КОНСТАНТИН БАЛЬМОНТ (1867—1942)

 

Константин Дмитриевич Бальмонт —  поэт, критик, эссеист, переводчик. Родился и вырос в помещичьей семье. Отец Дмитрий Константинович Б. — земский деятель. Мать Вера Николаевна Лебедева — высококультурная женщина, оказала глубокое влияние на юного Б. Детские и юношеские годы Б., проведенные в родной усадьбе, описаны в автобиографическом романе «Под новым серпом» (Берлин, 1923). В 1876—1884 гг. Б. учился в классической гимназии г. Шуи; был исключен из класса за принадлежность к «революционному» кружку. Продолжал учение во Владимирской гимназии, которую закончил в 1886 г. Для Б. этой поры характерны народолюбивые настроения, увлечение общественными и нравственными вопросами. В 1886 г. Б. поступает на юридический факультет Московского университета; сближается с П.Ф. Николаевым, революционером-шестидесятником. В 1887 г. исключен из университета как один из организаторов студенческих беспорядков и выслан в г. Шую под негласный надзор полиции. В сентябре 1888 г. вновь принят в Московский университет, однако через несколько месяцев бросает занятия. Осенью 1889 г. поступает в Демидовский юридический лицей г. Ярославля, но в том же году окончательно отказывается от «казенного» образования. «...Я не смог себя принудить заниматься юридическими науками зато жил истинно и напряженно жизнью своего сердца, а также пребывал в великом увлечении немецкой литературой» («Утро России». — 1911. — 23 дек.). В марте 1890 г. происходит попытка самоубийства на почве нервного расстройства; затем — длительное, около года, лечение (см. автобиографический рассказ «Воздушный путь» — «Русская мысль». — 1908. — № 11).

Первое выступление Б. в печати относится к 1885 г.: три стихотворения в петербургском журнале «Живописное обозрение» (№ 48 от 1 дек.). В том же году знакомится с В.Г. Короленко, который принял деятельное участие в судьбе молодого поэта. В 1887—1889 гг. Б. занимается в основном переводами (Гейне, Ленау, Мюссе, Сюлли-Прюдом и др.). В 1890 г. в Ярославле выходит первая книга Б. — «Сборник стихотворений» (издание автора), включавший в себя наряду с переводами около 20 оригинальных стихотворений. Проникнутая тоскливыми мотивами, книга не встретила отклика, и весь тираж ее, по утверждению Б., был им уничтожен.

В 1891—1892 гг. Б. систематически занимается литературной деятельностью. Увлеченный современной скандинавской литературой, Б. переводит в этот период произведения Брандеса, Ибсена, Бьернсона, пишет статьи о них и рецензии (в основном для журнала «Артист» и газеты «Русские ведомости»), переводит книгу норвежского писателя Г. Иегера об Ибсене (русское издание запрещено цензурой). Знакомству Б. с новейшей философией и литературой способствует также его сближение с князем А.И. Урусовым (с 1892 г.), поклонником и знатоком современной западноевропейской культуры. «Урусов помог моей душе освободится, помог мне найти самого себя» («Горные вершины». — М., 1904. — С. 105). С 1803 г. Б. работает над переводами Шелли, сочинения которого издает затем в семи выпусках с собственными вступительными статьями. Кроме того, в 1895 г. выпускает на средства А.И Урусова две книги переводов из Э. По («Баллады и фантазии», «Таинственные рассказы»).

В 1894 г. появляется стихотворный сборник Б. «Под северным небом». Во многом подражательный, сборник содержал характерные для «усталого» поколения 80-х гг. жалобы на серую бесприютную жизнь. Однако гражданские в своей основе мотивы получают у Б. символистско-романтическую окраску: неприятие мира, меланхолия и скорбь, томление по смерти. Заметно повышенное внимание автора к звуковой стороне стиха, тяготение к музыкальности, увлечение аллитерациями («Чёлн томленья», «Песня без слов») и т. д.

Об углублении пессимистических мотивов свидетельствует следующих сборник стихов «В безбрежности» (1895). Реальность мечты, сновидения полностью торжествует здесь над призрачностью действительного бытия. Субъективизм, культ мимолетности, прихотливая изменчивость настроений — таковы отличительные черты бальмонтовской поэзии 90 гг. Утверждается культ мимолетности, мгновения, мига. Поэтическая манера Б. этого периода блиэе всего к импрессионизму; язык поэта — условно-символический, состоящий из загадочных намеков и расплывчатых определений. Зависимость Б. от «декадентских» настроений ощущается и в сборнике «Тишина» (СПб., 1898); в нем отразились также впечатления Б. от его путешествий по странам Западной Европы в 1896-1897 гг. (Франция, Испания, Голландия, Англия, Италия).

