АЛЕКСАНДР БЛОК (1880—1921)

БЛОК

1

            «Литературные» выступления Блока в подлинном смысле слова никем не зачитываются в облик Блока. Едва ли кто-нибудь, думая о нем сейчас, вспомнит его статьи.

            Здесь органическая черта. Тогда как у Андрея Белого проза близка к стиху и даже крики его «Дневника»[1] литературны и певучи, у Блока резко раздельны стихи и проза: есть Блок-поэт и Блок – прозаик, публицист, даже историк, филолог.

            Итак, печалятся о поэте. Но печаль слишком простодушна, настоящая личная, она затронула даже людей мало причастных к литературе. Правдивее другой ответ, в глубине души решенный для всех: о человеке печалятся.

            И однако же, кто знал этого человека? В Петрограде, где жил поэт, тотчас после его смерти появились статьи-воспоминания, в газете, посвященной вопросам искусства[2].

            Характерно, что не некрологи, а воспоминания, настолько Блок – явление сомкнутое и готовое войти в ряд истории русской поэзии. Но характерны и самые воспоминания: петроградские литераторы и художники вспоминают о случайных, мимолетных встречах, о скудных словах, оброненных поэтом, о разговорах по поводу каких-то яблок, каких-то иллюстраций; так вспоминают о деятелях давно прошедших эпох, о Достоевском или Некрасове.

            Блока мало кто знал. Как человек он остался загадкой для широкого литературного Петрограда, не говоря уже о всей России.

            Но во всей России знают Блока как человека, твердо верят определенности его образа, и если случится кому увидеть хоть раз его портрет, то уже чувствуют, что знают его досконально.

            Откуда это знание?

2

            Здесь, может быть, ключ к поэзии Блока; и если сейчас нельзя ответить на этот вопрос, то можно, по крайней мере, поставить его с достаточной полнотой.

            Блок – самая большая лирическая тема Блока. Это тема притягивает как тема романа еще новой, нерожденной (или неосознанной) формации. Об этом лирическом герое и говорят сейчас.

            Он был необходим, его уже окружает легенда, и не только теперь – она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока, что его поэзия только развила и дополнила постулированный образ[3].

            В образ этот персонифицируют все искусство Блока; когда говорят о его поэзии, почти всегда а поэзией невольно подставляют человеческое лицо­ – и все полюбили лицо, а не искусство.

            Этому лирическому образу было тесно в пределах символического канона. Символ, развоплощая слово Блока, гнал его к сложным словесно-музыкальным построениям «Снежной маски», с другой стороны, слово его не выдержало эмоциональной тяжести и предалось на волю песенного начала (причем мелодическим материалом послужил ему и старинный романс – «О доблестях, о подвигах, о славе…», и цыганский романс, и фабричная – «Гармоника, гармоника!..»), а этот лирический образ стремился втесниться в замкнутый предел стихотворных новелл. Новеллы эти в ряду других стихотворных новелл Блока выделились в особый ряд; они то собраны в циклы, то рассыпаны: Офелия и Гамлет, Царевна и Рыцарь, Рыцарь и Дама, Кармен, Князь и Девушка, Мать и Сын.

            Здесь и возник любимый всеми образ Блока, даже внешний:

Розовая девушка встала на пороге

И сказал мне, что я красив и высок[4].

                           ____

Влюбленность расцвела в кудрях

И в ранней грусти глаз[5].

            На этом образе лежит колеблющийся свет. Блок усложнил его темой второго, двойника[6]. Сначала этот второй является отдельно, самостоятельно (Паяц), только контрастируя с первым, но затем в ряде стихотворений появляется двойником:

И жалкие крылья мои,

Крылья вороньего пугала…

            В «Ночной фиалке» тема двойника сведена к любимому романтиками смутному воспоминанию о предсуществовании:

Был я нищий бродяга.

Посетитель ночных ресторанов,

А в избе собрались короли;

Но запомнилось ясно,

Что когда-то я был в их кругу

И устами касался их чаши

Где-то в  скалах, на фьордах,

Где уж нет ни морей, ни земли,

Только в сумерках снежных

Чуть блестят золотые венцы

Скандинавских владык.

            И, оживляя мотив Мюссе и Полонского, Блок еще раз провел его перед нами в «Седом утре» – «стареющий юноша», который «улыбнулся нахально»[7].

            Эмоциональная сила образа именно в этом колеблющемся двойном свете: и рыцарь, несущий на острие копья весну, и одновременно нечистый и продажный, с кругами синими у глаз – все сливается в предметно-неуловимый и вместе эмоционально законченный образ (сумрак улиц городских)[8].

