КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ (1867—1942)
Константин Дмитриевич Бальмонт — поэт, критик, эссеист, переводчик. Родился и вырос в помещичьей семье. Отец Дмитрий Константинович Б. — земский деятель. Мать Вера Николаевна Лебедева — высококультурная женщина, оказала глубокое влияние на юного Б. Детские и юношеские годы Б., проведенные в родной усадьбе, описаны в автобиографическом романе «Под новым серпом» (Берлин, 1923). В 1876—1884 гг. Б. учился в классической гимназии г. Шуи; был исключен из класса за принадлежность к «революционному» кружку. Продолжал учение во Владимирской гимназии, которую закончил в 1886 г. Для Б. этой поры характерны народолюбивые настроения, увлечение общественными и нравственными вопросами. В 1886 г. Б. поступает на юридический факультет Московского университета; сближается с П.Ф. Николаевым, революционером-шестидесятником. В 1887 г. исключен из университета как один из организаторов студенческих беспорядков и выслан в г. Шую под негласный надзор полиции. В сентябре 1888 г. вновь принят в Московский университет, однако через несколько месяцев бросает занятия. Осенью 1889 г. поступает в Демидовский юридический лицей г. Ярославля, но в том же году окончательно отказывается от «казенного» образования. «...Я не смог себя принудить заниматься юридическими науками зато жил истинно и напряженно жизнью своего сердца, а также пребывал в великом увлечении немецкой литературой» («Утро России». — 1911. — 23 дек.). В марте 1890 г. происходит попытка самоубийства на почве нервного расстройства; затем — длительное, около года, лечение (см. автобиографический рассказ «Воздушный путь» — «Русская мысль». — 1908. — № 11).
Первое выступление Б. в печати относится к 1885 г.: три стихотворения в петербургском журнале «Живописное обозрение» (№ 48 от 1 дек.). В том же году знакомится с В.Г. Короленко, который принял деятельное участие в судьбе молодого поэта. В 1887—1889 гг. Б. занимается в основном переводами (Гейне, Ленау, Мюссе, Сюлли-Прюдом и др.). В 1890 г. в Ярославле выходит первая книга Б. — «Сборник стихотворений» (издание автора), включавший в себя наряду с переводами около 20 оригинальных стихотворений. Проникнутая тоскливыми мотивами, книга не встретила отклика, и весь тираж ее, по утверждению Б., был им уничтожен.
В 1891—1892 гг. Б. систематически занимается литературной деятельностью. Увлеченный современной скандинавской литературой, Б. переводит в этот период произведения Брандеса, Ибсена, Бьернсона, пишет статьи о них и рецензии (в основном для журнала «Артист» и газеты «Русские ведомости»), переводит книгу норвежского писателя Г. Иегера об Ибсене (русское издание запрещено цензурой). Знакомству Б. с новейшей философией и литературой способствует также его сближение с князем А.И. Урусовым (с 1892 г.), поклонником и знатоком современной западноевропейской культуры. «Урусов помог моей душе освободится, помог мне найти самого себя» («Горные вершины». — М., 1904. — С. 105). С 1803 г. Б. работает над переводами Шелли, сочинения которого издает затем в семи выпусках с собственными вступительными статьями. Кроме того, в 1895 г. выпускает на средства А.И Урусова две книги переводов из Э. По («Баллады и фантазии», «Таинственные рассказы»).
В 1894 г. появляется стихотворный сборник Б. «Под северным небом». Во многом подражательный, сборник содержал характерные для «усталого» поколения 80-х гг. жалобы на серую бесприютную жизнь. Однако гражданские в своей основе мотивы получают у Б. символистско-романтическую окраску: неприятие мира, меланхолия и скорбь, томление по смерти. Заметно повышенное внимание автора к звуковой стороне стиха, тяготение к музыкальности, увлечение аллитерациями («Чёлн томленья», «Песня без слов») и т. д.
Об углублении пессимистических мотивов свидетельствует следующих сборник стихов «В безбрежности» (1895). Реальность мечты, сновидения полностью торжествует здесь над призрачностью действительного бытия. Субъективизм, культ мимолетности, прихотливая изменчивость настроений — таковы отличительные черты бальмонтовской поэзии 90 гг. Утверждается культ мимолетности, мгновения, мига. Поэтическая манера Б. этого периода блиэе всего к импрессионизму; язык поэта — условно-символический, состоящий из загадочных намеков и расплывчатых определений. Зависимость Б. от «декадентских» настроений ощущается и в сборнике «Тишина» (СПб., 1898); в нем отразились также впечатления Б. от его путешествий по странам Западной Европы в 1896-1897 гг. (Франция, Испания, Голландия, Англия, Италия).