Особенно плодотворным для Б.-поэта оказалось его знакомство с Испанией. Б. выделял испанцев за то, что они, по его мнению, не похожи на других «европейцев», не раз писал об испанском национальном характере, о крупнейших испанских художниках — Гойе, Кальдероне, переводил также Лопе де Вега, Тирсо де Молина и многих других. Наряду с испанской поэзией Б. высоко ценил английскую, переводил Блейка, Байрона, Теннисона; особенно увлекался Уайлдом.

В 1894 г. состоялось знакомство Б. с Брюсовым. «Мы три года были друзьями-братьями», — вспоминал Б. в автобиографическом очерке «На заре». (Впоследствии их отношения осложнились; возникла литературная полемика).

В 1898—1901 гг. Б. подолгу живет в Петербурге, где общается с кругом столичных символистов (Мережковский, Минский, Сологуб и др.). К 1900 г. Б. — одна из центральных фигур «старшего» русского символизма. Вокруг него складывается кружок, к которому принадлежат Брюсов, Балтрушайтис, владелец московского символистского издательства «Скорпион» С.А. Поляков и другие приверженцы «нового искусства». Читатели и критики, дружественные к символизму, воспринимают в эти годы Б. прежде всего как поэта-новатора, открывшего в русском стихе новые возможности, обогатившего его в лексическом, интонационном, музыкальном отношении.

Новым этапом в творчестве Б. был поэтический сборник «Горящие здания» (М., 1900). На смену уныло-сумрачному настроению первых книг приходит радостное, жизнеутверждающее мироощущение, на смену тоскливой жалобе — гимн бытию. Неподвижность сменяется движением, полутона — яркими слепящими красками. «Книга Жизни и Страсти», «моя первая книга, полная оргийного торжества» — так отзывался о ней сам Б. (сб. статей «Морское свечение». — Спб.; М., <1910>. — С. 195—196). «Усталый» герой Б. перерождается в цельную вольнолюбивую личность, устремленную к «свету», «огню», «Солнцу» (основные слова-символы в поэзии зрелого Б.). Современники видели в этих иносказаниях бунтарский и даже революционный смысл, наделяли некоторые стихотворения Б. актуальным общественным содержанием. Не случайно излюбленный у Б. образ — сильный, гордый и «вечно свободный» альбатрос сродни горьковскому буревестнику.

В мае 1901 г. за публичное чтение и распространение антиправительственного стихотворения «Маленький султан» (отклик Б. на разгон студенческой демонстрации в Петербурге 4 марта 1901 г.) поэт лишается права проживания в столичных и университетских городах сроком на два года. С июня 1901 г. по март 1902 г. Б. живет в основном в усадьбе Сабынино (Курская губ.), где работает над новым сборником стихотворений «Будем как Солнце». Эта книга (М., 1903) — попытка построить космогоническую картину мира, в центре которой находится верховное божество, Солнце. Как бы уподобляя себя первобытному человеку, Б. слагает гимны стихийным силам, звездам, Луне и т. д. Главная из жизненных стихий для Б. — Огонь. Космогония Б. определяет и новый облик его героя; состояние «современной души», по Б., — это горение, пожар чувств, любовный экстаз. Поэт славит желание, сладострастие, «безумства несытой души». Встречаются, впрочем, и социально окрашенные стихотворения (напр., стихотворение «В домах», посвященное М. Горькому), но темы сострадания, свободы и т. д. решаются Б. с позиций анархического индивидуализма. Этими же мотивами проникнут и поэтический сборник «Только Любовь. Семицветник» (М., 1903), образующий вместе с двумя предыдущими книгами вершину творчества Б.

В марте 1902 г. Б. уезжает за границу и живет преимущественно в Париже, совершая поездки в Англию, Бельгию, Германию, Швейцарию и Испанию. В январе 1905 г. он отправляется (из Москвы) в Мексику и Калифорнию. Очерки Б. о Мексике, наряду с выполненными им вольными переложениями индейских космогонических мифов и преданий, составили позже книгу «Змеиные цветы» (М., 1910).

Этот период творчества Б. завершается сборником «Литургия красоты. Стихийные гимны» (М., 1905). Основной пафос книги — вызов и упрек современности, «проклятие человекам», отпавшим, по убеждению Б., от первооснов Бытия, от Природы и Солнца, утратившим свою изначальную цельность («Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий»; «Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть» и т. п.). Отдельные стихотворения книги навеяны русско-японской войной.

