Ю. Тынянов. БЛОК
1
«Литературные» выступления Блока в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его статьи.
Здесь органическая черта. Тогда как у Андрея Белого проза близка к стиху и даже крики его «Дневника»[1] литературны и певучи, у Блока резко раздельны стихи и проза: есть Блок-поэт и Блок – прозаик, публицист, даже историк, филолог.
Итак, печалятся о поэте. Но печаль слишком простодушна, настоящая личная, она затронула даже людей мало причастных к литературе. Правдивее другой ответ, в глубине души решенный для всех: о человеке печалятся.
И однако же, кто знал этого человека? В Петрограде, где жил поэт, тотчас после его смерти появились статьи-воспоминания, в газете, посвященной вопросам искусства[2].
Характерно, что не некрологи, а воспоминания, настолько Блок – явление сомкнутое и готовое войти в ряд истории русской поэзии. Но характерны и самые воспоминания: петроградские литераторы и художники вспоминают о случайных, мимолетных встречах, о скудных словах, оброненных поэтом, о разговорах по поводу каких-то яблок, каких-то иллюстраций; так вспоминают о деятелях давно прошедших эпох, о Достоевском или Некрасове.
Блока мало кто знал. Как человек он остался загадкой для широкого литературного Петрограда, не говоря уже о всей России.
Но во всей России знают Блока как человека, твердо верят определенности его образа, и если случится кому увидеть хоть раз его портрет, то уже чувствуют, что знают его досконально.
Откуда это знание?
2
Здесь, может быть, ключ к поэзии Блока; и если сейчас нельзя ответить на этот вопрос, то можно, по крайней мере, поставить его с достаточной полнотой.
Блок – самая большая лирическая тема Блока. Это тема притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации. Об этом лирическом герое и говорят сейчас.
Он был необходим, его уже окружает легенда, и не только теперь – она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока, что его поэзия только развила и дополнила постулированный образ[3].
В образ этот персонифицируют все искусство Блока; когда говорят о его поэзии, почти всегда а поэзией невольно подставляют человеческое лицо – и все полюбили лицо, а не искусство.
Этому лирическому образу было тесно в пределах символического канона. Символ, развоплощая слово Блока, гнал его к сложным словесно-музыкальным построениям «Снежной маски», с другой стороны, слово его не выдержало эмоциональной тяжести и предалось на волю песенного начала (причем мелодическим материалом послужил ему и старинный романс – «О доблестях, о подвигах, о славе…», и цыганский романс, и фабричная – «Гармоника, гармоника!..»), а этот лирический образ стремился втесниться в замкнутый предел стихотворных новелл. Новеллы эти в ряду других стихотворных новелл Блока выделились в особый ряд; они то собраны в циклы, то рассыпаны: Офелия и Гамлет, Царевна и Рыцарь, Рыцарь и Дама, Кармен, Князь и Девушка, Мать и Сын.
Здесь и возник любимый всеми образ Блока, даже внешний:
Розовая девушка встала на пороге
И сказал мне, что я красив и высок[4].
____
Влюбленность расцвела в кудрях
И в ранней грусти глаз[5].
На этом образе лежит колеблющийся свет. Блок усложнил его темой второго, двойника[6]. Сначала этот второй является отдельно, самостоятельно (Паяц), только контрастируя с первым, но затем в ряде стихотворений появляется двойником:
И жалкие крылья мои,
Крылья вороньего пугала…
В «Ночной фиалке» тема двойника сведена к любимому романтиками смутному воспоминанию о предсуществовании:
Был я нищий бродяга.
Посетитель ночных ресторанов,
А в избе собрались короли;
Но запомнилось ясно,
Что когда-то я был в их кругу
И устами касался их чаши
Где-то в скалах, на фьордах,
Где уж нет ни морей, ни земли,
Только в сумерках снежных
Чуть блестят золотые венцы
Скандинавских владык.
