образованию,  Горький описал в рассказе «О вреде философии»,  намекнув на то,  что Васильев оказал на него какое-то влияние. Сам Васильев странным образом погиб в начале 900-х,  отравившись  каким-то  химическим препаратом. Что же это было за влияние?

    Мы может только догадываться, ибо значительная часть переписки Горького и Васильева утеряна. В Архиве Горького хранится только одно письмо Горького и четыре письма Васильева.

Любопытно, что  в  единственном  письме Горького упоминается Ницше: «Друг Никола <...> Минский: поэт пишет про меня что я Ибсенист (?) и Нитченианец с первого до последнего слова,  а жандарм в радикала произвел меня.

    Вот и живи»[19].

    Гораздо интереснее письмо Васильева Горькому из Киева от 28 октября 1900 года.  Не только его содержание,  но и самый тон указывают, что молодой Горький обсуждал свои ранние вещи с Васильевым и слушал его советы. Вот Васильев пишет:

    «Прежде всего все твои произведения я  разделяю  на  две более или  менее резко разграниченные категории:  в одних ты придерживаешься “старого инвентаря”,  как говаривал один  из моих добрых приятелей,  c,est a dire, исповедуешь и проповедуешь так называемую  гуманитарную  мораль,  мораль  христианско-демократическую, как говорит Ницше, основным принципом которой в конце концов, что бы ни говорили ее апологеты, является эвдемонизм,  наибольшее  количество  удовольствия для наибольшего количества людей,  в  ней  люди  ценятся  именно постольку, поскольку  они  делают  для благополучия других и способствуют уменьшению  “зла”,  по  их  терминологии,  т.е.

страдания на  земле.  К  этой  категории  я  отношу, например, “Песнь о Соколе”,  “О чиже”, “Ошибка”, “Тоска”, “Коновалов”, “В степи” и т.д. К другой — “Месть”, “Челкаш”, “Мальва”, “Бывшие люди”,  “Варенька Олесова”,— тут является  мораль  иного сорта, по  которой  человек  оценивается не по его поступкам или мотивам их, а по его внутренней ценности, красоте, силе, благородству и  проч.,  а также и по тому, насколько он влияет

на усиление высоты пульса жизни в себе и других,  безотносительно к  тому,  делает  ли  он это заставляя других или себя наслаждаться или страдать»[20].

    Это — проповедь  н и ц ш е а н с к а я  и  притом весьма глубокая. Она доказывает,  что Васильев был не  понаслышке знаком с учением Ницше. Но самое поразительное — это   т о н  письма. Впечатление такое,  что разговаривают не два приятеля, но учитель с учеником. В этом письме явно слышатся императивные нотки,  которые позже  появятся  в  письмах  самого Горького к молодым писателям.

    Горький дважды пытался напечатать перевод  «Заратустры», сделанный Васильевыми:  в 1899 году в журнале «Жизнь»[21] и в 1900 году в изд-ве «Знание»[22]. Перевод так и не был напечатан.  Из возможных причин назовем две:  I.  Опоздание. В 1898 году выходит перевод Ю.Антоновского, в 1899 — С.П. Нани; II.  Неважное качество.  Он делался явно для «служебных» целей.  И  хотя Горький в письме к К.П. Пятницкому хвалил перевод, называя его «наиболее красивым и ясным», это могло быть вызвано желанием помочь Васильеву, который сильно нуждался в это время.  В том же письме он  просил  дать  Васильеву  какие-нибудь переводы[23].

    Из переписки Горького и его статей можно  заметить,  что при довольно  частых упоминаниях Ницше (около 40) его отзывы о нем были,  как правило, либо весьма сдержанными, либо критическими. Чуть  не единственным исключением является письмо

к А.Л. Волынскому 1897 года,  где Горький признается:  «... и Ницше, насколько я его знаю,  нравится мне,  ибо демократ по рождению и чувству, я очень хорошо вижу,  что демократизм губит жизнь  и  будет  победой не Христа — как думают иные — а

брюха»[24].

    Но дело в том, что именно это заявление, казалось бы более других доказывающее «ницшеанство» Горького,  является  в строгом смысле  совсем не «ницшеанским».  Ницше никак не мог желать «победы Христа»,  поскольку был ярым  врагом  христианства. И наоборот, он не имел ничего против «брюха», выступая, скорее, противником любого рода бестелесной духовности.

Гораздо точнее  Горький  отозвался  о  Ницше  в   письме   к Д.П. Мирскому  от  8 апреля 1934 года:  «Ницше Вы зачислили в декаденты,  но — это очень спорно,  Ницше проповедовал «здоровье»...»[25].