Особенно плодотворным для Б.-поэта оказалось его знакомство с Испанией. Б. выделял испанцев за то, что они, по его мнению, не похожи на других «европейцев», не раз писал об испанском национальном характере, о крупнейших испанских художниках — Гойе, Кальдероне, переводил также Лопе де Вега, Тирсо де Молина и многих других. Наряду с испанской поэзией Б. высоко ценил английскую, переводил Блейка, Байрона, Теннисона; особенно увлекался Уайлдом.
В 1894 г. состоялось знакомство Б. с Брюсовым. «Мы три года были друзьями-братьями», — вспоминал Б. в автобиографическом очерке «На заре». (Впоследствии их отношения осложнились; возникла литературная полемика).
В 1898—1901 гг. Б. подолгу живет в Петербурге, где общается с кругом столичных символистов (Мережковский, Минский, Сологуб и др.). К 1900 г. Б. — одна из центральных фигур «старшего» русского символизма. Вокруг него складывается кружок, к которому принадлежат Брюсов, Балтрушайтис, владелец московского символистского издательства «Скорпион» С.А. Поляков и другие приверженцы «нового искусства». Читатели и критики, дружественные к символизму, воспринимают в эти годы Б. прежде всего как поэта-новатора, открывшего в русском стихе новые возможности, обогатившего его в лексическом, интонационном, музыкальном отношении.
Новым этапом в творчестве Б. был поэтический сборник «Горящие здания» (М., 1900). На смену уныло-сумрачному настроению первых книг приходит радостное, жизнеутверждающее мироощущение, на смену тоскливой жалобе — гимн бытию. Неподвижность сменяется движением, полутона — яркими слепящими красками. «Книга Жизни и Страсти», «моя первая книга, полная оргийного торжества» — так отзывался о ней сам Б. (сб. статей «Морское свечение». — Спб.; М., <1910>. — С. 195—196). «Усталый» герой Б. перерождается в цельную вольнолюбивую личность, устремленную к «свету», «огню», «Солнцу» (основные слова-символы в поэзии зрелого Б.). Современники видели в этих иносказаниях бунтарский и даже революционный смысл, наделяли некоторые стихотворения Б. актуальным общественным содержанием. Не случайно излюбленный у Б. образ — сильный, гордый и «вечно свободный» альбатрос сродни горьковскому буревестнику.
В мае 1901 г. за публичное чтение и распространение антиправительственного стихотворения «Маленький султан» (отклик Б. на разгон студенческой демонстрации в Петербурге 4 марта 1901 г.) поэт лишается права проживания в столичных и университетских городах сроком на два года. С июня 1901 г. по март 1902 г. Б. живет в основном в усадьбе Сабынино (Курская губ.), где работает над новым сборником стихотворений «Будем как Солнце». Эта книга (М., 1903) — попытка построить космогоническую картину мира, в центре которой находится верховное божество, Солнце. Как бы уподобляя себя первобытному человеку, Б. слагает гимны стихийным силам, звездам, Луне и т. д. Главная из жизненных стихий для Б. — Огонь. Космогония Б. определяет и новый облик его героя; состояние «современной души», по Б., — это горение, пожар чувств, любовный экстаз. Поэт славит желание, сладострастие, «безумства несытой души». Встречаются, впрочем, и социально окрашенные стихотворения (напр., стихотворение «В домах», посвященное М. Горькому), но темы сострадания, свободы и т. д. решаются Б. с позиций анархического индивидуализма. Этими же мотивами проникнут и поэтический сборник «Только Любовь. Семицветник» (М., 1903), образующий вместе с двумя предыдущими книгами вершину творчества Б.
В марте 1902 г. Б. уезжает за границу и живет преимущественно в Париже, совершая поездки в Англию, Бельгию, Германию, Швейцарию и Испанию. В январе 1905 г. он отправляется (из Москвы) в Мексику и Калифорнию. Очерки Б. о Мексике, наряду с выполненными им вольными переложениями индейских космогонических мифов и преданий, составили позже книгу «Змеиные цветы» (М., 1910).
Этот период творчества Б. завершается сборником «Литургия красоты. Стихийные гимны» (М., 1905). Основной пафос книги — вызов и упрек современности, «проклятие человекам», отпавшим, по убеждению Б., от первооснов Бытия, от Природы и Солнца, утратившим свою изначальную цельность («Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий»; «Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть» и т. п.). Отдельные стихотворения книги навеяны русско-японской войной.
