Леонид Страховский. ФЕТ И АХМАТОВА[1]
Литературная заметка
Фета, так же как и Тютчева, “открыли” символисты и в этом их большая заслуга. В период, когда властвовали “гражданская” поэзия или такие поэты, как Надсон или Апухтин, поднять голос в защиту Фета и Тютчева было делом геройским, требовавшим много мужества. И такое мужество проявил Брюсов, когда он выступил с докладом о поэзии Фета по случаю десятилетия со дня его смерти в Московском Литературно-Художественном Кружке. Речь Брюсова, “восторженно говорившего о поэзии Фета, который, как всем известно, был крепостник да и к тому же камергер”, вспоминает Ходасевич, слушалась с явным неодобрением. “Когда начались прения, поднялся некто, имевший столь поэтическую наружность, что ее хватило бы на Шекспира, Данте, Гёте и Пушкина вместе. То был Любошиц, фальетонист из “Новостей Дня”. Рядом с ним Брюсов имел вид угнетающе-прозаический. Любошиц объявил напрямик, что поэзия Фета похожа на кокотку, скрывающую грязное белье под нарядным платьем. Этот образ имел успех потрясающий. Зал разразился бурей аплодисментов. Правда, говоря о Фете, Любошиц приписал ему чьи-то чужие стихи. Правда, бурно выскочивший на эстраду юный декадентский поэт Борис Койранский тут же и обнаружил это невежество, но его уже не хотели слушать. Ответное слово Брюсова потонуло в общественном негодовании»[2].
В такой атмосфере боролись символисты за признание двух замечательных поэтов. Влияние Фета на раннего Блока неоспоримо, а Бальмонт писал в начале двадцатых годов: «Мы, русские, раньше, говоря о наших поэтах, наиболее сильных, почти неизменно сопоставляли два имени — Пушкин и Лермонтов. За последние лет двадцать пять к двум этим славными именам, в сопоставлении, присоединились, как равноправные, два благородные имени — имена, не менее лучезарные, чем те прежние звёзды — Тютчев и Фет. Пушкин — заря наша, Лермонтов — комета, Тютчев — звёздная Ночь, Фет — любовный сад, звонкая от птичьих песен роща. Без этих четверых не быть нашему чувству светлым, тонким, утонченным, музыкальным. Они, как восток и запад, как север и юг —четыре угла нашего поэтического Эдема»[3]. И вспоминая своих любимых писателей, повлиявших на его собственное творчество, он подчеркивает: «Фет, многократно Фет»[4].
Но если Тютчев и Фет, «открытые» символистами, имели на них по их собственному признанию, большое влияние, эти имена совсем не упоминаются акмеистами. В программной статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилёв писал: «Всякое направление испытывает влюбленность к тем или иным творцам и эпохам. Дорогие могилы связывают людей больше всего. В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Подбор этих имён не произволен. Каждое из них — краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной его стихии. Шекспир показал нам внутренний мир, Рабле — тело и его радости, мудрую физиологичность. Виллон поведал нам о жизни, нимало не сомневающейся в самой себе, хотя знающей всё, и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашёл в искусстве достойные одежды безупречных форм. Соединить в себе эти четыре момента — вот та мечта, которая объединяет сейчас между собой людей, так смело назвавших себя акмеистами»[5]. Таким образом Шекспир, Рабле, Виллон и Готье эти четыре краеугольных камня здания акмеизма, противопоставляются Пушкину, Лермонтову, Тютчеву и Фету – четырём углам поэтического Эдема символистов, по Бальмонту.
Тем не менее нельзя допустить, чтобы акмеисты, эти “наследники” символизма, не знали Тютчева и Фета. Но в их поэзии нельзя проследить влияния того или другого. Поэтому-то так поразительно сходство между стихотворением Ахматовой “Муза” из её последней книги “Ива” (1940) и стихотворением Фета “Музе” из “Вечерних огней” 1888 г. Это конечно не плагиат, но очевидный отклик, подсознательный отголосок в поэтической душе Ахматовой, должно быть давно ею прочитанного и глубоко воспринятого стихотворения Фета. Здесь налицо тот же пятистопный ямб с чередующимися женскими и мужскими рифмами. Здесь та же форма – строфы в четыре строчки каждая, у Фета – три, а у Ахматовой – две. И здесь то же строение и, что ещё важнее, те же мысли. Вот эти два замечательных стихотворения: первое – Фета, второе – Ахматовой.
Музе
Пришла и села. Счастлив и тревожен,
Ласкательный твой повторяю стих;
И если дар мой пред тобой ничтожен,
То ревностью не ниже я других.
Заботливо храня твою свободу,
Непосвященных я к тебе не звал,
И рабскому их буйству я в угоду
Твоих речей не осквернял.
Всё та же ты, заветная святыня,
На облаке, незримая земле,
В венце из звезд, нетленная богиня,
С задумчивой улыбкой на челе.
Муза
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я!».
Помимо звуковых совпадений как “Пришла и села” у Фета (шл и с-л) и “Вот вошла” у Ахматовой (шл), в обоих стихотворениях муза “входит” к поэту. Кроме того, в обоих стихотворениях запечатлено чувство тревоги. Фет говорит: “Счастлив и тревожен”, а Ахматова передаёт это чувство словами: “Жизнь, кажется, висит на волоске”. Дальше оба поэта сознают себя недостойным музы. Фет пишет: “И если дар мой пред тобой ничтожен”, а Ахматова: – “Что почести, что юность, что свобода пред милой гостьей” (ведь для неё тогда свобода была весьма значительной ценностью, больше даже, чем почести или ушедшая юность). Но о свободе говорит и Фет: “Заботливо храня твою свободу”. Кроме того, и для Фета и для Ахматовой муза не простая, земная, телесная, как у Пушкина, а вещая “незримая земле, в венце из звёзд”, по Фету, и которая “диктовала страницы Ада” Данту и пришла в “покрывале”, как Сибилла, по Ахматовой.
В общем, если разобрать словосочетания и музыку гласных и согласных, можно найти ещё примеры сходства между этими произведениями двух выдающихся, хоть и весьма разных, русских поэтов. Разделённые по времени полустолетием, эти два стихотворения связаны тончайшими нитями поэтического вдохновения и творчества. И хотя для нас, современников, стихи Ахматовой и ближе, и совершенней, и трагичней, через них можно легче приблизиться к духовному и поэтическому облику Афанасия Афанасьевича Фета.
[1] Новый журнал. 1957. № 49. С. 261-264.
Страховский Леонид Иванович (псевд. Чацкий; 1898—1963) — поэт, критик, литературовед; после революции 1917 г. эмигрировал, жил в Европе и Америке. В юности в Петербурге пользовался покровительством Гумилева. Оставил воспоминания, вызвавшие резко отрицательное отношение Ахматовой. В 1949 г. издал книгу «Craftsmen of the World. Three Poets of Modern Russia» с главой о Гумилеве, полемике с которой посвящены страницы рабочих тетрадей Ахматовой.
[2] В. Ходасевич «Литературные статьи и воспоминания», изд. им. Чехова, Нью Йорк, 1954, стр. 298-299
[3] К.Д. Бальмонт «Где мой дом». Очерки 1920—1923, Прага, 1924, стр.41.
[4] Там же, стр. 65.
[5] «Аполлон», январь 1913 г. Номер 1, стр. 44—45.