И, оживляя мотив Мюссе и Полонского, Блок еще раз провел его перед нами в «Седом утре» – «стареющий юноша», который «улыбнулся нахально»[7].
Эмоциональная сила образа именно в этом колеблющемся двойном свете: и рыцарь, несущий на острие копья весну, и одновременно нечистый и продажный, с кругами синими у глаз – все сливается в предметно-неуловимый и вместе эмоционально законченный образ (сумрак улиц городских)[8].
Еще несколько лирических образов того же порядка создал Блок («Незнакомка»), но от них отвлекли этот двойной, в него оличили поэзию Блока.
А между тем есть (или кажется, что есть) еще один образ.
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать еще нежившим.
____
Забавно жить! забавно знать,
Что всё пройдет, что всё не ново!
Что мертвому дано рождать
Бушующее жизнью слово[9].
Об этом холодном образе не думают, он скрыт за рыцарем, матросом, бродягой. Может быть, его увидел Блок в Гоголе: «Едва ли встреча с Гоголем могла быть милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага; душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира; отшатнуться от него было легко»[10].
Может быть, не случайно стихотворение, строфу из которого я привел, – напечатано рядом с другим:
Ведь я – сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка[11].
В чем заключается, на чем основан этот закон персонифицирования, оличения искусства Блока?
Уже беглый взгляд на перечисленные лирические сюжеты Блока нас убеждает: перед нами давно знакомые, традиционные образы; некоторые же из них (Гамлет, Кармен) – стерты до степени штампов. Такие же штампы и Арлекин, и Коломбина, и Пьеро, и Командор – любимые персонажи лирических новелл Блока. Иногда кажется, что Блок нарочно вбирает такие эпиграфы, как из «Кина»[12], или: «Молчите, проклятые струны!»[13].
Образы его России столь же традиционны; то пушкинские:
Когда звенит тоской острожной
Глухая песня ямщика!..[14]
то некрасовские:
Ты стоишь под метелицей дикой,
Роковая, родная страна[15].
Он иногда заимствует лирический сюжет у Толстого («Уж вечер светлый полосою…»). Он не избегает и цитат:
В ч а с р а в н о д у ш н о г о с в и д а н ь я
М ы в с п о м н и м г р у с т н о е п р о с т и…
(К. М. С. «Луна проснулась. Город шумный…». Цитата из Полонского).
И молча жду, – т о с к у я и л ю б я.
(«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо – …». Слова Вл. Соловьева).
Затем, что С о л н ц у н е т в о з в р а т а.
(«Сны безотчетны, ярки краски…». Слова Купавы в «Снегурочке» Островского).
И, вспоминая, сохранили
Т е б а с н о с л о в н ы е г о д а …
(«Прошли года, но ты – все та же…». Слова Тютчева).
Теперь проходит предо мною
Твоя р а з в е н ч а н н а я т е н ь…
(«Своими горькими слезами…». Слова Пушкина)
И, словно облаком суровым,
Г р я д у щ и й д е н ь з а в о л о к л а.
(«Опять над полем Куликовым…». Цитата из Вл. Соловьева).
И здесь характерен не только самый факт, а и то, что Блок графически выделяет цитаты, ссылается на авторов.
Тема и образ важны для Блока не сами по себе, они важны только с точки зрения их эмоциональности, как в ремесле актера:
Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло![16]
Он предпочитает традиционные, даже стертые образы («ходячие истины»)[17], так как в них хранится старая эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности.
Поэтому в ряду символов Блок не избегает чисто аллегорических образов, символов давно застывших, метафор уже языковых:
Прохладной влагой синей ночи
Костер волненья залила…
___
по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!
___
Мой сирый дух – твой верный пес
У ног твоих грохочет цепью…
___
Над кадилом мечтаний…[18]
Блок не избегает давно стертой аллегорической оды («Ночь»):
В длинном черном одеяньи,
В сонме черных колесниц,
В бледно-фосфорном сияньи –
Ночь плывет путем цариц.