            Еще несколько лирических образов того же порядка создал Блок («Незнакомка»), но от них отвлекли этот двойной, в него оличили поэзию Блока.

            А между тем есть (или кажется, что есть) еще один образ.

Как тяжело ходить среди людей

И притворяться непогибшим,

И об игре трагической страстей

Повествовать еще нежившим.

                        ____

Забавно жить! забавно знать,

Что всё пройдет, что всё не ново!

Что мертвому дано рождать

Бушующее жизнью слово[9].

            Об этом холодном образе не думают, он скрыт за рыцарем, матросом, бродягой. Может быть, его увидел Блок в Гоголе: «Едва ли встреча с Гоголем могла быть милой, приятельской встречей: в нем можно было легко почувствовать старого врага; душа его гляделась в другую душу мутными очами старого мира; отшатнуться от него было легко»[10].

            Может быть, не случайно стихотворение, строфу из которого я привел, – напечатано рядом с другим:

Ведь я – сочинитель,

Человек, называющий все по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка[11].

            В чем заключается, на чем основан этот закон персонифицирования, оличения искусства Блока?

            Уже беглый взгляд на перечисленные лирические сюжеты Блока нас убеждает: перед нами давно знакомые, традиционные образы; некоторые же из них (Гамлет, Кармен) – стерты до степени штампов. Такие же штампы и Арлекин, и Коломбина, и Пьеро, и Командор – любимые персонажи лирических новелл Блока. Иногда кажется, что Блок нарочно вбирает такие эпиграфы, как из «Кина»[12], или: «Молчите, проклятые струны!»[13].

            Образы его России столь же традиционны; то пушкинские:

Когда звенит тоской острожной

Глухая песня ямщика!..[14]

то некрасовские:

Ты стоишь под метелицей дикой,

Роковая, родная страна[15].

            Он иногда заимствует лирический сюжет у Толстого («Уж вечер светлый полосою…»). Он не избегает и цитат:

В   ч а с  р а в н о д у ш н о г о   с в и д а н ь я

М ы   в с п о м н и м   г р у с т н о е   п р о с т и…

            (К. М. С. «Луна проснулась. Город шумный…». Цитата из Полонского).

И молча жду, – т о с к у я   и   л ю б я.

            («Предчувствую Тебя. Года проходят мимо – …». Слова Вл. Соловьева).

Затем, что С о л н ц у   н е т   в о з в р а т а.

            («Сны безотчетны, ярки краски…». Слова Купавы в «Снегурочке» Островского).

И, вспоминая, сохранили

Т е    б а с н о с л о в н ы е   г о д а …

            («Прошли года, но ты – все та же…». Слова Тютчева).

Теперь проходит предо мною

Твоя   р а з в е н ч а н н а я   т е н ь…

            («Своими горькими слезами…». Слова Пушкина)

И, словно облаком суровым,

Г р я д у щ и й   д е н ь   з а в о л о к л а.

            («Опять над полем Куликовым…». Цитата из Вл. Соловьева).

            И здесь характерен не только самый факт, а и то, что Блок графически выделяет цитаты, ссылается на авторов.

            Тема и образ важны для Блока не сами по себе, они важны только с точки зрения их эмоциональности, как в ремесле актера:

 Тащитесь, траурные клячи!

Актеры, правьте ремесло,

Чтобы от истины ходячей

Всем стало больно и светло![16]

            Он предпочитает традиционные, даже стертые образы («ходячие истины»)[17], так как в них хранится старая эмоциональность нового образа, ибо новизна обычно отвлекает внимание от эмоциональности в сторону предметности.

            Поэтому в ряду символов Блок не избегает чисто аллегорических образов, символов давно застывших, метафор уже языковых:

Прохладной влагой синей ночи

Костер волненья залила

                        ___

<…> по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельной пожар!

                        ___

Мой сирый дух – твой верный пес

У ног твоих грохочет цепью

                        ___

Над кадилом мечтаний…[18]

            Блок не избегает давно стертой аллегорической оды («Ночь»):

В длинном черном одеяньи,

В сонме черных колесниц,

В бледно-фосфорном сияньи –

Ночь плывет путем цариц.

            Он не боится такого общего, банального места в образе, как:

Тень Данта с профилем орлиным

О Новой Жизни мне поет[19].

            Потому что в общем строе его искусства эти образы призваны играть известную роль в эмоциональной композиции, не выдвигаясь сами по себе.