Самым непосредственным образом откликнулся Б. на события первой русской революции 1905-1907 гг. Он пишет цикл поэтических стихотворений, обличая «зверя самодержавия» и прославляя «сознательных смелых рабочих». Настроения Б. того периода отличаются крайним радикализмом. Его стихи проникнуты гневом и ненавистью к царю, к «облыжно-культурным» мещанам. Сблизившись с Горьким, Б. сотрудничает в большевистской газете «Новая жизнь» и издаваемом А.В. Амфитеатровым парижском журнале «Красное знамя». Революционная поэзия Б. представлена в двух его книгах: «Стихотворения» (Спб., 1906; выпущена издательством «Знание» и конфискована полицией) и «Песни мстителя» (Париж, 1907; запрещена к распространению в России). 31 декабря 1905 г., опасаясь расправы со стороны властей, Б. нелегально покидает Россию.

В годы первой русской революции в творчестве Б. обостряется также национальная тема. Однако Россия, открывающаяся в книгах Б., это прежде всего древняя «былинная» Русь, предания и сказы которой поэт стремился переложить на собственный (современный, как ему казалось) лад. Увлечение Б. русской и славянской стариной впервые нашло отражение в поэтическом сборнике «Злые чары» (М., 1906; книга арестована цензурой из-за «богохульных» стихотворений). Обработанные Б. фольклорные сюжеты и тексты, в том числе — сектантские песни, составили сборники «Жар-птица. Свирель славянина» (М., 1907) и «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (Спб., 1909). К этим книгам примыкает и сборник «Зовы древности», в котором представлено «первотворчество» различных (не славянских) народов, образцы ритуально-магической и жреческой поэзии.

Россию Б. всегда воспринимал как неотъемлемую часть общеславянского мира. «Есмь славянин и пребуду им» (из письма Б. к Д.Н. Анучину, 1912 г.) (Одесские новости. — 1913. — 5/18 марта). С особой любовью Б. относился к Польше, переводил на русский язык польских поэтов (Выспянского, Каспровича, Лесмьяна, Мицкевича, Словацкого и др.), много писал о Польше и польской поэзии. Позднее, особенно в 20 гг., Б. переводил поэзию других славянских народов: чехов (Я. Врхлицкий. «Избранные стихи». — Прага, 1928), болгар (Золотой сноп болгарской поэзии. Народные песни. — София, 1930), сербов, хорватов, словаков. Родственной славянскому миру Б. считал и Литву: первые выполненные им переводы литовских дайн относятся к 1908 г. Тесная дружба связывала Б. с литовским поэтом Людасом Гира (Северное сияние. Стихи о Литве и Руси. — Париж, 1931).

С 1906 г. поэт живет в Париже, путешествуя оттуда в разные страны. Весной 1907 г. Б. посещает Балеарские острова, в конце 1909 — начале 1910 г. — Египет. Многочисленные очерки Б. о Египте составили впоследствии книгу «Край Озириса» (М., 1914). В 1912 г. поэт совершил путешествие по южным странам, длившееся 11 месяцев; посетил Канарские острова, Южную Африку, Австралию, Новую Зеландию, Полинезию, Цейлон, Индию. Особенно глубокое впечатление произвело на него посещение Океании и знакомство с обитателями островов Новая Гвинея, Самоа, Тонга и др. Б. казалось, что в тех экзотических краях он нашел действительно «счастливых» людей, еще не утративших непосредственности и «чистоты». Устные предания, сказки и легенды народов Океании Б. популяризировал в течение долгого времени на русском языке. Это путешествие Б. отразилось также в его стихотворном сборнике «Белый зодчий. Таинство четырех светильников» (СПб., 1914).

В творчестве Б. после 1905 г. намечается явный спад. Его поэзия постепенно утрачивает то значение, которое она имела в начале века. Замкнувшись в кругу созданной им поэтической системы, Б. как бы застывает в своем развитии. Блок уже в 1905 г. писал о «чрезмерной пряности» стихотворений Б. из сборника «Литургия красоты», о «переломе», наступившем в творчестве Б. (Блок А. Собр. соч. — М.; Л., 1962. — Т. 5. — С. 547). Этот перелом еще более очевиден в сборниках «Птицы в воздухе. Строки напевные» (СПб., 1908) и «Хоровод времен. Всегласность» (М., 1909). В них варьируются одни и те же темы, образы и приемы, повторяются характерные элементы «бальмонтовского» стиля. Символизм давно уже был преодолен как литературное движение, Б. же всё еще оставался в плену своих неоромантических и декадентских представлений. Естественно, что его «стозвонности» и «мимолетности», эпитеты типа «солнцеликий», «поцелуйный», «пышноцветный» и прочие «бальмонтизмы» вызывали в новых условиях непонимание и даже раздражение. Большей цельностью и несомненным профессионализмом отличаются сборники «Зарево зорь» (М., 1912) и «Ясень. Видение древа» (М., 1916), хотя и в них налицо утомительное однообразие, вялость, банальные «красивости» (признак всей поздней лирики Б.).

