АННА АХМАТОВА (1889 — 1966)

 

Детские годы Ахматова провела в Царском Селе, где училась в Мариинской гимназии. Стихи начала писать в 11 лет (несохранившееся стихотворение «Голос»). Самые ранние из уже известных нам стихов Ахматовой относятся к 1904 — 1905 гг.

В конце 1903 года гимназистка Горенко (настоящая фамилия Ахматовой) познакомилась с Николаем Гумилёвым.  В 1905 году родители Анны разошлись, и она вместе с матерью переехала в Евпаторию. Зимой 1906/1907 г. училась в выпускном классе Киево-Фундуклеевской гимназии. Тогда же одно её стихотворение было напечатано Гумилёвым в русском журнале «Сириус», издававшемся в Париже. Зимы 1908/1909 и 1909/1910 гг. снова проводит в Киеве, где учится на Высших женских юридических курсах.

В 1900-е годы Ахматова испытывает сильное воздействие прозы Кнута Гамсуна, поэзии Брюсова и Блока. Под влиянием брата Андрея проникается интересом к творчеству французских символистов и «проклятых» (П. Верлена, Ш. Бодлера, Ж. Лафорга и др.). Источником сведений о литературных новинках были для неё парижские и петербургские письма Гумилёва – переписка была сожжена после их свадьбы, состоявшейся в Киеве 25 апреля 1910 года.

Весной 1910 года Анна Гумилёва проводит «медовый месяц» в Париже, где знакомится с художником А. Модильяни. В 1910-1916 гг. живёт в основном в Царском Селе. В конце 1910 года, в отсутствие Гумилёва, уехавшего в Африку, посылает Брюсову свои стихи для публикации в «Русской мысли» с вопросом – «надо ли мне заниматься поэзией», но ответа не получает. К этому времени ею уже избран псевдоним «Ахматова» –по девичьей фамилии прабабки по материнской линии. По возвращении Гумилёва из Африки 25 марта 1911 года Ахматова прочитала ему стихи, написанные за последнюю зиму, и, наконец, получила от него одобрение своей литературной деятельности.

Лето 1911 года, как и шесть последующих летних сезонов, Ахматова проводит в имении своей свекрови «Слепнево» в Тверской губернии. Здесь ею в разные годы написано около 60 стихотворений. Осенью 1911 года Гумилёв и С.М. Городецкий организуют Цех поэтов, и Ахматова избирается его секретарём.

Весной 1912 года в среде членов Цеха поэтов выделилась группа акмеистов. В годы существования  группы акмеистов (1912 — 1914гг.) Ахматова была одним из наиболее известных её участников.

В апреле — мае 1912 года Ахматова с Гумилёвым совершила путешествие по Северной Италии. 18 сентября 1912 года у них родился сын Лев.

В 1913-1914 гг. стихи её печатаются в «Гиперборее», «Аполлоне», «Северных записках», «Русской мысли», «Ежемесячном журнале», «Ниве» и многих других изданиях.

В марте 1914 года вышел сборник «Чётки» (9 изданий в 1914-1923 гг., не считая контрафакций), пользовавшийся успехом в самых разнообразных слоях читателей.

Сама Ахматова «не без горькой иронии» говорила о том, что своеобразная лирика «Вечера» и «Чёток» пришлась по душе «влюбленным гимназисткам» (С. Рафалович).

В 1915-1917 гг. Ахматова несколько отстраняется от повседневной литературно-художественной жизни. Отчасти это вызвано открывшимся у неё в начале 1915 года туберкулёзом – болезнь вынудила её провести сентябрь 1915 года в санатории Хювинккя (Финляндия) и осень 1916 года в Крыму.

Стихи, появившиеся после «Чёток», показали, что дар Ахматовой не исчерпывается тематикой «несчастной любви». В 1915-1917 гг. стилистика Ахматовой испытывает сильное воздействие поэзии Баратынского.

«После всего» – в известном смысле вся её поэзия 1920-1960-х годов стоит под знаком этого ощущения «жизни после конца». Само многократное возвращение прошлого, встреча с «той, какою была когда-то», становится одной из сквозных тем её поэзии.

 

Постоянная память о Пушкине в самом строе ахматовских стихов 1910-х – начала 1920-х годов была не просто стилистической чертой – она отражала неизменный интерес автора этих стихов ко всему, что было связано с «первым поэтом».