            Поэтому новые образы (которых тоже много у Блока) – новые также по эмоциональному признаку:

И вздохнули духи, задремали ресницы,

Зашуршали тревожно шелка.

                        ___

Подурнела, пошла, обернулась,

Воротилась, что-то ждала,

Проклинала, спиной повернулась

И, должно быть, навеки ушла…[20]

            Здесь перед нами совершенно новые слитные образы, с точки зрения предметной не существующие (ибо рядом, единовременно названы действия разновременных планов, глаголы разных видов: подурнела, пошла, проклинала; вздохнули духи, задремали ресницы).

            Поэтому музыкальная форма, которая является первообразом лирики Блока, – романс, самая примитивная и эмоциональная[21]. Блок подчеркивает эпиграфами родство с цыганским романсом («Не уходи, побудь со мною»; «Утро туманное, утро седое…»)[22], – но эти эпиграфы являются вместе с тем заданным мелодическим строем; «Дым от костра струею сизой…» невозможно читать, не подчиняясь этому мелодическому заданию; так же исключительно романсно, мелодически должны мы читать стилизацию Апухтина «Была ты всех ярче, верней и прелестней…».

            Не случайно стихи Блока полны обращений – «ты», от которых тянутся прямые нити к читателю и слушателю, – прием, канонический для романса.

            Но не только в этих крайних разновидностях эмоционального искусства встречаются у Блока черты эмоциональной интонации и мелодики. Так, он охотно вводит эмфатическую интонацию практической речи в высокую лирическую тему:

Я, наконец, смертельно болен,

Дышу иным, иным томлюсь,

Закатом солнечным доволен

И вечной ночи не боюсь…[23]

            Здесь вводное «наконец», привнесенное из строя обыденной речи, виляет на всю интонационную окраску строфы, уподобляет ее отрывку взволнованного разговора.

            И подобно тому как в наиболее эмоциональном из родов театрального искусства – мелодраме получает совершенно особое значение конец пьесы, ее разрешение, так и у Блока совершенно особую роль играет конец стихотворения.

            В ранних его вещах конец повторяет начало, смыкается с ним – эмоция колеблется: дан эмоциональный ключ, эмоция нарастает – и на высшей точке напряжения вновь падает к началу; таким образом целое замыкается началом и как бы продолжается после конца вдаль.

            Но для позднейшего Блока характерно завершение на самой высокой точке, к которой как бы стремилось все стихотворение.

 Так, стихотворение «Уже померкла ясность взора…» кончается:

Когда в гаданьи, еле зримый,

Встал предо мной, как редкий дым,

Тот призрак, тот непобедимый…

И арфы спели: у л е т и м.

            Здесь высшее напряжение не только в последней строфе, но и высшая его теперь – в последней строке, даже в последнем слове.

            Еще виднее это на крупных произведениях. В «Незнакомке» («По вечерам над ресторанами…») тема ресторана, проведенная в синкопических пэонах[24]:

Заламывая котелки

                 ___

Испытанные остряки,

сменяется стремительно ямбической темой Незнакомки:

И каждый вечер в час назначенный

(Иль это только снится мне?),

все возрастающей к концу вследствие монотонности сочетания предложений.

            Так же и в «Двенадцати» последняя строфа высоким лирическим строем замыкает частушечные, намеренно площадные формы. В ней не только высший пункт стихотворения – в ней весь эмоциональный план его, и, таким образом, самое произведение является как бы вариациями, колебаниями, уклонениями от темы конца.

            Эмоциональные нити, которые идут непосредственно от поэзии Блока, стремятся сосредоточиться, воплотиться и приводят к человеческому лицу за нею.

 

[Ю.Н. Тынянов. Блок (1921)]

ЛИТЕРАТУРА

А. Блок в воспоминаниях  современников (в двух томах).

А. Блок. Новые материалы и  исследования. Книги 1-5 (Лит.наследство).

Д.Е. Максимов.  Поэзия  и  проза А. Блока. Блоковские сборники (Тарту).

З.Г. Минц. Блок и русский символизм (3 тома). СПб.

А.В. Лавров. Этюды о Блоке. СПб., 2000.

Александр Блок. Pro et contra. СПб., 2004.

 


 

«Муза в уборе весны постучалась к поэту…»[25]

 

Муза в уборе весны постучалась к поэту,
Сумраком ночи покрыта, шептала неясные речи;
Благоухали цветов лепестки, занесенные ветром
К ложу земного царя и посланницы неба;

С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,

Желтую розу на темных кудрях человека:
Пусть разрушается тело — душа пролетит над пустыней,

Будешь навеки печален и юн, обрученный с богиней.