Самым непосредственным образом откликнулся Б. на события первой русской революции 1905-1907 гг. Он пишет цикл поэтических стихотворений, обличая «зверя самодержавия» и прославляя «сознательных смелых рабочих». Настроения Б. того периода отличаются крайним радикализмом. Его стихи проникнуты гневом и ненавистью к царю, к «облыжно-культурным» мещанам. Сблизившись с Горьким, Б. сотрудничает в большевистской газете «Новая жизнь» и издаваемом А.В. Амфитеатровым парижском журнале «Красное знамя». Революционная поэзия Б. представлена в двух его книгах: «Стихотворения» (Спб., 1906; выпущена издательством «Знание» и конфискована полицией) и «Песни мстителя» (Париж, 1907; запрещена к распространению в России). 31 декабря 1905 г., опасаясь расправы со стороны властей, Б. нелегально покидает Россию.
В годы первой русской революции в творчестве Б. обостряется также национальная тема. Однако Россия, открывающаяся в книгах Б., это прежде всего древняя «былинная» Русь, предания и сказы которой поэт стремился переложить на собственный (современный, как ему казалось) лад. Увлечение Б. русской и славянской стариной впервые нашло отражение в поэтическом сборнике «Злые чары» (М., 1906; книга арестована цензурой из-за «богохульных» стихотворений). Обработанные Б. фольклорные сюжеты и тексты, в том числе — сектантские песни, составили сборники «Жар-птица. Свирель славянина» (М., 1907) и «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (Спб., 1909). К этим книгам примыкает и сборник «Зовы древности», в котором представлено «первотворчество» различных (не славянских) народов, образцы ритуально-магической и жреческой поэзии.
Россию Б. всегда воспринимал как неотъемлемую часть общеславянского мира. «Есмь славянин и пребуду им» (из письма Б. к Д.Н. Анучину, 1912 г.) (Одесские новости. — 1913. — 5/18 марта). С особой любовью Б. относился к Польше, переводил на русский язык польских поэтов (Выспянского, Каспровича, Лесмьяна, Мицкевича, Словацкого и др.), много писал о Польше и польской поэзии. Позднее, особенно в 20 гг., Б. переводил поэзию других славянских народов: чехов (Я. Врхлицкий. «Избранные стихи». — Прага, 1928), болгар (Золотой сноп болгарской поэзии. Народные песни. — София, 1930), сербов, хорватов, словаков. Родственной славянскому миру Б. считал и Литву: первые выполненные им переводы литовских дайн относятся к 1908 г. Тесная дружба связывала Б. с литовским поэтом Людасом Гира (Северное сияние. Стихи о Литве и Руси. — Париж, 1931).
С 1906 г. поэт живет в Париже, путешествуя оттуда в разные страны. Весной 1907 г. Б. посещает Балеарские острова, в конце 1909 — начале 1910 г. — Египет. Многочисленные очерки Б. о Египте составили впоследствии книгу «Край Озириса» (М., 1914). В 1912 г. поэт совершил путешествие по южным странам, длившееся 11 месяцев; посетил Канарские острова, Южную Африку, Австралию, Новую Зеландию, Полинезию, Цейлон, Индию. Особенно глубокое впечатление произвело на него посещение Океании и знакомство с обитателями островов Новая Гвинея, Самоа, Тонга и др. Б. казалось, что в тех экзотических краях он нашел действительно «счастливых» людей, еще не утративших непосредственности и «чистоты». Устные предания, сказки и легенды народов Океании Б. популяризировал в течение долгого времени на русском языке. Это путешествие Б. отразилось также в его стихотворном сборнике «Белый зодчий. Таинство четырех светильников» (СПб., 1914).
