Ирина Раковская
«ПРАВДА - БОГ СВОБОДНОГО ЧЕЛОВЕКА»
(по пьесе Горького «На дне»)
«Солнце, ослепительно страшное, ты насмерть поразило бы меня,
Если б во мне самом не было такого же солнца». Уолт Уитмен.
К тезису Сатина можно подойти с разных сторон. В нем встретились три понятия, на которых стоит художественный мир Горького: Правда (бог), Свобода, Человек. Поэтому он сосредоточивает в себе все проблемы пьесы «На дне». Пьеса «На дне» — спор. И, значит, несмотря на категоричную форму, тезис Сатина — никак не утверждение, а множество слов-вопросов, которые выстраиваются в определенном порядке в зависимости от того, как понять пьесу. Например, если монолог Сатина считать своеобразной идейной вершиной пьесы, то эти слова будут по-разному возвещать о могуществе человека и сливаться в своем единстве. Если предположить, что высокопарная речь Сатина выражает его бессилие, то каждое слово в формулировке «Правда — бог свободного человека» будет отрицать другое, и, какую пару слов ни взять, любая будет выражать неразрешимое противоречие. Выбираю второй вариант.
На протяжении пьесы Горький со всей откровенностью художника выясняет, что или кто сильнее — Правда или Человек; где находится правда, что она такое и, вообще, в каких отношениях могут быть Человек и Правда. В первом же действии идет яростный спор о том, кто кого сломит: правда мира вещей — Квашню, или наоборот:
Квашня. Чтобы я, — говорю, — свободная женщина, сама себе хозяйка,.. мужчине в крепость себя отдала — нет!..
Клещ. Врешь!
Квашня. Чего-о?
Клещ. Врешь! Обвенчаешься с Абрамкой...
Клещ — эту правду, или она его:
«Ты думаешь, я не вырвусь отсюда? Вылезу... кожу сдеру, а вылезу...».
Имеются две враждующие силы: внешний мир, который существует сам по себе, и человек, который стремится к положению «сам по себе». Но вот приходит Лука и помогает родиться новой правде. Все внимание героев пьесы переходит на человека. Цель Луки: каждому дать почувствовать, что правда в нем самом (ведь без правды люди не могут), что каждый сам для себя должен составлять всё. Луке надо оторвать людей от дна и друг от друга. На то у него особые причины. Так, как задумал Лука, всё и идет, но до определенной поры. Затем некоторые герои начинают «перерастать» Луку, идут дальше (Актер, Сатин). Получается цепочка: правда «мира вещей» (например, Костылев) — Лука — Сатин и Актер. В такой ситуации Лука оказывается не просто отдельной ступенью, а «золотой серединой». То, что Лука выше правды мира вещей, доказывать не надо. Сложнее отношения Луки и Актера. Лука не дает Актеру адреса лечебницы: «А это... в одном городе... как его? Название у него эдакое... Да я тебе город назову...», тот сам выдумывает «мраморный пол», «свет... чистоту, пищу», превращая идею Луки о снятии с места и обращении к самому себе, к своему человеческому нутру, в идею о конечном пункте, о неподвижной точке, к которой надо стремиться. Он как бы «воплощает», облекает в плоть идею Луки. Для Луки важно, чтобы Актер взял себя в руки, бросил пить и ушел из ночлежки. Но Актеру этого мало. В нем есть устремленность фанатика. Он просто не может жить собой, как Лука. Разве не говорит об этом стихотворение Беранже, в котором «вся душа» его:
Господа! Если к правде святой
Мир дорогу найти не умеет…
Возродившись и вспомнив это стихотворение, Актер создал себе идола («правду святую») и поклоняется ему. Для него существует только «правда святая» и бесконечная дорога к ней. Где в этом стихотворении сам Актер? Нет его. Он с радостью фанатика изничтожил себя, душу то ли «пропил» (его слова), то ли оставил в любимом стихотворении, что очень верно отмечает Лука: «В любимом вся душа...» (про себя бы он такое не сказал). И уже по тому, как Актер читает стихотворение, чувствуется, что он не жилец на этой земле. Лука не разделяет любовь Актера к стихам, он нарочно слеп к идеалу красоты, правды, так как, с его точки зрения, ничто не должно извне определять и судить человека:
Актер. Идем, старик... я тебе продекламирую куплеты...
Лука. Чего это?
Актер. Стихи, — понимаешь?
Лука. Стихи-и. А на что они мне, стихи-то?...
Идеал же, созданный Актером, произнес над ним свой страшный суд: Актер восклицает: «Умираю, немощный и хилый !».