Май 1898

 

«За краткий сон, что ныне снится…»[26]

 

За краткий сон, что нынче снится,    А завтра — нет,Готов и смерти покориться    Младой поэт. Я не таков: пусть буду снами    Заворожен —В мятежный час взмахну крылами    И сброшу сон. Опять — тревога, опять — стремленье,    Опять готовВсей битвы жизни я слушать пенье —    До новых снов!

 

Поэту[27]

Я встретил вновь тебя, поэт.
Твои стихи — живые грезы.
На твой чарующий привет
Несу восторженные слезы.

Кто знает, что в моих слезах?
Одни ль младые небылицы,
Иль запылавшие впотьмах
Ночные дальние зарницы?

Поэт, взгляни: в моих глазах
Зарниц ты видишь отраженье? —
То дух мой празднует в слезах
Твоей природы возрожденье.

8 июня 1899

 

«Поэт в изгнаньи и в сомненьи…»[28]

 

Поэт в изгнаньи и в сомненьи
На перепутьи двух дорог.
Ночные гаснут впечатленья,
Восход и бледен и далек.

Всё нет в прошедшем указанья,
Чего желать, куда идти?
И он в сомненьи и в изгнаньи
Остановился на пути.

Но уж в очах горят надежды,
Едва доступные уму,
Что день проснется, вскроет вежды,
И даль привидится ему.

31 марта 1900

 

«Хоть всё по-прежнему певец…»[29]

 

Хоть все попрежнему певец
Далеких жизни песен странных
Несет лирический венец
В стихах безвестных и туманных, —

Но к цели близится поэт,
Стремится, истиной влекомый,
И вдруг провидит новый свет
За далью, прежде незнакомой...

5 апреля 1900

 

«К ногам презренного кумира…»[30]  

 

К ногам презренного кумира
Слагать божественные сны
И прославлять обитель мира
В чаду убийства и войны.

Вперяясь в сумрак ночи хладной,
В нем прозревать огонь и свет, —
Вот жребий странный, беспощадный
Твой, Божьей милостью поэт!

 

Весна 1900

 

 

Поэт[31]  

 

Сидят у окошка с папой.

Над берегом вьются галки.

 

Дождик, дождик! Скорей закапай!

У меня есть зонтик на палке!

 

Там — весна. А ты — зимняя пленница,

Бедная девочка в розовом капоре...

Видишь, море за окнами пенится?

Полетим с тобой, дочка, за море.

 

А за морем есть мама?

 

                       Нет.

 

А где мама?

 

             Умерла.

 

                      Что это значит?

 

Это значит: вон идет глупый поэт:

Он вечно о чем-то плачет.

 

О чем?

 

        О розовом капоре.

 

Так у него нет мамы?

Есть. Только ему нипочем:

Ему хочется за море,

Где живет Прекрасная Дама.

 

  А эта Дама — добрая?

 

                       Да.

 

Так зачем же она не приходит?

 

Она не придет никогда:

Она не ездит на пароходе.

 

Подошла ночка,

Кончился разговор папы с дочкой.

 

 Июль 1905

 

«Зачатый в ночь, я в ночь рождён…»[32] 

 

Зачатый в ночь, я в ночь рожден,

    И вскрикнул я, прозрев:

Так тяжек матери был стон,

    Так черен ночи зев.

Когда же сумрак поредел,

    Унылый день повлек

Клубок однообразных дел,

    Безрадостный клубок.

Что быть должно — то быть должно,

    Так пела с детских лет

Шарманка в низкое окно,

    И вот — я стал поэт.

Влюбленность расцвела в кудрях

    И в ранней грусти глаз.

И был я в розовых цепях

    У женщин много раз.

И всё, как быть должно, пошло:

    Любовь, стихи, тоска;

Всё приняла в свое русло

    Спокойная река.

Как ночь слепа, так я был слеп,

    И думал жить слепой...

Но раз открыли темный склеп,

    Сказали: Бог с тобой.

В ту ночь был белый ледоход,

    Разлив осенних вод.

Я думал: «Вот, река идет».

    И я пошел вперед.

В ту ночь река во мгле была,

    И в ночь и в темноту

Та — незнакомая,  пришла

    И встала на мосту.

Она была — живой костер

    Из снега и вина.

Кто раз взглянул в желанный взор,

    Тот знает, кто она.

И тихо за руку взяла

    И глянула в лицо.

И маску белую дала

    И светлое кольцо.

«Довольно жить, оставь слова,

    Я, как метель, звонка,

Иною жизнию жива,

    Иным огнем ярка».