В творчестве Б. после 1905 г. намечается явный спад. Его поэзия постепенно утрачивает то значение, которое она имела в начале века. Замкнувшись в кругу созданной им поэтической системы, Б. как бы застывает в своем развитии. Блок уже в 1905 г. писал о «чрезмерной пряности» стихотворений Б. из сборника «Литургия красоты», о «переломе», наступившем в творчестве Б. (Блок А. Собр. соч. — М.; Л., 1962. — Т. 5. — С. 547). Этот перелом еще более очевиден в сборниках «Птицы в воздухе. Строки напевные» (СПб., 1908) и «Хоровод времен. Всегласность» (М., 1909). В них варьируются одни и те же темы, образы и приемы, повторяются характерные элементы «бальмонтовского» стиля. Символизм давно уже был преодолен как литературное движение, Б. же всё еще оставался в плену своих неоромантических и декадентских представлений. Естественно, что его «стозвонности» и «мимолетности», эпитеты типа «солнцеликий», «поцелуйный», «пышноцветный» и прочие «бальмонтизмы» вызывали в новых условиях непонимание и даже раздражение. Большей цельностью и несомненным профессионализмом отличаются сборники «Зарево зорь» (М., 1912) и «Ясень. Видение древа» (М., 1916), хотя и в них налицо утомительное однообразие, вялость, банальные «красивости» (признак всей поздней лирики Б.).
Вернувшись в Россию в мае 1913 г. (после объявления амнистии для политэмигрантов), Б. много ездит по стране с лекциями на темы «Океания», «Поэзия как волшебство» и др. К апрелю 1914 г. относится первая поездка Б. в Грузию, которая занимает в те годы видное место в его жизни: Б. изучает грузинский язык и принимается за перевод известной поэмы Руставели. В ряду других крупных переводческих работ Б. этого времени — переложение древнеиндийских памятников («Упанишады», драмы Калидасы, поэма Асвагоши «Жизнь Будды» и др.).
Особое место в творчестве Б. занимают его литературно-критические статьи, эссе, посвященные русским и западноевропейским поэтам, путевые очерки и т. д.: «Горные вершины» (М., 1904); «Белые зарницы» (М., 1908); «Морское свечение» (М., 1910). Не раз образался Б. и к проблемам языка и искусства. Проза Б. лирична и выдержана, как правило, в импрессионистическом ключе.
Летом 1914 г. в местечке Сулак на берегу Атлантического океана Б. узнает о начале войны, которую воспринимает как «злое колдовство» (письмо к жене Е.А. Андреевой от 15/28 января 1915 г. — РГАЛИ). В июне 1915 г. через Англию, Норвегию и Швецию Б. возвращается в Россию. В конце 1915 г. выходит его книга «Поэзия как волшебство» — трактат о сущности и назначении лирической поэзии. Основной вопрос книги решается в романтическом ключе: «Поэзия есть внутренняя Музыка, выраженная размеренной речью». Наподобие древних, Б. наделяет поэзию волшебно-магическим, заклинательным смыслом. На примере народных сказаний и мифов утверждается «первичность и самобытность» древней поэзии («Первичный человек всегда Поэт»). Особый интерес представляет попытка Б. установить семантику отдельных звуковых элементов русской речи.
В конце 1915 и весной 1916 г. Б. совершает большие лекционные поездки по волжским, уральским и сибирским городам. Сильнейшее впечатление произвело на поэта путешествие в Японию в мае 1916 г. («Японией пленен безмерно...» — письмо к Е.А. Андреевой от 14 марта 1916 г. из Владивостока. — РГАЛИ). Его лирика этого времени тяготеет к жанру сонета, который в 1916-1917 гг. становится в его творчестве доминирующим. 255 сонетов, написанных им за годы войны, составили сборник «Сонеты Солнца, Неба и Луны» (М., 1917).
Февральскую революцию Б. встретил с воодушевлением, прославляя ее восторженными стихами. Однако по мере обострения политической ситуации в России, Б. теряет свою «революционность», оплакивает «хаос» и «ураган сумасшествия», требует во имя «народной свободы» продолжения войны с Германией. В эти месяцы Б. активно сотрудничает в левобуржуазных газетах «Русская воля» и «Республика».
Об отношении Б. к Октябрьской революции и пролетарской диктатуре полнее всего свидетельствует его книга «Революционер я или нет» (М., 1918), где в полной мере сказалось его анархо-индивидуалистическое понимание свободы. Б. изображает большевиков как носителей разрушительного начала, подавлявших «личность» и т. п. Однако никакой общественно значимой деятельности Б. в 1918—1920 гг. не вел, считая себя человеком, чуждым политике. Живя в Москве (или в подмосковном поселке Новогиреево), он продолжал заниматься литературным трудом, готовил к печати сборники своих произведений (стихи и переводы), по-прежнему выступал с публичными лекциями. В апреле 1920 г. Б. получает разрешение временно выехать за границу в командировку (А.В. Луначарский поручил Б. составить сборник песен европейских народов для Госиздата). 25 июня 1920 г. Б. вместе с близкими выезжает из Москвы в Ревель и навсегда покидает Россию.