Он не боится такого общего, банального места в образе, как:
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет[19].
Потому что в общем строе его искусства эти образы призваны играть известную роль в эмоциональной композиции, не выдвигаясь сами по себе.
Поэтому новые образы (которых тоже много у Блока) – новые также по эмоциональному признаку:
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашуршали тревожно шелка.
___
Подурнела, пошла, обернулась,
Воротилась, что-то ждала,
Проклинала, спиной повернулась
И, должно быть, навеки ушла…[20]
Здесь перед нами совершенно новые слитные образы, с точки зрения предметной не существующие (ибо рядом, единовременно названы действия разновременных планов, глаголы разных видов: подурнела, пошла, проклинала; вздохнули духи, задремали ресницы).
Поэтому музыкальная форма, которая является первообразом лирики Блока, – романс, самая примитивная и эмоциональная[21]. Блок подчеркивает эпиграфами родство с цыганским романсом («Не уходи, побудь со мною»; «Утро туманное, утро седое…»)[22], – но эти эпиграфы являются вместе с тем заданным мелодическим строем; «Дым от костра струею сизой…» невозможно читать, не подчиняясь этому мелодическому заданию; так же исключительно романсно, мелодически должны мы читать стилизацию Апухтина «Была ты всех ярче, верней и прелестней…».
Не случайно стихи Блока полны обращений – «ты», от которых тянутся прямые нити к читателю и слушателю, – прием, канонический для романса.
Но не только в этих крайних разновидностях эмоционального искусства встречаются у Блока черты эмоциональной интонации и мелодики. Так, он охотно вводит эмфатическую интонацию практической речи в высокую лирическую тему:
Я, наконец, смертельно болен,
Дышу иным, иным томлюсь,
Закатом солнечным доволен
И вечной ночи не боюсь…[23]
Здесь вводное «наконец», привнесенное из строя обыденной речи, виляет на всю интонационную окраску строфы, уподобляет ее отрывку взволнованного разговора.
И подобно тому как в наиболее эмоциональном из родов театрального искусства – мелодраме получает совершенно особое значение конец пьесы, ее разрешение, так и у Блока совершенно особую роль играет конец стихотворения.
В ранних его вещах конец повторяет начало, смыкается с ним – эмоция колеблется: дан эмоциональный ключ, эмоция нарастает – и на высшей точке напряжения вновь падает к началу; таким образом целое замыкается началом и как бы продолжается после конца вдаль.
Но для позднейшего Блока характерно завершение на самой высокой точке, к которой как бы стремилось все стихотворение.
Так, стихотворение «Уже померкла ясность взора…» кончается:
Когда в гаданьи, еле зримый,
Встал предо мной, как редкий дым,
Тот призрак, тот непобедимый…
И арфы спели: у л е т и м.
Здесь высшее напряжение не только в последней строфе, но и высшая его теперь – в последней строке, даже в последнем слове.
Еще виднее это на крупных произведениях. В «Незнакомке» («По вечерам над ресторанами…») тема ресторана, проведенная в синкопических пэонах[24]:
Заламывая котелки
___
Испытанные остряки,
сменяется стремительно ямбической темой Незнакомки:
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
все возрастающей к концу вследствие монотонности сочетания предложений.
Так же и в «Двенадцати» последняя строфа высоким лирическим строем замыкает частушечные, намеренно площадные формы. В ней не только высший пункт стихотворения – в ней весь эмоциональный план его, и, таким образом, самое произведение является как бы вариациями, колебаниями, уклонениями от темы конца.
Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться и приводят к человеческому лицу за нею.
[1] Статью Ю.Н. Тынянова помещаем по тексту из сб. Ю.Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. Воспроизводим (с незначительными сокращениями) комментарии М.О. Чудаковой. См. А. Белый. Дневник писателя. — «Записки мечтателей», 1919—1921, № 1—3.