Она зовет. Она манит.

    В снегах земля и твердь.

Что мне поет? Что мне звенит?

    Иная жизнь? Глухая смерть?

  12 апреля 1907

 

 

«Я вам поведал неземное...»[33]

 Я вам поведал неземное.Я всё сковал в воздушной мгле.В ладье — топор. В мечте — герои.Так я причаливал к земле. Скамья ладьи красна от кровиМоей растерзанной мечты,Но в каждом доме, в каждом кровеИщу отважной красоты. Я вижу: ваши девы слепы,У юношей безогнен взор.Назад! Во мглу! В глухие склепы!Вам нужен бич, а не топор! И скоро я расстанусь с вами,И вы увидите меняВон там, за дымными горами,Летящим в облаке огня!

16 апреля 1905

 

«Когда вы стоите на моем пути…»[34]

 

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите всё о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту —

Что же? Разве я обижу вас?

 

О, нет — Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю,

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я — сочинитель,

Человек, называющий всё по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

 

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах,

Всё же я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.

 

Право, я буду рад за вас,

Так как — только влюбленный

Имеет право на звание человека.

6 февраля 1908

 

К музе[35]  

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

 

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой...

 

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

 

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.

Мудрено про тебя говорят:

Для иных ты  и Муза, и чудо.

Для меня ты — мученье и ад.

 

Я не знаю, зачем на рассвете,

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил

И твоих утешений просил?

 

Я хотел, чтоб мы были врагами,

Так за что ж подарила мне ты

Луг с цветами и твердь со звездами —

Всё проклятье своей красоты?

 

И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои...

 

И была роковая отрада

В попираньи заветных святынь,

И безумная сердцу услада —

Эта горькая страсть, как полынь!

1912

«День проходил, как всегда…»[36]

 День проходил, как всегда:В сумасшествии тихом.Все говорили кругомО болезнях, врачах и лекарствах.О службе рассказывал друг,Другой — о Христе,О газете — четвертый.Два стихотворца (поклонники Пушкина)Книжки прислалиС множеством рифм и размеров.Курсистка прислалаРукопись с тучей эпиграфов(Из Надсона и символистов).После — под звон телефона —Посыльный конверт подавал,Надушённый чужими духами.Розы поставьте на стол —Написано было в записке,И приходилось их ставить на стол...После — собрат по перу,До глаз в бороде утонувший,О причитаньях у южных хорватовРассказывал долго.Критик, громя футуризм,Символизмом шпынял,Заключив реализмом.В кинематографе вечеромЗнатный барон целовался под пальмойС барышней низкого званья,Ее до себя возвышая...Всё было в отменном порядке. Он с вечера крепко уснулИ проснулся в другой стране.Ни холод утра,Ни слово друга,Ни дамские розы,Ни манифест футуриста,Ни стихи пушкиньянца,Ни лай собачий,Ни грохот тележный, —Ничто, ничтоВ мир возвратить не могло... И что поделаешь, право,Если отменный порядокМилого дольнего мираВ сны иногда погрузит,И в снах этих многое снится...И не всегда в них такой,Как в мире, отменный порядок... Нет, очнешься порой,Взволнован, встревоженВоспоминанием смутным,Предчувствием тайным...Буйно забьются в мозгуСлишком светлые мысли...И, укрощая их буйство,Словно пугаясь чего-то, — не лучше ль,Думаешь ты, чтоб и новыйДень проходил, как всегда:В сумасшествии тихом? «Да, так велит мне вдохновенье…»[37] 

Да. Так диктует вдохновенье:
Моя свободная мечта
Всё льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
Туда, туда, смиренней, ниже, —

Оттуда зримей мир иной…

Ты видел ли детей в Париже?
Иль нищих на мосту зимой?

На непроглядный ужас жизни
Открой скорей, открой глаза,
Пока великая гроза
Всё не смела в твоей отчизне, —

Дай гневу правому созреть,

Приготовляй к работе руки…

Не можешь — дай тоске и скуке

В тебе копиться и гореть…
Но только — лживой жизни этой
Румяна жирные сотри,
Как боязливый крот, от света
Заройся в землю — там замри,
Всю жизнь жестоко ненавидя
И презирая этот свет,
Пускай грядущего не видя, —
Дня настоящим молвив: нет!

 Поэты[38] 

За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты,— и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.

Напрасно и день светозарный вставал
Над этим печальным болотом:
Его обитатель свой день посвящал
Вину и усердным работам.

Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и пряно.
Под утро их рвало. Потом, запершись,
Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,
Смотрели, как море горело.
И золотом каждой прохожей косы
Пленялись со знанием дела.