Вернувшись в Россию в мае 1913 г. (после объявления амнистии для политэмигрантов), Б. много ездит по стране с лекциями на темы «Океания», «Поэзия как волшебство» и др. К апрелю 1914 г. относится первая поездка Б. в Грузию, которая занимает в те годы видное место в его жизни: Б. изучает грузинский язык и принимается за перевод известной поэмы Руставели. В ряду других крупных переводческих работ Б. этого времени — переложение древнеиндийских памятников («Упанишады», драмы Калидасы, поэма Асвагоши «Жизнь Будды» и др.).

Особое место в творчестве Б. занимают его литературно-критические статьи, эссе, посвященные русским и западноевропейским поэтам, путевые очерки и т. д.: «Горные вершины» (М., 1904); «Белые зарницы» (М., 1908); «Морское свечение» (М., 1910). Не раз образался Б. и к проблемам языка и искусства. Проза Б. лирична и выдержана, как правило, в импрессионистическом ключе.

Летом 1914 г. в местечке Сулак на берегу Атлантического океана Б. узнает о начале войны, которую воспринимает как «злое колдовство» (письмо к жене Е.А. Андреевой от 15/28 января 1915 г. — РГАЛИ). В июне 1915 г. через Англию, Норвегию и Швецию Б. возвращается в Россию. В конце 1915 г. выходит его книга «Поэзия как волшебство» — трактат о сущности и назначении лирической поэзии. Основной вопрос книги решается в романтическом ключе: «Поэзия есть внутренняя Музыка, выраженная размеренной речью». Наподобие древних, Б. наделяет поэзию волшебно-магическим, заклинательным смыслом. На примере народных сказаний и мифов утверждается «первичность и самобытность» древней поэзии («Первичный человек всегда Поэт»). Особый интерес представляет попытка Б. установить семантику отдельных звуковых элементов русской речи.

В конце 1915 и весной 1916 г. Б. совершает большие лекционные поездки по волжским, уральским и сибирским городам. Сильнейшее впечатление произвело на поэта путешествие в Японию в мае 1916 г. («Японией пленен безмерно...» — письмо к Е.А. Андреевой от 14 марта 1916 г. из Владивостока. — РГАЛИ). Его лирика этого времени тяготеет к жанру сонета, который в 1916-1917 гг. становится в его творчестве доминирующим. 255 сонетов, написанных им за годы войны, составили сборник «Сонеты Солнца, Неба и Луны» (М., 1917).

Февральскую революцию Б. встретил с воодушевлением, прославляя ее восторженными стихами. Однако по мере обострения политической ситуации в России, Б. теряет свою «революционность», оплакивает «хаос» и «ураган сумасшествия», требует во имя «народной свободы» продолжения войны с Германией. В эти месяцы Б. активно сотрудничает в левобуржуазных газетах «Русская воля» и «Республика».

Об отношении Б. к Октябрьской революции и пролетарской диктатуре полнее всего свидетельствует его книга «Революционер я или нет» (М., 1918), где в полной мере сказалось его анархо-индивидуалистическое понимание свободы. Б. изображает большевиков как носителей разрушительного начала, подавлявших «личность» и т. п. Однако никакой общественно значимой деятельности Б. в 1918—1920 гг. не вел, считая себя человеком, чуждым политике. Живя в Москве (или в подмосковном поселке Новогиреево), он продолжал заниматься литературным трудом, готовил к печати сборники своих произведений (стихи и переводы), по-прежнему выступал с публичными лекциями. В апреле 1920 г. Б. получает разрешение временно выехать за границу в командировку (А.В. Луначарский поручил Б. составить сборник песен европейских народов для Госиздата). 25 июня 1920 г. Б. вместе с близкими выезжает из Москвы в Ревель и навсегда покидает Россию.

Оказавшись в эмиграции, Б. жил в основном в Париже либо в небольших поселках на берегу Атлантического океана. Его литературная деятельность в 20-е гг. была весьма интенсивной: он активно сотрудничает до середины 30-х гг. в ежедневной парижской газете «Последние новости», в журнале «Современные записки», в ряде прибалтийских изданий. Свою разлуку с родиной поэт переживал болезненно, внимательно следил за происходящим в СССР. «Мне кажется, что мы за рубежом не чувствуем и не понимаем ничего из того, что сейчас происходит в России» (письмо к Е.А. Андреевой от 28 июня 1929 г. — РГАЛИ). С середины 30-х гг. у Бальмонта прогрессирует психическое заболевание, усугубленное трудными бытовыми условиями, в которых он находился (приют «Русский дом» в Нуази-ле-Гран). В творческом отношении этот последний период (1937—1942) был для Б. почти бесплодным.