[2] «Жизнь искусства», 1921, № 804 (статьи Ю. Анненкова, М. Кузмина, В. Пяста, П. Сторицына, М. Шагинян).
[3] К этим мыслям Тынянова, как и к замыслу всей статьи, очень близки рассуждения Томашевского о «биографическом лиризме» символистов. Ср., в частности: «Таким поэтом с лирической биографией был Блок. Недаром за первый же год после его смерти мы получили богатую мемуарную и биографическую литературу о нем. И это потому, что его биография была живым и необходимым комментарием к его произведениям. [...] Блоковская легенда — неизбежный спутник его поэзии. Элементы интимного признания и биографического намека необходимо учитывать в его поэтике» («Книга и революция», 1923, № 4 (28), стр. 9). Ср. о «человеке» и «поэте» в воспоминаниях А. Белого о Блоке («Эпопея», 1922, № 1, стр. 125).
[4] Из стихотворения «Просыпаюсь я — и в поле туманно...».
[5] «Зачатый в ночь, я в ночь рожден...».
[6] Тема двойника сначала развита у Блока вне зависимости от того или иного сдвига образов, как лирический сюжет. (примеч. Ю. Тынянова).
[7] «Двойник».
[8] Выделенные слова — из стихотворений «Так окрыленно, так напевно...», «Клеопатра», «О жизни, догоревшей в хоре...».
[9] «Как тяжело ходить среди людей...», «Всю жизнь ждала. Устала ждать...».
[10] Из статьи «Дитя Гоголя».
[11] «Когда вы стоите на моем пути...».
[12] «Балаган»; эпиграф из пьесы А. Дюма «Кин, или гений и беспутство».
[13] «Друзьям»; эпиграф из А. Майкова.
[14] «Россия».
[15] «Новая Америка».
[16] «Балаган».
[17] К этому взгляду Тынянова кажется близкой следующая мысль Мандельштама в статье «Буря и натиск» : «Блок — сложнейшее явление русского эклектизма, — это собиратель русского стиха [...]. Великая работа собирания русского стиха, произведенная Блоком, еще не ясна для современников, и только инстинктивно чувствуется ими как певучая сила» («Русское искусство», 1923, № 1, стр. 80).
[18] «Она, как прежде, захотела...», «Как тяжело ходить среди людей», «Всю жизнь ждала. Устала ждать...».
[19] «Равенна». Ср. истолкование этой же «банальности» у Мандельштама («Разговор о Данте». М., 1967, стр. 22).
[20] «В ресторане», «Превратила все в шутку сначала...».
[21] Мысль о том, что поэзия Блока является канонизацией цыганского романса, развивает Виктор Шкловский («Блок и Розанов») (примеч. Ю. Тынянова). Работы под таким названием у Шкловского нет. В книге Шкловского «Розанов» («Опояз», 1921) упоминаемая Тыняновым мысль сформулирована лишь в одной фразе (стр. 6—7, ср. Жирмунский, стр. 203); она развивается в книге В. Шкловского «Поиски оптимизма» (М., 1931, стр. 107—109). Ср. специальную работу: Ю. Лотман и З. Минц. «Человек природы» в русской литературе XIX века и «цыганская тема» у Блока. — В кн.: Блоковский сборник. Тарту, 1964. О значении обращения Блока к романсу см. также: З.Г. Минц. Лирика Александра Блока. Вып. 3. Александр Блок и традиция русской демократической литературы XIX века. Тарту, 1973, стр. 36—37 и др. (См. также работы этого автора, сопоставляющие Блока с Пушкиным, Гоголем, Толстым и др. писателями XIX в.) Ср. также: Т. Хопрова. Музыка в жизни и творчестве А. Блока. Л., 1974, стр. 29—32, 101—108.
[22] «Дым от костра струею сизой...», «Седое утро».
[23] «Она, как прежде, захотела...».
[24] Малоупотребительный в настоящее время термин «синкопические пэоны» означает здесь ямбические строки с пропуском двух средних ударений.