Разнежась, мечтали о веке златом,
Ругали издателей дружно,
И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной...

Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть,— хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно всё это!..

Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала,—
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!

 

Художник[39]

 

В жаркое лето и в зиму метельную,В дни ваших свадеб, торжеств, похорон,Жду, чтоб спугнул мою скуку смертельнуюЛегкий, доселе не слышанный звон. Вот он — возник. И с холодным вниманиемЖду, чтоб понять, закрепить и убить.И перед зорким моим ожиданиемТянет он еле приметную нить. С моря ли вихрь? Или сирины райскиеВ листьях поют? Или время стоит?Или осыпали яблони майскиеСнежный свой цвет? Или ангел летит? Длятся часы, мировое несущие.Ширятся звуки, движенье и свет.Прошлое страстно глядится в грядущее.Нет настоящего. Жалкого — нет. И, наконец, у предела зачатияНовой души, неизведанных сил,—Душу сражает, как громом, проклятие:Творческий разум осилил — убил. И замыкаю я в клетку холоднуюЛегкую, добрую птицу свободную,Птицу, хотевшую смерть унести,Птицу, летевшую душу спасти. Вот моя клетка — стальная, тяжелая,Как золотая, в вечернем огне.Вот моя птица, когда-то веселая,Обруч качает, поет на окне. Крылья подрезаны, песни заучены.Любите вы под окном постоять?Песни вам нравятся. Я же, измученный,Нового жду — и скучаю опять. 12 декабря 1913

 

«Ты отошла, и я в пустыне…»[40]

 

Ты отошла, и я в пустыне
К песку горячему приник.
Но слова гордого отныне
Не может вымолвить язык.

О том, что было, не жалея,
Твою я понял высоту:
Да. Ты — родная Галилея
Мне — невоскресшему Христу.

И пусть другой тебя ласкает,
Пусть множит дикую молву:
Сын Человеческий не знает,
Где приклонить ему главу.

 

 

«Рожденные в года глухие…»[41]

 

 3. Н. Гиппиус Рожденные в года глухиеПути не помнят своего.Мы — дети страшных лет России —Забыть не в силах ничего. Испепеляющие годы!Безумья ль в вас, надежды ль весть?От дней войны, от дней свободы —Кровавый отсвет в лицах есть. Есть немота — то гул набатаЗаставил заградить уста.В сердцах, восторженных когда-то,Есть роковая пустота. И пусть над нашим смертным ложемВзовьется с криком воронье,—Те, кто достойней, Боже, Боже,Да узрят Царствие Твое! 1914

 

СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА — НАСТЯ ЮЖАКОВА 9 «В», 2011 Г.

 

 

 

[1] Статью Ю.Н. Тынянова помещаем по тексту из сб. Ю.Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. Воспроизводим (с незначительными сокращениями) комментарии М.О. Чудаковой. См. А. Белый. Дневник писателя. — «Записки мечтателей», 1919—1921, № 1—3.

[2] «Жизнь искусства», 1921, № 804 (статьи Ю. Анненкова, М. Кузмина, В. Пяста, П. Сторицына, М. Шагинян).

[3] К этим мыслям Тынянова, как и к замыслу всей статьи, очень близки рассуждения Томашевского о «биографическом лиризме» символистов. Ср., в частности: «Таким поэтом с лирической биографией был Блок. Недаром за первый же год после его смерти мы получили богатую мемуарную и биографическую литературу о нем. И это потому, что его биография была живым и необходимым комментарием к его произведениям. [...] Блоковская легенда — неизбежный спутник его поэзии. Элементы интимного признания и биографического намека необходимо учитывать в его поэтике» («Книга и революция», 1923, № 4 (28), стр. 9). Ср. о «человеке» и «поэте» в воспоминаниях А. Белого о Блоке («Эпопея», 1922, № 1, стр. 125).

[4] Из стихотворения «Просыпаюсь я — и в поле туманно...».

[5] «Зачатый в ночь, я в ночь рожден...».

[6] Тема двойника сначала развита у Блока вне зависимости от того или иного сдвига образов, как лирический сюжет. (примеч. Ю. Тынянова).

[7] «Двойник».

[8] Выделенные слова — из стихотворений «Так окрыленно, так напевно...», «Клеопатра», «О жизни, догоревшей в хоре...».

[9] «Как тяжело ходить среди людей...», «Всю жизнь ждала. Устала ждать...».

[10] Из статьи «Дитя Гоголя».

[11] «Когда вы стоите на моем пути...».