Существовал некоторый круг читателей, который отдавал себе отчёт в двуплановости ахматовской научной прозы и понимал, например, что статья о «Золотом петушке» трактует проблему  поэта и власти применительно ко всем временам, в том числе и ко времени Ахматовой, Мандельштама, Булгакова, Замятина

И ещё одна черта оказалась сквозной для обоих периодов поэзии Ахматовой. Поначалу, в пору «Чёток» и «Белой стаи», могло показаться, что черта эта относится к внешней стороне творчества – к истории восприятия стихов Ахматовой, «инобытию» этих стихов в читательской аудитории. «Поэма без героя» и лирика 1930-х – 1960-х годов показали, что эта черта определяет самое поэтику ахматовских произведений. Вернее сказать, внутренний строй стихов изначально предполагает, «программирует» их «поведение» в сознании читателя… Речь идёт об особой «загадочности» многих сочинений Ахматовой.

«Недосказанность» становится не только её принципом, но и одной из её тем.

В послеблокадном Ленинграде в конце 1945 года к ней в гости несколько раз приходит английский историк Исайя Берлин. Ахматова называет эти встречи «пятью беседами».

После этого (а по догадкам Ахматовой – вследствие этого) на неё обрушивается ждановское постановление. Через десять лет в Москве снова появляется британский гость. Ахматова отказывается от встречи с ним. Такова внешняя схема происшествий, вызвавших к жизни циклы «Cinque», «Шиповник цветёт» и откликнувшихся во многих других стихотворениях 1946-1966 годов.

[По статье Р.Д. Тименчика к сб. «После всего» (М., Издательство МПИ. 1989)]

 

ЛИТЕРАТУРА

  • Десятые годы. После всего. Requiem. Поэма без героя. Фотобиография.(5 книг).М., издательство МПИ, 1989.
  • Собрание сочинений в 8-и тт./ 9-ти кн. М. Эллис Лак 1998-2005 г.
  • Сборник «Воспоминания об Анне Ахматовой». М.,1991.
  • А. Найман. Рассказы об Анне  Ахматовой. (несколько изданий).
  • Ам. Хейт. Ахматова. Поэтическое странствие. М.,1991.
  • Ахматова. Pro et contra. В двух томах. СПб., 2001, 2005.
  • Б. Эйхенбаум. Ахматова. Опыт анализа. Пг., 1923 (вошло в кн. Б. Эйхенбаум. О поэзии. Л., 1969).
  • В. Виноградов. О поэзии Анны Ахматовой. Л., 1925 (вошло в кн. В. Виноградов. Поэтика русской литературы. М., 1976).
  • В. Жирмунский. Творчество Анны Ахматовой. Л., 1973.
  • П. Лукницкий. Acumiana. Встречи с Анной Ахматовой. В 2-х тт. Париж. 1991 — 1997.
  • Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1- М., 1996-97.
  • В. Мусатов. «В то время я гостила на земле…». М., 2007.
  • Роман Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. «Водолей». М. — Торонто. 2005.
  • В.А. Черных. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М., «Индрик», 2008.
  • лучший сайт, посвящённый творчеству Ахматовой: http://www.akhmatova.org/

 

«Я ПРИШЛА СЮДА, БЕЗДЕЛЬНИЦА…»[1]

 

Я пришла сюда, бездельница,
Всё равно мне, где скучать!
На пригорке дремлет мельница.
Годы можно здесь молчать.

Над засохшей повиликою
Мягко плавает пчела;
У пруда русалку кликаю,
А русалка умерла.

Затянулся ржавой тиною
Пруд широкий, обмелел,
Над трепещущей осиною
Лёгкий месяц заблестел.

Замечаю всё как новое.
Влажно пахнут тополя.
Я молчу. Молчу, готовая
Снова стать тобой, земля.

23 февраля 1911

Царское Село

 

МУЗЕ[2]

 

Муза-сестра заглянула в лицо,

Взгляд её ясен и ярок.

И отняла золотое кольцо,

Первый весенний подарок.

 

Муза! ты видишь, как счастливы все —

Девушки, женщины, вдовы...

Лучше погибну на колесе,

Только не эти оковы.

 

Знаю: гадая, и мне обрывать

Нежный цветок маргаритку.

Должен на этой земле испытать

Каждый любовную пытку.

 

Жгу до зари на окошке свечу

И ни о ком не тоскую,

Но не хочу, не хочу, не хочу

Знать, как целуют другую.

 

Завтра мне скажут, смеясь, зеркала:

«Взор твой не ясен, не ярок...»

Тихо отвечу: «Она отняла

Божий подарок».