    В то же время в письме к Волынскому чувствуется  желание молодого Горького подыграть настроению автора книги «Русские критики» и статей об  итальянском  Возрождении,  о  которых, собственно,  и идет в письме разговор.  Это его, Волынского,

идеи пересказывает Горький, пользуясь именем Ницше как «языком»  той эпохи.  В 1897-98 годах Горький сотрудничал в «Северном вестнике» Волынского и, естественно, искал общий язык с его редактором[26].

    В целом ранние отзывы Горького  о  Ницше  можно  считать умеренно-положительными. Он  высоко  ценил  его  бунтарство, протест против буржуазной культуры и весьма низко ставил его социальную проповедь.  Окончательный публичный вывод Горького:  «Ницше — неприемлем,  ибо он требует от мещанина активности...» («Разрушение личности»).

    Но сдержанность,  с которой Горький  отзывался  о  Ницше вплоть до конца 20-х годов, не исключает возможности высокого, но т а й н о г о интереса к нему. Выскажем это в качестве гипотезы.

    На отношение Горького к вопросу  о  «ницшеанстве»  могла повлиять шумная  кампания в критике вокруг его первых вещей. Вспомним, что в  статьях  Н. Михайловского,  А. Скабичевского, М. Меньшикова, В. Короленко  «ницшеанство»  молодого  писателя было подвергнуто резкой критике. В «ницшеанстве» его обвинил

и Лев Толстой.  Всё это не могло не повлиять на Горького. Он не мог чувствовать себя вполне свободно,  когда публично говорил о Ницше.

    В 1906 году, впервые оказавшись за границей, Горький получил письменное   приглашение   сестры   Ницше,   Елизаветы Ферстер-Ницше, сыгравшей затем печальную роль в судьбе творческого наследия брата. Вот этот документ:

    «Веймар.                                  12 мая 1906 г.

 

                    Милостивый государь!

    Мне приходилось слышать от Вандельвельде и гр. Кесслера, что Вы уважаете и цените моего брата и  хотели  бы  посетить последнее местожительство покойного.

    Позвольте Вам сказать,  что и Вы и Ваша супруга для меня исключительно желанные гости, я от души радуюсь принять Вас, о которых слышала восторженные отзывы от своих друзей, в архиве Ницше, и познакомиться с Вами лично.

    На днях мне придется уехать, но к 17 мая я вернусь.     Прошу принять и передать также Вашей супруге мой искренний привет.

                                Ваша     Е. Ферстер-Ницше»[27].

    Имя крупного бельгийского социал-демократа Эмиля Вандервельде, упоминаемое в этом контексте,  позволяет оценить всю действительную сложность и  запутанность  вопроса  о «ницшеанстве» Горького.  Томас Манн так определил место Горького в

мировой литературе:  ему удалось навести «мост между Ницше и социализмом»[28]. В начале века «социализм» и «ницшеанство» еще не враждуют,  но часто идут рука об руку.  Недаром в это время  о  «ницшеанстве»  Горького  под  знаком плюс писала и

марксистская критика,  например, А. Луначарский[29].

    Мысль о примирении Ницше и социализма носилась в воздухе и «заражала»  многие сердца.  Так в письме к Пятницкому 1908 года Горький писал о поэте Рихарде Демеле, творчеством которого увлекался в это время.  Он, по его мнению, «лучший поэт немцев», «ученик Ницше и крайний индивидуалист»,  но главная его заслуга в том,  что он,  «как и Верхарн, передвинулся от индивидуализма к социализму»[30].

    Даже в  30-е  годы,  когда  в  Германии победил фашизм и «ницшеанство» постепенно стало связываться с ним, идея «примирения» все  еще  брезжила в отдельных умах.  В январе 1930 года Горький получил  письмо  от  немецкого  поэта  Вальтера Гильдебранда. Оно  весьма точно отражает начало кризиса этой идеи.

    «Признаешь водовороты  Ницше  и  в то же время являешься коммунистом, с другой стороны - ты  коммунист,  на  которого Ницше смотрит с презрением.  Я почитаю Райнера Мариа Рильке, этого большого одинокого человека,  ушедшего в себя,  и в то же время я чувствую сродство и единомыслие с Вами...»[31].

    Но отношение самого Горького к Ницше в это время уже было резко отрицательным.  В статьях «О мещанстве» (1929),  «О старом и  новом  человеке»  (1932),  «О  солдатских   идеях» (1932), «Беседы с молодыми» (1934),  «Пролетарский гуманизм» (1934) и других он,  по сути, проклял Ницше как предтечу нацизма. Именно Горький оказался главным проводником этого мифа в СССР;  что,  впрочем,  легко объяснимо,  ибо в эти годы

значительная часть интеллектуальной Европы (Р. Роллан, Т. Манн и другие),  напуганная фашизмом, отвернулась от прежнего кумира.