Оказавшись в эмиграции, Б. жил в основном в Париже либо в небольших поселках на берегу Атлантического океана. Его литературная деятельность в 20-е гг. была весьма интенсивной: он активно сотрудничает до середины 30-х гг. в ежедневной парижской газете «Последние новости», в журнале «Современные записки», в ряде прибалтийских изданий. Свою разлуку с родиной поэт переживал болезненно, внимательно следил за происходящим в СССР. «Мне кажется, что мы за рубежом не чувствуем и не понимаем ничего из того, что сейчас происходит в России» (письмо к Е.А. Андреевой от 28 июня 1929 г. — РГАЛИ). С середины 30-х гг. у Бальмонта прогрессирует психическое заболевание, усугубленное трудными бытовыми условиями, в которых он находился (приют «Русский дом» в Нуази-ле-Гран). В творческом отношении этот последний период (1937—1942) был для Б. почти бесплодным.
В истории русской литературы Б. остался как один из зачинателей «нового искусства» в России, как виднейший представитель «старшего» символизма. Индивидуалистический бунт, крайний субъективизм, эстетство — эти и другие черты определяют собой поэтический облик Б., сложившийся на грани веков. В литературной и особенно переводческой деятельности Б. сказалось характерное для русского символизма тяготение к «культуре», к ее охвату в самом широком масштабе.
Однако все творчество Б. нельзя признать чисто символистским. Запечатленные в лучших стихах Б. оттенки любовного чувства, непосредственное восприятие природы, способность глубоко ощущать мгновение придают многим его произведениям особенно ранним, импрессионистический характер. В своих лирических вещах Б. несомненно более импрессионист, нежели символист. С другой стороны, всё творчество зрелого Б. проникнуто и озарено мечтой о Солнце, о Красоте. Серой будничной современности, обездушенной цивилизации железного века поэт стремится противопоставить первозданно целостное, совершенное и прекрасное солнечное начало. И хотя свой идеал поэт неизменно искал в глубокой древности, в укладе жизни и поэзии первобытных народов, но поиски эти основывались на его представлении об идеальном человеке будущего. Это позволяет говорить о Б. как о поэте-романтике, как о художнике неоромантческого направления в искусстве конца XIX — нач. XX в.
(Статья К.М. Азадовского в кн.: «Русские писатели. Биобиблиографический словарь». — Т. 1. — М., 1990. — С. 57-61. —
http://www.philology.ru/literature2/azadovsky-90.htm
ЛИТЕРАТУРА
- Полн. собр. стих-й. В 10 тт. М., 1908—1914.
- Стихотворения. Л., 1969 («Библиотека поэта»).
- Стихотворения. М., «Книга». 1989.
- Где мой дом: Стихотворения, худож. проза, статьи, очерки, письма. М., 1992.
- Автобиографическая проза. М., 2001.
- П.В. Куприяновский, Н.А. Молчанова. Поэт Константин Бальмонт. Биография. Творчество. Судьба. Иваново. 2001.
- сайт, посвящённый Бальмонту — http://balmont.lit-info.ru/
Избранный[1]
О, да, я Избранный, я Мудрый, Посвященный,
Сын солнца, я — поэт, сын разума, я — царь.
Но — предки за спиной и дух мой искаженный —
Татуированный своим отцом дикарь.
Узоры пестрые прорезаны глубоко.
Хочу их смыть, — нельзя. Ум шепчет: перестань.
И с диким бешенством я в омуты порока
Бросаюсь радостно, как хищный зверь на лань.
Но, рынку дань отдав, его божбе и давкам,
Я снова чувствую всю близость к божеству.
Кого-то раздробив тяжелым томагавком,
Я мной убитого с отчаяньем зову.
Раненый[2]
Я насмерть поражен своим сознаньем,
Я ранен в сердце разумом моим.
Я неразрывен с этим мирозданьем,
Я создал мир со всем его страданьем.
Струя огонь, я гибну сам, как дым.
И понимая всю обманность чувства,
Игру теней, рожденных в мире мной,
Я, как поэт, постигнувший искусство,
Не восхищен своею глубиной.
Я сознаю, что грех, и тьма во взоре,
И топь болот, и синий небосклон —
Есть только мысль, есть призрачное море,
Я чувствую, что эта жизнь есть сон.
Но видя в жизни знак безбрежной воли,
Создатель, я созданьем не любим.
И весь дрожа от нестерпимой боли,
Живя у самого себя в неволе,
Я ранен насмерть разумом моим.