11 ноября 1911

Царское Село

 «МУЗА УШЛА ПО ДОРОГЕ…»[3] Муза ушла по дорогеОсенней, узкой, крутой,И были смуглые ногиОбрызганы крупной росой. Я долго её просилаЗимы со мной подождать,Но сказала: «Ведь здесь могила,Как ты можешь ещё дышать?» Я голубку ей дать хотела,Ту, что всех в голубятне белей,Но птица сама полетелаЗа стройной гостьей моей. Я, глядя ей вслед, молчала,Я любила её одну,А в небе заря стояла,Как ворота в её страну.

15 декабря 1915

Царское Село

 

МУЗА[4]

Когда я ночью жду её прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я!».<Март> 1924Петербург, Казанская, 2

 

БОРИС ПАСТЕРНАК[5]

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнаёт,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лёд.

В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, брёвна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьёт прибоем
И вдруг притихнет, — это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зёрна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и чёрной,
Опять пришёл с каких-то похорон.

И снова жжёт московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец...
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отражённых строф, —

Он награждён каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он её со всеми разделил.

19 января 1936

Ленинград

 

ПОДВАЛ ПАМЯТИ[6]

                           О, погреб памяти.
                                                  
Хлебников


Но сущий вздор, что я живу грустя
И что меня воспоминанье точит.
Не часто я у памяти в гостях,
Да и она всегда меня морочит.
Когда спускаюсь с фонарём в подвал,
Мне кажется — опять глухой обвал
За мной по узкой лестнице грохочет.
Чадит фонарь, вернуться не могу,
А знаю, что иду туда — к врагу.
И я прошу как милости... Но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник...
Я опоздала. Экая беда!
Нельзя мне показаться никуда.
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два живые изумруда.
И кот мяукнул. Ну, идём домой!


Но где мой дом и где рассудок мой?

18 января 1940

 

«А в книгах я последнюю страницу…»

А в книгах я последнюю страницу
Всегда любила больше всех других, —
Когда уже совсем неинтересны
Герой и героиня, и прошло
Так много лет, что никого не жалко,
И, кажется, сам автор
Уже начало повести забыл,
И даже «вечность поседела»,
Как сказано в одной прекрасной книге.
Но вот сейчас, сейчас
Всё кончится, и автор снова будет
Бесповоротно одинок, а он
Ещё старается быть остроумным
Или язвит — прости его Господь! —
Прилаживая пышную концовку,
Такую, например:
...И только в двух домах
В том городе (название неясно)
Остался профиль (кем-то обведённый
На белоснежной извести стены),
Не женский, не мужской, но полный тайны.
И, говорят, когда лучи луны —
Зелёной, низкой, среднеазиатской —
По этим стенам в полночь пробегают,
В особенности в новогодний вечер,
То слышится какой-то лёгкий звук,
Причём одни его считают плачем,
Другие разбирают в нём слова.
Но это чудо всем поднадоело,
Приезжих мало, местные привыкли,
И говорят, в одном из тех домов
Уже ковром закрыт проклятый профиль.

Ташкент

1943

 

«НАШЕ СВЯЩЕННОЕ РЕМЕСЛО…»[7] Наше священное ремеслоСуществует тысячи лет...С ним и без света миру светло.Но ещё ни один не сказал поэт,Что мудрости нет, и старости нет,А может, и смерти нет.25 июня 1944

Ленинград

 

ТАЙНЫ РЕМЕСЛА

1. Творчество[8]

Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шёпотов и звонов
Встает один, всё победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растёт трава,
Как по земле идёт с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И лёгких рифм сигнальные звоночки,—
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
5 ноября 1936

Ленинград, Фонтанный Дом

  1. «Мне ни к чему одические рати…»[9]

    Мне ни к чему одические рати
    И прелесть элегических затей.
    По мне, в стихах всё быть должно некстати,
    Не так, как у людей.

    Когда б вы знали, из какого сора
    Растут стихи, не ведая стыда,
    Как жёлтый одуванчик у забора,
    Как лопухи и лебеда.

    Сердитый окрик, дёгтя запах свежий,
    Таинственная плесень на стене...
    И стих уже звучит, задорен, нежен,
    На радость вам и на мученье мне.
    21 января 1940

  2. Муза

    Как и жить мне с этой обузой,
    А ещё называют Музой,
    Говорят: «Ты с ней на лугу...»
    Говорят: «Божественный лепет...»
    Жёстче, чем лихорадка, оттрепет,
    И опять весь год ни гу-гу.
    <8> октября 1960

  3. Поэт

    Подумаешь, тоже работа,—
    Беспечное это житьё:
    Подслушать у музыки что-то
    И выдать шутя за своё.