[12] «Балаган»; эпиграф из пьесы А. Дюма «Кин, или гений и беспутство».

[13] «Друзьям»; эпиграф из А. Майкова.

[14] «Россия».

[15] «Новая Америка».

[16] «Балаган».

[17] К этому взгляду Тынянова кажется близкой следующая мысль Мандельштама в статье «Буря и натиск» : «Блок — сложнейшее явление русского эклектизма, — это собиратель русского стиха [...]. Великая работа собирания русского стиха, произведенная Блоком, еще не ясна для современников, и только инстинктивно чувствуется ими как певучая сила» («Русское искусство», 1923, № 1, стр. 80).

[18] «Она, как прежде, захотела...», «Как тяжело ходить среди людей», «Всю жизнь ждала. Устала ждать...».

[19] «Равенна». Ср. истолкование этой же «банальности» у Мандельштама («Разговор о Данте». М., 1967, стр. 22).

[20] «В ресторане», «Превратила все в шутку сначала...».

[21] Мысль о том, что поэзия Блока является канонизацией цыганского романса, развивает Виктор Шкловский («Блок и Розанов») (примеч. Ю. Тынянова). Работы под таким названием у Шкловского нет. В книге Шкловского «Розанов» («Опояз», 1921) упоминаемая Тыняновым мысль сформулирована лишь в одной фразе (стр. 6—7, ср. Жирмунский, стр. 203); она развивается в книге В. Шкловского «Поиски оптимизма» (М., 1931, стр. 107—109). Ср. специальную работу: Ю. Лотман и З. Минц. «Человек природы» в русской литературе XIX века и «цыганская тема» у Блока. — В кн.: Блоковский сборник. Тарту, 1964. О значении обращения Блока к романсу см. также: З.Г. Минц. Лирика Александра Блока. Вып. 3. Александр Блок и традиция русской демократической литературы XIX века. Тарту, 1973, стр. 36—37 и др. (См. также работы этого автора, сопоставляющие Блока с Пушкиным, Гоголем, Толстым и др. писателями XIX в.) Ср. также: Т. Хопрова. Музыка в жизни и творчестве А. Блока. Л., 1974, стр. 29—32, 101—108.

[22] «Дым от костра струею сизой...», «Седое утро».

[23] «Она, как прежде, захотела...».

[24] Малоупотребительный в настоящее время термин «синкопические пэоны» означает здесь ямбические строки с пропуском двух средних ударений.

Тексты стих-й помещены по ПСС Блока в 20-ти томах (издание продолжается). Т. I—V. В наших комментариях использованы комментарии к ПСС.

[25] Впервые — «Записки мечтателей», 1919, № 1.

[26] Впервые — сб. Блока «За гранью прошлых дней». Пгр. 1920.

[27] Впервые — А. Блок. Неизданные стихотворения. Л., 1926. Живые грезы — ср. у Тютчева в стих. «первый лист»: «И вот живые эти грезы». Поэт, взгляни: в моих глазах/ Зарниц ты видишь отраженье — ср. У Я. Полонского: «Зловещая заря свой пламень отражала// В зрачках твоих глубоко-темных глаз» (стих. «Воспоминание»); ср. у Блока в стих. «Рожь вокруг волновалась…» (29 янв. 1898): «… и отблески дальних зарниц//Зажигали огонь из-под темных ресниц…» (комментарии к IV тому ПСС).  

[28] Впервые — «Записки мечтателей», 1919, № 1. Как указывала З.Г. Минц (см. ее статью «Блок и Пушкин»), здесь заметны реминисценции из пушкинского «Пророка».

[29] Впервые — «Записки мечтателей», 1919, № 1. Как указано в комментариях к I тому ПСС, Блок различает певца, замкнутого в сферу лирики, и поэта, прозревающего «светлую даль» сквозь «туманы» [С. 438]. См. также: Топоров В.Н. Блок и Жуковский. — Тезисы Всесоюзной (III) конференции «Творчество А.А. Блока и русская культура XX века». Тарту, 1975.

[30] Впервые — газ. «Биржевые ведомости», 1914, 28 дек., утр. выпуск. Ср. у Пушкина: «К ногам народного кумира//Не клонит гордой головы» («Поэт»).

[31] Впервые — Блок. Нечаянная радость. Второй сборник стихов. М., 1907. Поэт предполагал включить это стих-е в сб. «Сказки. Стихи для детей» (М., 1913), но в книгу оно не вошло.