«Нам нравятся поэты…»[3]
Нам нравятся поэты,
Похожие на нас,
Священные предметы,
Дабы украсить час,—
Волшебный час величья,
Когда, себя сильней,
Мы ценим без различья
Сверканья всех огней,—
Цветы с любым узором,
Расцветы всех начал,
Лишь только б нашим взорам
Их пламень отвечал,—
Лишь только б с нашей бурей
Сливался он в одно,
От неба или фурий —
Не все ли нам равно!
«Я — просветленный, я кажусь собой…»[4]
Я — просветленный, я кажусь собой,
Но я не то,— я остров голубой:
Вблизи зеленый, полный мглы и бури,
Он издали являет цвет лазури.
Я — вольный сон, я всюду и нигде:
Вода блестит, но разве луч в воде?
Нет, здесь светя, я где-то там блистаю,
И там не жду, блесну и пропадаю.
Я вижу всё, везде встает мой лик,
Со всеми я сливаюсь каждый миг.
Но ветер как замкнуть в пределах зданья?
Я дух, я маг, я страж миросозданья.
«Звуки и отзвуки, чувства и призраки их…»[5]
Звуки и отзвуки, чувства и призраки их,
Таинство творчества, только что созданный стих.
Только что срезанный свежий и влажный цветок,
Радость рождения — этого пения строк.
Воды мятежились, буря гремела,— но вот
В водной зеркальности дышит опять небосвод.
Травы обрызганы с неба упавшим дождем.
Будем же мучиться, в боли мы тайну найдем.
Слава создавшему песню из слез роковых,
Нам передавшему звонкий и радостный стих!
Поэты[6]
Ю. Балтрушайтису
Тебе известны, как и мне,
Непобедимые влечения,
И мы — в небесной вышине,
И мы — подводные течения.
Пред нами дышит череда
Явлений Силы и Недужности,
И в центре круга мы всегда,
И мы мелькаем по окружности.
Мы смотрим в зеркало Судьбы
И как на праздник наряжаемся,
Полувладыки и рабы,
Вкруг темных склепов собираемся.
И услыхав полночный бой,
Упившись музыкой железною,
Мы мчимся в пляске круговой
Над раскрывающейся бездною.
Игра кладбищенских огней
Нас манит сказочными чарами,
Везде, где смерть, мы тут же с ней,
Как тени дымные — с пожарами.
И мы, незримые, горим,
И сон чужой тревожим ласками,
И меж неопытных царим
Безумьем, ужасом и сказками.
«Я — изысканность русской медлительной речи…»[7]
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей.
Переплеск многопенный, разорванно-слитный,
Самоцветные камни земли самобытной,
Переклички лесные зеленого мая —
Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.
Вечно юный, как сон,
Сильный тем, что влюблен
И в себя и в других,
Я — изысканный стих.
Мои песнопенья[8]
В моих песнопеньях — журчанье ключей,
Что звучат всё звончей и звончей.
В них — женственно-страстные шепоты струй,
И девический в них поцелуй.
В моих песнопеньях — застывшие льды,
Беспредельность хрустальной воды.
В них — белая пышность пушистых снегов,
Золотые края облаков.
Я звучные песни не сам создавал,
Мне забросил их горный обвал.
И ветер влюбленный, дрожа по струне,
Трепетания передал мне.
Воздушные песни с мерцаньем страстей
Я подслушал у звонких дождей.
Узорно-играющий тающий свет
Подглядел в сочетаньях планет.
И я в человеческом — нечеловек,
Я захвачен разливами рек.
И, в море стремя полногласность свою,
Я стозвучные песни пою.
Sin Miedo[9]
Если ты поэт и хочешь быть могучим,
Хочешь быть бессмертным в памяти людей,
Порази их в сердце вымыслом певучим,
Думу закали на пламени страстей.
Ты видал кинжалы древнего Толедо?
Лучших не увидишь, где бы ни искал.
На клинке узорном надпись: «Sin miedo», —
Будь всегда бесстрашным, — властен их закал.
Раскаленной стали форму придавая,
В сталь кладут по черни золотой узор,
И века сверкает красота живая
Двух металлов слитых, разных с давних пор.
Чтоб твои мечты вовек не отблистали,
Чтоб твоя душа всегда была жива,
Разбросай в напевах золото по стали,
Влей огонь застывший в звонкие слова.
Весна 1900
Севилья
Греза[10]
Мне грустно, поэт. Ты пойми: не весталка я,
И нет: не русалка я, лунно-холодная.