В истории русской литературы Б. остался как один из зачинателей «нового искусства» в России, как виднейший представитель «старшего» символизма. Индивидуалистический бунт, крайний субъективизм, эстетство — эти и другие черты определяют собой поэтический облик Б., сложившийся на грани веков. В литературной и особенно переводческой деятельности Б. сказалось характерное для русского символизма тяготение к «культуре», к ее охвату в самом широком масштабе.

Однако все творчество Б. нельзя признать чисто символистским. Запечатленные в лучших стихах Б. оттенки любовного чувства, непосредственное восприятие природы, способность глубоко ощущать мгновение придают многим его произведениям особенно ранним, импрессионистический характер. В своих лирических вещах Б. несомненно более импрессионист, нежели символист. С другой стороны, всё творчество зрелого Б. проникнуто и озарено мечтой о Солнце, о Красоте. Серой будничной современности, обездушенной цивилизации железного века поэт стремится противопоставить первозданно целостное, совершенное и прекрасное солнечное начало. И хотя свой идеал поэт неизменно искал в глубокой древности, в укладе жизни и поэзии первобытных народов, но поиски эти основывались на его представлении об идеальном человеке будущего. Это позволяет говорить о Б. как о поэте-романтике, как о художнике неоромантческого направления в искусстве конца XIX — нач. XX в.

  (Статья К.М. Азадовского в кн.: «Русские писатели. Биобиблиографический словарь». — Т. 1. — М., 1990. — С. 57-61. —

http://www.philology.ru/literature2/azadovsky-90.htm

 

ЛИТЕРАТУРА

  1. Полн. собр. стих-й. В 10 тт. М., 1908—1914.
  2. Стихотворения. Л., 1969 («Библиотека поэта»).
  3. Стихотворения. М., «Книга». 1989.
  4. Где мой дом: Стихотворения, худож. проза, статьи, очерки, письма. М., 1992.
  5. Автобиографическая проза. М., 2001.
  6. П.В. Куприяновский, Н.А. Молчанова. Поэт Константин Бальмонт. Биография. Творчество. Судьба. Иваново. 2001.
  7. сайт, посвящённый Бальмонту http://balmont.lit-info.ru/

 

Избранный[1]

 

О, да, я Избранный, я Мудрый, Посвященный,

Сын солнца, я — поэт, сын разума, я — царь.

Но — предки за спиной и дух мой искаженный —

Татуированный своим отцом дикарь.

 

Узоры пестрые прорезаны глубоко.

Хочу их смыть, — нельзя. Ум шепчет: перестань.

И с диким бешенством я в омуты порока

Бросаюсь радостно, как хищный зверь на лань.

 

Но, рынку дань отдав, его божбе и давкам,

Я снова чувствую всю близость к божеству.

Кого-то раздробив тяжелым томагавком,

Я мной убитого с отчаяньем зову.

 

Раненый[2]

 

Я насмерть поражен своим сознаньем,

Я ранен в сердце разумом моим.

Я неразрывен с этим мирозданьем,

Я создал мир со всем его страданьем.

Струя огонь, я гибну сам, как дым.

 

И понимая всю обманность чувства,

Игру теней, рожденных в мире мной,

Я, как поэт, постигнувший искусство,

Не восхищен своею глубиной.

 

Я сознаю, что грех, и тьма во взоре,

И топь болот, и синий небосклон —

Есть только мысль, есть призрачное море,

Я чувствую, что эта жизнь есть сон.

 

Но видя в жизни знак безбрежной воли,

Создатель, я созданьем не любим.

И весь дрожа от нестерпимой боли,

Живя у самого себя в неволе,

Я ранен насмерть разумом моим.

 

 

 

«Нам нравятся поэты…»[3]

 

Нам нравятся поэты,

Похожие на нас,

Священные предметы,

Дабы украсить час,—

 

Волшебный час величья,

Когда, себя сильней,

Мы ценим без различья

Сверканья всех огней,—

 

Цветы с любым узором,

Расцветы всех начал,

Лишь только б нашим взорам

Их пламень отвечал,—

 

Лишь только б с нашей бурей

Сливался он в одно,

От неба или фурий —

Не все ли нам равно!