    И чьё-то весёлое скерцо
    В какие-то строки вложив,
    Поклясться, что бедное сердце
    Так стонет средь блещущих нив.

    А после подслушать у леса,
    У сосен, молчальниц на вид,
    Пока дымовая завеса
    Тумана повсюду стоит.


    Налево беру и направо,
    И даже, без чувства вины,
    Немного у жизни лукавой,
    И всё — у ночной тишины.
    11 июля 1959

Комарово

  1. Читатель[10]

    Не должен быть очень несчастным
    И, главное, скрытным. О нет! —
    Чтоб быть современнику ясным,
    Весь настежь распахнут поэт.

    И рампа торчит под ногами,
    Всё мертвенно, пусто, светло,
    Лайм-лайта позорное пламя
    Его заклеймило чело.

    А каждый читатель как тайна,
    Как в землю закопанный клад,
    Пусть самый последний, случайный,
    Всю жизнь промолчавший подряд.

    Там всё, что природа запрячет,
    Когда ей угодно, от нас.
    Там кто-то беспомощно плачет
    В какой-то назначенный час.

    И сколько там сумрака ночи,
    И тени, и сколько прохлад,
    Там те незнакомые очи
    До света со мной говорят,

    За что-то меня упрекают
    И в чём-то согласны со мной...
    Так исповедь льётся немая,
    Беседы блаженнейший зной.

    Наш век на земле быстротечен
    И тесен назначенный круг,
    А он неизменен и вечен —
    Поэта неведомый друг.
    23 июля 1959

Комарово

  1. Последнее стихотворение

    Одно, словно кем-то встревоженный гром,
    С дыханием жизни врывается в дом,
    Смеётся, у горла трепещет,
    И кружится, и рукоплещет.

    Другое, в полночной родясь тишине,
    Не знаю откуда крадётся ко мне,
    Из зеркала смотрит пустого
    И что-то бормочет сурово.

    А есть и такие: средь белого дня,
    Как будто почти что не видя меня,
    Струятся по белой бумаге,
    Как чистый источник в овраге.

    А вот ещё: тайное бродит вокруг —
    Не звук и не цвет, не цвет и не звук, —
    Гранится, меняется, вьётся,
    А в руки живым не даётся.

    Но это!.. по капельке выпило кровь,
    Как в юности злая девчонка — любовь,
    И, мне не сказавши ни слова,
    Безмолвием сделалось снова.

    И я не знавала жесточе беды.
    Ушло, и его протянулись следы
    К какому-то крайнему краю,
    А я без него... умираю.
    1 декабря 1959

Ленинград

Красная Конница

  1. Эпиграмма[11]

    Могла ли Биче, словно Дант, творить,
    Или Лаура жар любви восславить?
    Я научила женщин говорить...
    Но, Боже, как их замолчать заставить?!
    1958

  2. Про стихи Нарбута[12]

    Н. Х<арджиеву>

    Это — выжимки бессонниц,
    Это — свеч кривых нагар,
    Это — сотен белых звонниц
    Первый утренний удар...

    Это — тёплый подоконник
    Под черниговской луной,
    Это — пчёлы, это — донник,
    Это — пыль, и мрак, и зной.
    Апрель 1940

Москва

  1. «Я над ними склонюсь, как над чашей…»[13]

    О. Мандельштаму

Я над ними склонюсь, как над чашей,
В них заветных заметок не счесть —
Окровавленной юности нашей
Это чёрная нежная весть.


Тем же воздухом, так же над бездной
Я дышала когда-то в ночи,
В той ночи и пустой и железной,
Где напрасно зови и кричи.


О, как пряно дыханье гвоздики,
Мне когда-то приснившейся там, —
Это кружатся Эвридики,
Бык Европу везёт по волнам.


Это наши проносятся тени
Над Невой, над Невой, над Невой,
Это плещет Нева о ступени,
Это пропуск в бессмертие твой.


Это ключики от квартиры,
О которой теперь ни гугу...
Это голос таинственной лиры,
На загробном гостящей лугу.
1957

  1. «Многое ещё, наверно, хочет…»

    Многое ещё, наверно, хочет
    Быть воспетым голосом моим:
    То, что, бессловесное, грохочет,
    Иль во тьме подземный камень точит,
    Или пробивается сквозь дым.
    У меня не выяснены счёты
    С пламенем, и ветром, и водой...
    Оттого-то мне мои дремоты
    Вдруг такие распахнут ворота
    И ведут за утренней звездой.