Вообще, не случайно именно с Актером, который есть перевоплощение, отрешенность от себя (он даже имя потерял), жизнь во имя идеала, — сталкивается Лука (неверие, жизнь «из себя»). Там, за сценой, в пустоте Актер ясно почувствовал убийственную разницу между своим идеалом и собой, увидел, что дороги к его солнцу нет («путь-дорогу не видать»). Солнце сожгло его.
Такая смерть, может быть, прекрасна, но Актер умер рабом. Коль правда — бог, то человек — раб. Вот уже есть одна антитеза: «бог — свобода».
Для Луки нет существенной разницы между Костылевым и Актером. Тот и другой, с разной степенью самостоятельности и привлекательности, —выражение одного и того же человеческого стремления опредмечивать и выносить из себя свои убеждения, свою правду. Выясняется, что у правды мира вещей та же самая природа, что и у идеала Актера, обе они отделились от человека и нависли над ним, как снежная лавина. Хотя, что и говорить, в мечтаниях Актера поэзии куда больше, чем в очень земном существовании Костылева. Правда Костылева нашла свое воплощение в камне («То —камень. А человек должен определять себя к месту...»), Актера — в солнце (свет становится определяющей характеристикой его образа:
Если б завтра земли нашей путь
_ Осветить наше солнце забыло,
Завтра ж целый бы мир осветила
Мысль безумца какого-нибудь...,
надежда на «свет» в лечебнице). Человек сначала сам становится зависимым от своей правды — Актер, как планета, желает вертеться вокруг своего солнца («земли нашей путь»), а потом других ставит на колени перед своим идолом, как Костылев. Так в пьесе концы цепочки Костылев — Лука — Актер соединяются.
Таким образом, человек в пьесе поставлен между двумя полюсами, двумя крайностями — двумя Правдами (решается вопрос «правда-человек»). Ни в одну из них не верит Лука. Он смеется над праведной землей и над камнем Костылева. Кто же Лука? Он ни во что не верит, кроме как в себя. Он прекрасно знает, что вера, любовь, любое сильное чувство — трагичны: «Роковая любовь» Насти, повесившийся человек, которому доказали, что нет праведной земли, Актер. Да не он ли сам говорил, что праведная земля — это сказка для слабых? Еще в «По пути на дно» староста Лука скупает ту землю, на которую так надеялись крестьяне, у помещика, и оскорбленный, обманутый в своей вере человек вешается у него на воротах, совсем как в притче о «праведной земле». Ведь праведная земля — место, идея вне человека, поэтому не может устраивать Луку. Со своей хитрой самоуверенностью Лука — явно от лукавого («Лука, старец лукавый,» — говорит Пепел). Он свободен от веры и страстей, и потому дьявольски силен. Не отдавая свою душу никакой идее, он носит всё с собой, всё в себе, и как символ его замкнутости — подчеркнуто прозаические «палка в руке... котомка за плечами, котелок и чайник у пояса». Так Лука отвечает на вопрос «бог — человек». И если можно говорить о правде Луки, то очень условно, потому что его правда — отсутствие правды, он и слова-то такого не употребляет в положительном значении.
Лука бесконечно далек и отгорожен от всех героев пьесы. Ведь жители «дна» составляют человеческое общество, почти государство. И оно сразу начинает жить с ошибками и заблуждениями, выдвигая своих богов, королей и покоряясь им, в общем, как любое человеческое общество. И чем больше соединяется людей, тем дальше от них истинная правда. В человеческом обществе еще сильнее становятся страсти, затмевающие ее свет. Лука, в противовес обществу, бесстрастен. Он может хранить «правду», так как без конца меняет места, людей, ни к чему не привязываясь. В этом смысле он — положительный герой в пьесе, но не может быть реальным положительным героем, так как не яркий, не привлекательный, не блестит всеми красками и не произносит пламенных речей, то есть опять-таки не вписывается в людское общество, а, наоборот, отрицает его. Он очень со стороны, с усмешкой смотрит на людей, на то, как они «разбивают себе головы»:
Пепел. Куда теперь?
Лука. В хохлы... Слыхал я — открыли там новую веру... поглядеть надо... да!.. Все ищут люди, все хотят — как лучше... дай им, господи, терпенья!.
Замкнутостью своей Лука раздражает Сатина и вызывает в нем любопытство: «Посмотреть бы, каков ты есть пьяный!». Но Лука не хочет обнажиться и отдать себя во власть других людей: «Не лучше трезвого-то...».