 

 

«Я — просветленный, я кажусь собой…»[4]

 

Я — просветленный, я кажусь собой,

Но я не то,— я остров голубой:

Вблизи зеленый, полный мглы и бури,

Он издали являет цвет лазури.

 

Я — вольный сон, я всюду и нигде:

Вода блестит, но разве луч в воде?

Нет, здесь светя, я где-то там блистаю,

И там не жду, блесну  и пропадаю.

 

Я вижу всё, везде встает мой лик,

Со всеми я сливаюсь каждый миг.

Но ветер как замкнуть в пределах зданья?

Я дух, я маг, я страж миросозданья.

 

 

 

«Звуки и отзвуки, чувства и призраки их…»[5]

 

Звуки и отзвуки, чувства и призраки их,

Таинство творчества, только что созданный стих.

 

Только что срезанный свежий и влажный цветок,

Радость рождения — этого пения строк.

 

Воды мятежились, буря гремела,— но вот

В водной зеркальности дышит опять небосвод.

 

Травы обрызганы с неба упавшим дождем.

Будем же мучиться, в боли мы тайну найдем.

 

Слава создавшему песню из слез роковых,

Нам передавшему звонкий и радостный стих!

 

Поэты[6]

                   Ю. Балтрушайтису
Тебе известны, как и мне,
Непобедимые влечения,
И мы — в небесной вышине,
И мы — подводные течения.

Пред нами дышит череда
Явлений Силы и Недужности,
И в центре круга мы всегда,
И мы мелькаем по окружности.

Мы смотрим в зеркало Судьбы
И как на праздник наряжаемся,
Полувладыки и рабы,
Вкруг темных склепов собираемся.

И услыхав полночный бой,
Упившись музыкой железною,
Мы мчимся в пляске круговой
Над раскрывающейся бездною.

Игра кладбищенских огней
Нас манит сказочными чарами,
Везде, где смерть, мы тут же с ней,
Как тени дымные — с пожарами.

И мы, незримые, горим,
И сон чужой тревожим ласками,
И меж неопытных царим
Безумьем, ужасом и сказками.

 

«Я — изысканность русской медлительной речи…»[7]

 

 

Я — изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты — предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

   

     Я — внезапный излом,

     Я — играющий гром,

     Я — прозрачный ручей,

     Я — для всех и ничей.

 

Переплеск многопенный, разорванно-слитный,

Самоцветные камни земли самобытной,

Переклички лесные зеленого мая —

Всё пойму, всё возьму, у других отнимая.

   

     Вечно юный, как сон,

     Сильный тем, что влюблен

     И в себя и в других,

     Я — изысканный стих.

 

 

Мои песнопенья[8]

 

          В моих песнопеньях — журчанье ключей,

                    Что звучат всё звончей и звончей.

                   В них — женственно-страстные шепоты струй,

                    И девический в них поцелуй.

 

                   В моих песнопеньях — застывшие льды,

                      Беспредельность хрустальной воды.

                   В них — белая пышность пушистых снегов,

                      Золотые края облаков.

 

                   Я звучные песни не сам создавал,

                      Мне забросил их горный обвал.

                   И ветер влюбленный, дрожа по струне,

                      Трепетания передал мне.

 

                   Воздушные песни с мерцаньем страстей

                      Я подслушал у звонких дождей.

                   Узорно-играющий тающий свет

                      Подглядел в сочетаньях планет.

 

                   И я в человеческом — нечеловек,

                      Я захвачен разливами рек.

                   И, в море стремя полногласность свою,

                      Я стозвучные песни пою.

 

 

 

Sin Miedo[9]

 

                    Если ты поэт и хочешь быть могучим,

                    Хочешь быть бессмертным в памяти людей,

                    Порази их в сердце вымыслом певучим,

                    Думу закали на пламени страстей.

 

                    Ты видал кинжалы древнего Толедо?

                    Лучших не увидишь, где бы ни искал.

                    На клинке узорном надпись: «Sin miedo», —

                    Будь всегда бесстрашным, — властен их закал.

 

                    Раскаленной стали форму придавая,

                    В сталь кладут по черни золотой узор,

                    И века сверкает красота живая

                    Двух металлов слитых, разных с давних пор.

 

                    Чтоб твои мечты вовек не отблистали,

                    Чтоб твоя душа всегда была жива,

                    Разбросай в напевах золото по стали,

                    Влей огонь застывший в звонкие слова.

 

Весна 1900

Севилья

 

 

Греза[10]

 

Мне грустно, поэт. Ты пойми: не весталка я,
И нет: не русалка я, лунно-холодная.
Я – только любовница, бледная, жалкая,
Я – греза поэта, я – в мире безродная.