Я – только любовница, бледная, жалкая,
Я – греза поэта, я – в мире безродная.
Меня ты поманишь, капризный, но вкрадчивый, –
Я тотчас к тебе из-за моря спешу,
Стараюсь быть кроткой, послушной, угадчивой,
Тобою одним и свечусь, и дышу.
Глазами в глаза проникаю бездонные,
Любви ты захочешь, – целую тебя,
Как жемчуг, сплетаю созвучья влюбленные,
Устанешь – страдаю и таю, любя.
Захочешь – с тобой я, захочешь – далёко я,
Всё, всё, что ты хочешь, тебе отдаю,
Но только с тобой – я всегда одинокая,
И я без тебя – одиноко пою.
Ты нежен, поэт, ты с душою воздушною,
Но нет мне слияния даже с тобой,
Понять ты не можешь подругу послушную,
Хоть часто даришь мне венок голубой.
Ты все ж, хоть поэт, устаешь от мечтания,
Сливаешься с жизнью людскою – изношенной.
И нет мне слияния, вечно – изгнание,
Я – греза, я – призрак любовницы брошенной.
Как я пишу стихи[11]
Рождается внезапная строка,
За ней встает немедленно другая,
Мелькает третья, ей издалека
Четвертая смеется, набегая.
И пятая, и после, и потом,
Откуда, сколько – я и сам не знаю,
Но я не размышляю над стихом,
И, право, никогда — не сочиняю.
Поэт — рабочему[12]
Я поэт, и был поэт,
И поэтом я умру.
Но видал я с детских лет
В окнах фабрик поздний свет, —
Он в уме оставил след,
Этот след я не сотру.
Также я слыхал гудок —
В полдень, в полночь, поутру,
Хорошо я знаю срок,
Как велик такой урок,
Я гудок забыть не мог,
Вот — я звук его беру.
Почему теперь пою?
Почему не раньше пел?
Пел и раньше песнь мою,
Я литейщик — формы лью,
Я кузнец — я стих кую,
Пел, что молод я и смел.
Был я занят сам собой,
Что ж — я это не таю.
Час прошел. Вот — час другой.
Предо мною вал морской,
О рабочий, я с тобой,
Бурю я твою —пою.
Поэт — рабочему[13]
Рабочий, я даю тебе мой стих
Как вольный дар от любящего сердца,
В нем — мерный молот гулких мастерских,
И в нем — свеча, завет единоверца.
Здесь не чужой с тобою говорит,
Не баловень изнеженный и праздный:
В узор сложил я много стройных плит,
Взяв мыслью их из груды безобразной.
Мой лом, моя упорная кирка
Работали в ночах каменоломни
Не день, не два, а долгие века.
Я — труженик столетий. Знай и помни.
Провидец, зодчий, ждущий и поэт,
Я — старший брат идущих через ночи,
Я — память дней, звено несчетных лет,
Хранитель всех лучистых средоточий.
Ты думаешь, что выси пирамид
Взнесла рука и те, что гнули спины?
О да! Но я был связью этих плит,
Чертеж всего замыслил я единый.
И, чертежи меняя по векам,
Разнообразя лик людских столетий,
Я не давал уснуть моим зрачкам,
И не сплетал для вольного я сети.
Когда тебя туманили цари,
Я первый начал бунт свободным словом
И возвестил тебе приход зари, —
В ней — гибель истлевающим основам.
Не я ли шел на плаху за тебя?
В тюрьму, в изгнанье уходил не я ли?
Но сто дорог легко пройдешь, любя, —
Кто хочет жертвы, не бежит печали.
Я ждал и жаждал вольности твоей,
Мне грезится вселенский праздник братства —
Такой поток ласкающих лучей,
Что не возникнет даже тень злорадства.
И час пришел, чтоб творчество начать,
Чтоб счастье всех удвоить и утроить.
Так для чего ж раздельности печать
На том дворце, который хочешь строить?
Кто верит в созидание свое,
Тот видит ложь в расколе разделенья.
Заря взошла, горит, вглядись в нее,
Сияет солнце без ограниченья.
Так будем же как солнце наконец,
Признаньем все хотенья обнимая,
И вольно примем вольность всех сердец
Во имя расцветающего Мая.
1 мая 1919 г.