    Интересно, что как раз в это время современники отмечали внешнее сходство Ницше и Горького. О. Форш в статье «Портреты Горького» писала:  «Он сейчас очень похож  на  Ницше.  И  не только пугающими усами, а более прочно. Может каким-то внутренним родством,  наложившим  на  их  облики  общую  печать»[32].  Загадка «двойничества»,  видимо,  волновала и самого писателя.  В повести «О тараканах» он заметил:  «... юморист

Марк  Твен принял в гробу сходство с трагиком Фридрихом Ницше,  а умерший Ницше напомнил мне Черногорова, скромного машиниста водокачки на станции Кривая Музга».

    Подведем итоги. Вопрос о «ницшеанстве» Горького не является «легендой». Это часть серьезной научной темы «Горький и мировая философия», по существу, еще не поднятой. И хотя он, особенно в поздние годы,  резко отводил этот вопрос в сторону, произведения говорят сами за себя. Мы согласны с мнением критика М. Гельрота,  писавшего в 1903 году:  «... доживи сам Ницше до наших дней,  он к своему «единственному психологу»,

у  которого  еще  можно  чему-то  поучиться  (Достоевскому), присоединил бы с обычным для него страстным увлечением и  г. Горького»[33].

 

[1] Владислав  Ходасевич.  Воспоминания  о  Горьком,  М., 1989, с. 22—23.

[2] Горький.  Сборник  статей и воспоминаний о М. Горьком, М.--Л., 1928, с. 129—138.

[3] Там же, с. 450.

[4] Горький и его эпоха.  Исследования и материалы.  Вып. 2, М., 1989, с. 117.

[5] Литературный процесс и русская журналистика конца XIX—начала ХХ века, 1890—1904, М., 1981, с. 296—297.

[6] В кн.:  М. Горький и современная советская литература: Межвуз. сборник, Горький, 1983.

[7] Горький и его эпоха.  Исследования и материалы.  Вып. 2, с. 80.

[8] Б.Н. Равдин. К проблеме «Горький и Ницше». —  «Четвертые Тыняновские чтения. Тезисы докладов», Рига, 1988.

[9] Betty Y.  Forman.  Nietzsche and Gorky in the 1890-s: The Case for an  Early  Influense. —  «Western  Philosophical Systems in  Russian  Litterature:  A  Collection of Critical Studies, Los Angeles, 1979, p. 158—160.

[10] Helen Muchnic.  From Gorky to Pasternak: Six Writers in Soviet Russia, New York, 1961, p. 72.

[11] Barry  P.  Scherr.  Maxim Gorky,  Boston,  1988,  p. 35—36.

[12] Книжки «Недели», 1898, № 5, с. 189.

[13] Критические статьи о произведениях Максима Горького, СПб., 1901, с. 23.

[14] М. Меньшиков. Вожди народные. — Книжки «Недели», 1900, № 10, с. 242.

[15] Архив А.М. Горького. КГ-П 68-17-1.

[16]  «Так говорил Заратустра» в пер. Ю. Антоновского, приложение к «Новому журналу иностранной литературы»,  1898.  О проникновении сочинений Ницше и о нем в Россию см.:  Р.Ю. Данилевский. Русский образ Фридриха Ницше (Предыстория и начало формирования). — На рубеже XIX и ХХ веков. Из истории международных связей  русской литературы.  Сборник научных трудов, Л., 1991, с. 28—43.

[17] Критические статьи о произведениях Максима Горького, с. 96.

[18] Архив А.М. Горького. МоГ 2-23-1.

[19] Архив А.М. Горького. ПГ-рл 8-46-1.

[20] Архив А.М. Горького. КГ-РЗн 1-8-3.

[21] См.  письмо Е.П. Пешковой,  середина октября,  1899. — Архив А.М. Горького, т. 5, М., 1955, с. 71.

[22] См.  письмо К.П. Пятницкому, 18-19 июня, 1900.—Архив А.М. Горького, т. 4, М., 1954, с. 10.

[23] Там же, с. 10—11.

[24]  Письма . Т. 1. С. 245, 246.

[25] Архив А.М. Горького. ПГ-рл 26-38-2.

[26] См.: П.В. Куприяновский. М. Горький и журнал «Северный вестник».-- М. Горький и его современники, Л., 1968, с. 35.

[27] Архив А.М. Горького. КГ-ин Г 4-38-1.

[28] Архив А.М. Горького, т. 8, М., 1960, с. 190.

[29] «Правда»,  январь-апрель,  1905;  см. также: А. Луначарский. Отклики жизни, изд. О.Н. Поповой, 1906, с. 35.

[30] Архив А.М. Горького, т. 4, с. 237.

[31] Архив А.М. Горького. КГ-ин Г 2-2-1.

[32] Горький.  Сборник статей и воспоминаний о М. Горьком, с. 450.

[33] Русское богатство, 1903, № 5, с. 68.