Итак, в людях, а тем более в обществе людей, правда не уживается, стремясь наружу. С этим борется Лука и пытается сохранить правду внутри человека в ее первозданной чистоте. Поединок Луки с правдой, как с абстрагированной идеей, отражается в композиции пьесы. Правда мира вещей в «На дне» живет параллельно с новой, человеческой правдой. Первая действует за сценой, вторая — в пьесе, перед глазами. Они не мешают друг другу. Первая по-своему побеждает: Квашня все-таки «отдает себя в крепость» «бутошнику», Клещ опускается на дно»; Василиса говорит Пеплу: «И того не будет, чего я не захочу,» — и так оно и выходит; Татарин лишается руки и т.д. Вторая правда стараниями Луки тоже воцаряется в человеке (хотя удерживается там недолго). Луке очень важно теперь сделать так, чтобы никто из героев не впутался в вещественные отношения (для этого он залезает на печь в комнате Пепла), и чтобы ни у кого не возникло желания соотносить свое социальное положение с тем, что открылось внутри каждого, то есть, чтобы внешняя и внутренняя правды не столкнулись.
В независимом ходе двух правд в пьесе — большой смысл. Внешняя жизнь никогда не будет очищена от гадостей и преступлений, но внутри, в глубине жизни, всегда должно быть здоровое ядро и именно в нем надо искать правду и смысл существования. И это не отвлеченная от творчества Горького идея. В некоторых своих произведениях он останавливается на том, что зло в реальной жизни неизбежно и даже предопределено, но незамутненной остается радость бытия; она — как орешек в скорлупе. Лука старается удержать от соприкосновения две правды, чтобы не заразить вторую вещественностью первой. Но ему не удается это. То и дело извне врываются и наружу выходят люди, никто не желает замкнуться в себе и каждый бессознательно сопротивляется Луке. А ему надо максимально отделить людей от внешнего мира, окутать тьмой ночлежку, создать вокруг нее ночь и мрак. Он так и поет вначале, как бы высказывая свое намерение: «Середь но-очи... пу-уть-дорогу не-е видать...». Пепел, подозревая что-то, окликает его: «Старик! Эй... Не пой». И Лука замечает с грустью, опять же отделяя себя от людей: «... Человек-то думает про себя — хорошо я делаю! Хвать — а люди недовольны...». Теперь надо сказать еще несколько слов о «старике». Лука способен быть абсолютно свободным. Для него нет праведной земли, нет никакой земли, и у него не кружится голова оттого, что не за что ухватиться. Он как будто живет и движется в космосе, вместе с планетами («Говорят, — слыхал я, — что и земля-то наша в небе странница»). Луке удалось на некоторое время и ночлежку превратить в блуждающую планету: в 4 действии «сцена освещена лампой, стоящей посреди стола», и тут решаются человеческие вопросы, а «на дворе — ветер», символ пустоты, «на дворе-то, на дворе-то! Холод, слякоть». И ни с чем эта планета не связана, никуда не ведут дороги: «Путь-дороги не видать», «Поманил их куда-то... а сам — дорогу не указал». Да ведь в том и задача Луки, чтобы не сбить никого никакой дорогой.
Еще об одном старается Лука: развести всех людей, не дать им соединиться в государство. Он, как пишет Гачев, «сам всех понимал, но не оставил ключа, чтобы людям самим понимать друг друга». Лука хочет вытолкнуть из дна и пустить по своему пути Актера, Пепла с Наташей, Настю, сосредоточить их в самих себе, потому что «дно» для героев пьесы (кроме Луки, разумеется) приобретает значение места и в прямом, и в переносном смысле. Они сначала боятся опуститься на дно (как Клещ), потом привязываются к нему (как Сатин), но постоянно ощущают его под ногами, как нижнюю точку мира и жизни. Для Луки же и дна нет — пришел и ушел. В четвертом действии люди начинают терять связь между собой (этой связью была и правда мира вещей — цепь, которая сковывала и объединяла их в ничтожестве; и желание выяснить настоящую правду). Герои пьесы уже готовы расползтись, как тараканы (чего так боялся Костылев) и жить своей правдой, скорее, искать ее. Порывается уйти Актер: «Да! Он — уйдет! Он уйдет... увидите!»; собирается уползти Настя: «Уйду... пойду куда-нибудь... На четвереньках поползу!». Но тут происходит следующее. Сатин говорит им: «Стоп!», — и очерчивает в воздухе фигуру человека — магический круг, за которым они, люди, — ничто, и говорит: «Тут» все начала и концы». Едва успели люди освободиться от одной цепи, как Сатин-царь надевает на них другую. Отныне он правит, и «правда» в его руках, как скипетр. Его государство — люди, закованные в эту единую цепь. Они — рабы новой правды, нового солнца. Сатин диктует им свои условия: «Простить? Ничего. Никому...», и уже до конца пьесы звучит повелительная интонация в его словах.