Меня ты поманишь, капризный, но вкрадчивый, –
Я тотчас к тебе из-за моря спешу,
Стараюсь быть кроткой, послушной, угадчивой,
Тобою одним и свечусь, и дышу.


Глазами в глаза проникаю бездонные,
Любви ты захочешь, – целую тебя,
Как жемчуг, сплетаю созвучья влюбленные,
Устанешь – страдаю и таю, любя.


Захочешь – с тобой я, захочешь – далёко я,
Всё, всё, что ты хочешь, тебе отдаю,
Но только с тобой – я всегда одинокая,
И я без тебя – одиноко пою.


Ты нежен, поэт, ты с душою воздушною,
Но нет мне слияния даже с тобой,
Понять ты не можешь подругу послушную,
Хоть часто даришь мне венок голубой.


Ты все ж, хоть поэт, устаешь от мечтания,
Сливаешься с жизнью людскою – изношенной.
И нет мне слияния, вечно – изгнание,
Я – греза, я – призрак любовницы брошенной.

 

Как я пишу стихи[11]

 

Рождается внезапная строка,

За ней встает немедленно другая,

Мелькает третья, ей издалека

Четвертая смеется, набегая.

 

И пятая, и после, и потом,

Откуда, сколько – я и сам не знаю,

Но я не размышляю над стихом,

И, право, никогда — не сочиняю.

 

Поэт — рабочему[12]

 

Я поэт, и был поэт,

И поэтом я умру.

Но видал я с детских лет

В окнах фабрик поздний свет, —

Он в уме оставил след,

Этот след я не сотру.

 

Также я слыхал гудок —

В полдень, в полночь, поутру,

Хорошо я знаю срок,

Как велик такой урок,

Я гудок забыть не мог,

Вот — я звук его беру.

 

Почему теперь пою?

Почему не раньше пел?

Пел и раньше песнь мою,

Я литейщик — формы лью,

Я кузнец — я стих кую,

Пел, что молод я и смел.

 

Был я занят сам собой,

Что ж — я это не таю.

Час прошел. Вот — час другой.

Предо мною вал морской,

О рабочий, я с тобой,

Бурю я твою —пою.

 

Поэт — рабочему[13]

 

                    Рабочий, я даю тебе мой стих

                    Как вольный дар от любящего сердца,

                    В нем — мерный молот гулких мастерских,

                    И в нем — свеча, завет единоверца.

 

                    Здесь не чужой с тобою говорит,

                    Не баловень изнеженный и праздный:

                    В узор сложил я много стройных плит,

                    Взяв мыслью их из груды безобразной.

 

                    Мой лом, моя упорная кирка

                    Работали в ночах каменоломни

                    Не день, не два, а долгие века.

                    Я — труженик столетий. Знай и помни.

 

                    Провидец, зодчий, ждущий и поэт,

                    Я — старший брат идущих через ночи,

                    Я — память дней, звено несчетных лет,

                    Хранитель всех лучистых средоточий.

 

                    Ты думаешь, что выси пирамид

                    Взнесла рука и те, что гнули спины?

                    О да! Но я был связью этих плит,

                    Чертеж всего замыслил я единый.

 

                    И, чертежи меняя по векам,

                    Разнообразя лик людских столетий,

                    Я не давал уснуть моим зрачкам,

                    И не сплетал для вольного я сети.

 

                    Когда тебя туманили цари,

                    Я первый начал бунт свободным словом

                    И возвестил тебе приход зари, —

                    В ней — гибель истлевающим основам.

 

                    Не я ли шел на плаху за тебя?

                    В тюрьму, в изгнанье уходил не я ли?

                    Но сто дорог легко пройдешь, любя, —

                    Кто хочет жертвы, не бежит печали.

 

                    Я ждал и жаждал вольности твоей,

                    Мне грезится вселенский праздник братства —

                    Такой поток ласкающих лучей,

                    Что не возникнет даже тень злорадства.

 

                    И час пришел, чтоб творчество начать,

                    Чтоб счастье всех удвоить и утроить.

                    Так для чего ж раздельности печать

                    На том дворце, который хочешь строить?

 

                    Кто верит в созидание свое,

                    Тот видит ложь в расколе разделенья.

                    Заря взошла, горит, вглядись в нее,

                    Сияет солнце без ограниченья.

 

                    Так будем же как солнце наконец,

                    Признаньем все хотенья обнимая,

                    И вольно примем вольность всех сердец

                    Во имя расцветающего Мая.

 

                    1 мая 1919 г.