 

 

ЭХО

В прошлое давно пути закрыты,
И на что мне прошлое теперь?
Что там? — окровавленные плиты
Или замурованная дверь,
Или эхо, что ещё не может
Замолчать, хотя я так прошу...
С этим эхом приключилось то же,
Что и с тем, что в сердце я ношу.

25 сентября 1960

Комарово

 

 

СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА — ДАША ПОЛЯКОВА (8 В, 2010 год).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

[1] Стихи Ахматовой печатаются по собр. соч. в 8-ми томах. В примечаниях используются комментарии Н.В. Королёвой к этому изданию. Это стих. входило в сб. «Вечер». Образ умершей русалки близок к стих. Ф. Сологуба «Дышу дыханьем ранних рос…» (1907):

Она стонала над водой,

Когда её любовник бросил.

Её любовник молодой

На шею камень ей повесил.

Повилика — вьющееся растение.

[2] Вошло в сб. «Вечер».

[3] Вошло в сб. «Белая стая».

[4] На Казанской улице, в доме № 2 в Петрограде Ахматова жила с ноября 1923 по март 1924.

[5] Вошло в сб. «Бег времени», разд. «Тростник», под заглавием «Поэт». К плите дарьяльской — лермонтовская тема в поэзии Пастернака проявляется неоднократно: в стих. «Памяти демона» говорится о «плите //За оградой грузинского храма»; «Про эти стихи» заканчивается строфой: «Пока в Дарьял, как к другу, вхож, //Как в ад, в цейхауз и в арсенал, //Я жизнь, как Лермонтова дрожь, //Как губы в вермут, окунал». Похороны, как считает Н. Королёва, возможно, похороны Маяковского, на смерть которого написано стих. Пастернака «Смерть поэта». Дым сравнивается с Лаокооном в поэме «Девятьсот пятый год»: «Точно Лаокоон, //Будет дым //На трескучем морозе…» (Лаокоон — троянский жрец, задушенный вместе сыновьями двумя змеями — сохранилась античная скульптура, изображающая этот сюжет).   Ахматова посвятила Пастернаку стих. «И снова осень валит Тамерланом…», «Умолк вчера неповторимый голос…», «Словно дочка слепого Эдипа…».

[6] Эпиграф из поэмы В. Хлебникова «Жуть лесная», в которой, как и у Ахматовой, речь идёт о кафе «Бродячая собака». Кафе закрылось осенью 1914 г. В августе 1941 г. Ахматова оказалась в бомбоубежище, в подвале бывшего кафе (см. подробнее комментарий Н. Королёвой в т.1 собр. сочинений). Проказник — поэт М. Кузмин.

[7] Первая строка  стих-я восходит к стих. Каролины Павловой «Ты, уцелевший в сердце нищем…»: «Моё святое ремесло!».

[8] Цикл «Тайны ремесла», состоящий из десяти стих-й, открывал «Седьмую книгу» в сб. «Бег времени». …рифм сигнальные звоночки —   сигнал каретки пишущей машинки (звонок) о том, что строка дошла до конца и нужно перевести каретку на след. строку.

[9] Последняя строка в сб. «Бег времени» читалась как «На радость вам и мне»; в собр. соч. вошла в редакции Л.К. Чуковской. Таинственная плесень на стене... — Н. Королёва цитирует воспоминания А. Лурье: «В большом старинном доме на Фонтанке вблизи Летнего сада, из окна, выходящего на двор, на соседней глухой стене в сажень толщиной проступала леонардовская плесень; вглядевшись в неё, можно было отчётливо видеть силуэт в цилиндре и плаще, куда-то бегущий».

[10] В сб. «Бег времени» и в предшествующих публикациях: «Лаймлайта холодное пламя»; авторский эпитет восстановлен в двухтомнике 1990 года М. Кралиным. Лаймлайт — (англ. limelight) — свет рампы.

[11] Биче — Беатриче, героиня книги Данте «Vita nova» («Новая жизнь»); Лаура — героиня любовной лирики Петрарки.

[12] В автографах и публикациях менялось заглавие и посвящение. Нарбут Владимир Иванович (1888-1938) — поэт-акмеист, входил в «Цех поэтов»; репрессирован. Харджиев Николай Иванович (1903-1996) — прозаик, литературовед, искусствовед; по утверждению Н. Королёвой, именно Харджиев познакомил Ахматову со стихами Нарбута в 1940 г.. Под черниговской луной — Нарбут родился на хуторе Нарбутовка Черниговской губернии.

[13] В собрании МПИ в сборнике «После всего» напечатано в составе цикла «Венок мёртвым».