Но зачем же это Сатину, если «всё — в человеке, всё для человека», если так хороша эта сцена внутреннего горения, когда солнце — внутри, на дворе же темь и слякоть? Так только кажется, это самообман. Беспристрастная песня, которой почти оканчивается четвертое действие, говорит прямо противоположное:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно.
В них, в людях дна, к самому концу пьесы «солнца» уже нет, они перенесли его на небосклон. Сатин так же, как Актер, перешагнул через Луку, добровольно заключил себя и других в «тюрьму» и не может порвать свою же цепь. Кстати, Сатин и «старика» не позабыл: «Человек — это ты, я, они, старик...». Но «старик» исчез еще в 3 действии, «яко дым от лица огня», как «грешник от лица праведных». Всё это очень точные сравнения. Лука уже почувствовал, что хоть он и «проквасил... сожителей», но люди со свойственной им настойчивостью будут доводить всё до конца, отрицающего начало. От их «горения», от их стремления к «святой правде» и праведности и уходит он, «яко дым», как грешник. «Во время уйти всегда лучше».
Как только Сатин произносит свой монолог, Актер «быстро слезает с печи» и говорит: «Ушел!». Сатин кричит ему вдогонку: «Эй ты, сикамбр! Куда?» (он знает, что Актер обречен). Сатин и убегающей Насте предупреждающе кричит вслед: «Эй! Полно! Кого ты пугаешь? В чем дело наконец?». Да они (Актер и Настя) сами чувствуют, что тайный рок сковал их движения и погубит их за пределами круга, очерченного Сатиным: Настя собирается «ползти», придавленная гнетом то ли своего бессилия, то ли чьей-то силы и власти над ней, а Актер с пафосом заявляет о себе как об умершем, в третьем лице: «Да! Он — уйдет!». Но Актер не хочет из-за решетки смотреть на свое солнце, нудно и нескончаемо долго идти к правде сатинским путем, тянуть эту общую лямку. Он вырвался на волю и там погиб. Сатин замечает на это: «Эх... испортил песню...дур-рак!». И тут всем ясно становится, что сатинская цепь для них — судьба: Настя, которую в ее желании «уползти» поддерживал Актер, после слов Барона о смерти Актера «медленно, широко раскрыв глаза, идет к столу», как загипнотизированная, возвращается к заколдованному месту, от которого не смогла уйти. Сатин оказывается мудрецом. Раз человек не может не опредмечивать правды (на это способен только Лука), то один, вне «общечеловека», он существовать не в состоянии — сгорит (как Актер). Поэтому в своих верованиях люди не могут не объединиться, как бы это ни противоречило их желаниям. Сатин понял, что правда, которую он установил, сильнее человека. Если у людей появляется идол, то вокруг него должны возникнуть государство, общество, цивилизация, которые сурово смотрят на любого, кто пытается жить вне их рамок. Да такой человек и сам, как правило, не сможет оторваться от своего общества, уже определившего его идеалы. Так же получится, если человек, живущий как и все, вдруг спросит, каким чудовищным образом его посмели лишить его первобытной человеческой свободы и с рождения опутать сетями образования, работы, семьи и тому подобного, почему его вселили в каменный дом, а не выделили кусок земли, на который он имеет право рассчитывать и где может жить как угодно, по собственным законам. И все-таки со своими понятиями, убеждениями и привычками он и дня не проживет как дикая кошка. Так и Актер, поспорив с Сатиным и порвав его цепь, оказывается бессильным и ничтожным. Выходит, сатинская дорога к правде — трагическая необходимость и неизбежность для людей.
Но сам порыв Актера и Насти отделиться от общества, которым они брезгуют, не бессмыслен. Ярче всего это стремление к абсолютной свободе выражено в поступках и репликах Алеши: «А я — пойду... пойду лягу теперь середь улицы — дави меня! Я — ничего не желаю!». Уже три героя объединены таким желанием, поэтому оно в пьесе звучит закономерным и естественным. Но по истеричности криков Алеши понятно, что и для него желание это неосуществимо; в обществе, опять-таки, оно должно быть похоронено. И только Лука достиг первобытной свободы, он сколь угодно долго может существовать без всего, что накоплено за тысячелетия человеческой жизни. Он на всё смотрит «из себя». Но и в Луке нельзя искать правду, свободу человека без ущерба для какого-нибудь из этих понятий. Из-за своей свободы он лишен яркого, человеческого, совсем не напоминает горьковского «Человека», правда в нем тоже ограничена его свободой. «Правда — бог свободного человека»!