Умей творить[14]

 

Умей творить из самых малых крох.Иначе для чего же ты кудесник?Среди людей ты божества наместник,Так помни, чтоб в словах твоих был бог. В лугах расцвел кустом чертополох,Он жёсток, но в лиловом он — прелестник.Один толкачик — знойных суток вестник.Судьба в один вместиться может вздох. Маэстро итальянских колдованийПриказывал своим ученикамПровидеть полный пышной славы храм В обломках камней и в обрывках тканей.Умей хотеть — и силою желанийГосподень дух промчится по струнам.  

Заветная рифма[15]


Не Пушкин, за ямбами певший хореи,
            Легчайший стиха образец,
Не Фет, иссекавший в напевах камеи,
            Усладу пронзенных сердец,
Не Тютчев, понявший созвучия шума,
            Что Хаос родит по ночам,
Не Лермонтов — весь многозвездная дума,
            Порыв, обращенный к мечам,
Не тот многомудрый, в словах меткострельный,
            Кем был Баратынский для нас, —
Меня научили науке свирельной,
            Гранили мой светлый алмаз.
Хореи и ямбы с их звуком коротким
            Я слышал в журчаньи ручьев,
И голубь своим воркованием кротким
            Учил меня музыке слов.
Качаясь под ветром, как в пляске, как в страхе,
            Плакучие ветви берез
Мне дали певучий размер амфибрахий, —
            В нем вальс улетающих грез.
И дактиль я в звоне ловил колокольном,
            И в марше солдат — анапест.
Напевный мой опыт был с детства невольным,
            Как нежность на лике невест.
В саду, где светили бессмертные зори
            Счастливых младенческих дней,
От липы до липы, в обветренном хоре
            Качались шуршанья ветвей.
Близ нивы беседовал сам я с собою
            И видел в колосьях намек,
И рифмою чудился мне голубою
            Среди желтизны василек.
В горячем июле, в пробегах безгласных
            Качавших полнеба зарниц,
Читал я сказанья о странах прекрасных,
            Где райских увижу я птиц.
В звучаньи ли долгом пастушьего рога,
            В громах ли — всё звонче, светлей —
Мне слышались, снились напев и дорога, —
            И я полюбил журавлей.
Свершилось. Дорога моя беспредельна.
            Певучие — песни мои.
Хваленье, что пели вы мне колыбельно,
            В далекой деревне ручьи.
Быть может, дадутся другому удачи
            Полней и светлей, чем моя.
Но мир облетел я. И как же иначе
            Крылатым ответил бы я?
Я видел всю Землю от края до края —
            Но сердцу всех сказок милей,
Как в детстве, та рифма моя голубая
            Широкошумящих полей.3 июля 1924Шатэлейон

СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА — САША БОЧАРОВА, 9 «В», 2011 год.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 







 

 

 

 

 

 

Все тексты (кроме укажи) сверены с кн.: К.Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969 (Библиотека поэта).

[1] Впервые – ж. «Жизнь», 1899, № 11. Стих-е включено в сб. «Горящие здания» (цикл «Страна неволи»).

[2] [2] Впервые – ж. «Жизнь», 1899, № 11. Из сб. «Горящие здания» (цикл «Страна неволи»). «Жизнь есть сон» — пьеса Кальдерона (1600—1681), испанского драматурга, которого переводил Бальмонт.

[3] Стих-е включено в сб. «Горящие здания» (цикл «Антифоны»; антифоны — в православном богослужении попеременное пение двух полухоров).

[4] Из сб. «Горящие здания» (цикл «Прогалины»).

[5] Из сб. «Горящие здания» (цикл «Прогалины»).

[6] Из сб. «Будем как Солнце» (цикл «Dances macabres» <пляски смерти>). Балтрушайтис Юргис Казимирович (1873—1944) — русский и литовский поэт—символист, один из ближайших друзей Больмонта.

[7] Из сб. «Будем как Солнце».

[8] Из сб. «Будем как Солнце».

[9] Из сб. «Будем как Солнце». Sin miedo  — «без страха».

[10] Из сб. «Литургия красоты» (М., 1905).

[11] Из сб. «Фейные сказки».

[12] Из сб. «Стихотворения» (Пб., «Знание», 1906). Впервые – в газ. «Новая жизнь», 1905, № 14, 16 ноября.

[13] Из сб. «Песня рабочего молота» (М., 1922). Впервые – в сб. «Перстень» (М., 1920).

[14] Из сб. «Солнца, мёда и луны». Впервые – «Биржевые ведомости» (утр.), 1916, 7 августа. Толкачик — мошкара; Маэстро итальянских колдований…— по-видимому, речь идет о Микельанджело.

[15] Впервые — ж. «Современные записки», 1924. Кн. 22.