Умей творить[14]
Умей творить из самых малых крох.Иначе для чего же ты кудесник?Среди людей ты божества наместник,Так помни, чтоб в словах твоих был бог. В лугах расцвел кустом чертополох,Он жёсток, но в лиловом он — прелестник.Один толкачик — знойных суток вестник.Судьба в один вместиться может вздох. Маэстро итальянских колдованийПриказывал своим ученикамПровидеть полный пышной славы храм В обломках камней и в обрывках тканей.Умей хотеть — и силою желанийГосподень дух промчится по струнам.
Заветная рифма[15]
Не Пушкин, за ямбами певший хореи,
Легчайший стиха образец,
Не Фет, иссекавший в напевах камеи,
Усладу пронзенных сердец,
Не Тютчев, понявший созвучия шума,
Что Хаос родит по ночам,
Не Лермонтов — весь многозвездная дума,
Порыв, обращенный к мечам,
Не тот многомудрый, в словах меткострельный,
Кем был Баратынский для нас, —
Меня научили науке свирельной,
Гранили мой светлый алмаз.
Хореи и ямбы с их звуком коротким
Я слышал в журчаньи ручьев,
И голубь своим воркованием кротким
Учил меня музыке слов.
Качаясь под ветром, как в пляске, как в страхе,
Плакучие ветви берез
Мне дали певучий размер амфибрахий, —
В нем вальс улетающих грез.
И дактиль я в звоне ловил колокольном,
И в марше солдат — анапест.
Напевный мой опыт был с детства невольным,
Как нежность на лике невест.
В саду, где светили бессмертные зори
Счастливых младенческих дней,
От липы до липы, в обветренном хоре
Качались шуршанья ветвей.
Близ нивы беседовал сам я с собою
И видел в колосьях намек,
И рифмою чудился мне голубою
Среди желтизны василек.
В горячем июле, в пробегах безгласных
Качавших полнеба зарниц,
Читал я сказанья о странах прекрасных,
Где райских увижу я птиц.
В звучаньи ли долгом пастушьего рога,
В громах ли — всё звонче, светлей —
Мне слышались, снились напев и дорога, —
И я полюбил журавлей.
Свершилось. Дорога моя беспредельна.
Певучие — песни мои.
Хваленье, что пели вы мне колыбельно,
В далекой деревне ручьи.
Быть может, дадутся другому удачи
Полней и светлей, чем моя.
Но мир облетел я. И как же иначе
Крылатым ответил бы я?
Я видел всю Землю от края до края —
Но сердцу всех сказок милей,
Как в детстве, та рифма моя голубая
Широкошумящих полей.3 июля 1924Шатэлейон
СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА — САША БОЧАРОВА, 9 «В», 2011 год.
Все тексты (кроме укажи) сверены с кн.: К.Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969 (Библиотека поэта).
[1] Впервые – ж. «Жизнь», 1899, № 11. Стих-е включено в сб. «Горящие здания» (цикл «Страна неволи»).
[2] [2] Впервые – ж. «Жизнь», 1899, № 11. Из сб. «Горящие здания» (цикл «Страна неволи»). «Жизнь есть сон» — пьеса Кальдерона (1600—1681), испанского драматурга, которого переводил Бальмонт.
[3] Стих-е включено в сб. «Горящие здания» (цикл «Антифоны»; антифоны — в православном богослужении попеременное пение двух полухоров).
[4] Из сб. «Горящие здания» (цикл «Прогалины»).
[5] Из сб. «Горящие здания» (цикл «Прогалины»).
[6] Из сб. «Будем как Солнце» (цикл «Dances macabres» <пляски смерти>). Балтрушайтис Юргис Казимирович (1873—1944) — русский и литовский поэт—символист, один из ближайших друзей Больмонта.
[7] Из сб. «Будем как Солнце».
[8] Из сб. «Будем как Солнце».
[9] Из сб. «Будем как Солнце». Sin miedo — «без страха».
[10] Из сб. «Литургия красоты» (М., 1905).
[11] Из сб. «Фейные сказки».
[12] Из сб. «Стихотворения» (Пб., «Знание», 1906). Впервые – в газ. «Новая жизнь», 1905, № 14, 16 ноября.
[13] Из сб. «Песня рабочего молота» (М., 1922). Впервые – в сб. «Перстень» (М., 1920).
[14] Из сб. «Солнца, мёда и луны». Впервые – «Биржевые ведомости» (утр.), 1916, 7 августа. Толкачик — мошкара; Маэстро итальянских колдований…— по-видимому, речь идет о Микельанджело.
[15] Впервые — ж. «Современные записки», 1924. Кн. 22.