[32] Впервые — ж. «Золотое Руно», 1907, № 6. Она была — живой костер //    Из снега и вина. — ср. основные мотивы циклов «Фаина» и «Снежная маска»;  Она зовет. Она манит — ср. заключительные стихи баллады Жуковского «Рыбак» (1818). Что мне поет? Что мне звенит? — Ср. в «Слове о полку Игореве»: «Что ми шумить, что ми звенить далече рано пред зорями?».

[33] Впервые — альманах «Белые ночи». Спб., 1907. Я всё сковал в воздушной мгле… — В комментарии ко II тому эти строки сближены с строками из повести В.Ф. Одоевского «Саламандра»: «И стали строить город, но что положат камень, то всосет болото <…> царь <…> начал поднимать скалу за скалою и ковать на воздухе». Я вижу: ваши девы слепы… — в комментариях к ПСС эти строки сближены с «воплями Бранда», героя пьесы Г. Ибсена (см. Шарыпкин Д.М. Блок и Ибсен. — Скандинавский сборник. VI. Таллин. 1963). Ср. в статье Блока «О реалистах»: «Проклятия человека так же громки и победоносны <…> как вопли Бранда», которые «будили и будут будить людей в их ряжелых снах». Вам нужен бич, а не топор! — Ср. у Пушкина: «Их должно резать или стричь» («Свободы сеятель пустынный…», 1823); «Имели вы до сей поры// Бичи, темницы, топоры…» («Поэт и толпа», 1828). Летящим в облаке огня! — Ср.: «Иисус сказал: <…> и вы узрите Сына Человеческого <…> грядущего на облаках небесных» (Мк. XIV. 62; Мф. XXVI. 64); 16 апреля 1905 — на этот день приходилась Страстная суббота [см. т. II ПСС, с. 748].

[34] Впервые — А. Блок. Земля в снегу. Третий сборник стихов. М., 1908. Стихи были посланы Е.Ю. Кузьминой-Караваевой — см. Д.Е. Максимов. Блок и Кузьмина-Караваева (по поводу ее воспоминаний о Блоке) — в его кн. Поэзия и проза Ал. Блока. Л., 1981. О ней см. http://www.mere-marie.com/index.htm.

[35] Впервые — ж. «Русская мысль», 1913. № 11. Будто ангелов ты низводила,//Соблазняя своей красотой... — в комментариях к III тому ПСС библейский мотив падшего ангела связывается с темой Демона, важной для III тома Блока. Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда — возможно, восходит к заглавию книги Ницше «По ту сторону добра и зла»; по мысли Ницше, искусство лежит вне морали и политики. И была роковая отрада//В попираньи заветных святынь — В.М. Жирмунский возводил эти строки к одному из мотивов тв-ва Достоевского; ср.: «…попирание всякой святыни, насмешка и безверие» («Братья Карамазовы», часть 3, кн. 9, гл. III). Подробнее см. В. Жирмунский. Поэзия Блока. — В сб.  Об Александре Блоке. Пб. 1921.

[36] Впервые — Стрелец. Пг., 1915. Сб. I.

[37] Впервые — газ. «Биржевые ведомости», 1915, 8 ноября (утр. выпуск). Ты видел ли детей в Париже? — З.Г. Минц соотносит эту строчку с стих. Я. Полонского «Одному из детей в Париже»; подробнее см. З.Г. Минц. Блок и традиции русской демократической литературы. — В ее кн. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000.

[38] Впервые — Кривое зеркало. 1909. № 5. Светозарный — важнейшая характеристика лирического мира I тома Блока.

[39] Впервые — Сирин. СПб., 1914. Сб. 3. Как отмечено в комментариях к III тому ПСС, в блоковом понимании творчества следует отметить прежде всего мысль о приобщении поэта к «мирам иным» и тезис о музыке как начале, творящем мир;  там же показаны переклички взглядов Блока с воззрениями Вяч. Иванова и Андрея Белого. В первой строфе выражена мысль о трагической непримиримости искусства и жизни. Жду, чтоб понять, закрепить и убить — ср. в статье «О назначении поэта»: «Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины в чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию». Сирин — райская птица-дева, образ которой восходит к древнегреческим сиренам.

[40] Впервые — «Корона 1». М., 1908. О связи стих-я с Житием Марии Египетской см. И.П. Смирнов. «Бытия возвратное движенье» — ж. «Литературное обозрение», 1980, № 10. Сын Человеческий не знает, //Где приклонить ему главу. — Ср.: «Сын человеческий не имеет, где приклонить голову» (Мф. VIII. 20; Лк. IX. 58).

[41] Впервые — ж. «Аполлон», 1914. № 10.