БОРИС ПАСТЕРНАК (1890 —1960)

Накануне поэзии

В детстве Пастернак обучался живописи, затем в 1903-08 всерьёз готовился к композиторской карьере, в 1909-13 учился на философском отделении историко-филологического факультета Московского университета, в 1912 провёл один семестр в Марбургском университете в Германии, где слушал лекции знаменитого философа Г. Когена. После окончания университета занимался практически лишь литературной деятельностью, однако профессиональная музыкальная и философская подготовка во многом предопределила особенности пастернаковского художественного мира (так, например, в формах построения его произведений исследователи отмечали родство с музыкальной композицией).

«Мы с жизнью на один покрой» (Раннее творчество)

Первые шаги Пастернака в литературе были отмечены ориентацией на поэтов-символистов — А. Белого, А. Блока, Вяч.  Иванова и И.Ф. Анненского, участием в московских символистских литературных и философских кружках. В 1914 поэт входит в футуристическую группу «Центрифуга». Влияние поэзии русского модернизма (символистов — главным образом на уровне поэтических образов, и футуристов — в необычности словоупотребления и синтаксиса) отчётливо проступает в двух первых книгах стихов Пастернака «Близнец в тучах» (1913) и «Поверх барьеров» (1917). Однако уже в стихотворениях 1910-х гг. появляются и основные черты, присущие собственно пастернаковскому поэтическому видению мира, — мира, где всё настолько переплетено и взаимосвязано, что любой предмет может приобрести свойства другого, находящегося рядом, а ситуации и чувства описываются с помощью нарочито «случайного» набора характерных признаков и неожиданных ассоциаций, насквозь пронизанных почти экстатическим эмоциональным напряжением, которое их и объединяет («И чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд» — стихотворение «Февраль. Достать чернил и плакать!..»).

Пастернаковский образ мира и способ его поэтической передачи находят наиболее полное воплощение на страницах третьей книги стихов «Сестра моя — жизнь» (1922), посвящённой лету 1917 между двумя революциями. Книга представляет собой лирический дневник, где за стихотворениями на темы любви, природы и творчества почти не видно конкретных примет исторического времени. Тем не менее Пастернак утверждал, что в этой книге «выразил всё, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого». В соответствии с эстетическими взглядами автора, для описания революции требовалась не историческая хроника в стихотворной форме, а поэтическое воспроизведение жизни людей и природы, охваченных событиями мирового, если не вселенского масштаба. Как ясно из заглавия книги, поэт ощущает своё глубинное родство со всем окружающим, и именно за счёт этого история любви, интимные переживания, конкретные детали жизни весной и летом 1917 года претворяются в книгу о революции. Позже Пастернак назвал подобный подход «интимизацией истории», и этот способ разговора об истории как о части внутренней жизни её участников применялся им на протяжении творческого пути неоднократно.

Поэт и эпоха. 1920-50-е гг.

С начала 1920-х гг. Пастернак становится одной из самых заметных фигур в советской поэзии, его влияние ощутимо в творчестве очень многих младших поэтов-современников — П.Г. Антокольского, Н.А. Заболоцкого, Н.С. Тихонова, А.А. Тарковского и К.М. Симонова.

Для самого Пастернака 1920-е гг. отмечены стремлением к осмыслению новейшей истории, идущим бок о бок с поиском эпической формы. В поэмах «Высокая болезнь» (1923-28), «Девятьсот пятый год» (1925-26), «Спекторский» (1925-31), «Лейтенант Шмидт» (1926-27) революция предстаёт как логическая часть исторического пути не только России, но и всей Европы. Наиболее выразительным знаком неправедности социального и духовного устройства России, определяющим нравственные основания и нравственную неизбежность революции, становится для Пастернака «женская доля» (в традициях Н.А. Некрасова, Ф.М. Достоевского и гражданской лирики второй половины XIX в.).

В повести «Охранная грамота» (1930), своеобразном итоговом творческом отчёте за два десятилетия, Пастернак формулирует свою позицию в искусстве, представления о месте поэта в мире и истории, иллюстрируя основные положения описанием собственной биографии и судьбы наиболее близкого ему поэта-современника — В.В. Маяковского. Мучительному разрыву с первой женой (художницей Е.В. Пастернак) и сближению с З.Н. Нейгауз (в первом браке — жена Г.Г. Нейгауза) посвящена новая книга лирики — «Второе рождение» (1932). Её выход обозначил начало периода деятельного участия Пастернака в общественно-литературной жизни, продолжавшегося до начала 1937 года. Пастернак выступает с речью на Первом съезде Союза советских писателей (1934), в качестве члена правления принимает участие практически во всех мероприятиях Союза. Отстаивание им творческой независимости писателей, их права на собственное мнение нередко вызывало резкую критику партийных кураторов литературы. В годы всё нараставшего сталинского террора Пастернак неоднократно вступался за невинно репрессированных, и его заступничество оказывалось порой небесплодным.

С середины 1930-х гг. и до самого конца жизни одним из главных литературных занятий Пастернака становится переводческая деятельность. Он переводит современную и классическую грузинскую поэзию, трагедии У. Шекспира («Отелло», «Гамлет», «Король Лир», «Макбет», «Ромео и Джульетта»), «Фауста» И. Гёте и многое другое, стремясь при этом не к точной передаче языковых особенностей оригинала, но, напротив, к созданию «русского Шекспира» и пр.

В 1940-41 после долгого перерыва Пастернак вновь начинает писать стихи, которые вместе с циклом «Стихи о войне» составили книгу «На ранних поездах» (1943). Стихи этого периода, свидетельствующие о верности Пастернака кругу избранных тем и мотивов, отмечены стремлением к преодолению сложности языка, свойственной его ранней поэзии.

Главная книга

Итогом своего творчества сам Пастернак считал роман «Доктор Живаго», над которым он работал с 1946 по 1955 год. Уже в 1910-х гг. Пастернак, обращаясь к прозе, пытался создать картину нравственной и духовной жизни своей эпохи, историю своего поколения. Повесть «Детство Люверс» (1918), сохранившиеся прозаические фрагменты 1930-х гг. свидетельствуют о многочисленных подступах к этой теме. В основу романа, посвящённого «вечным» вопросам (о смерти и бессмертии, укоренённости человеческой жизни в культуре и истории, роли искусства и природы в преодолении дисгармонии, которую вносят в существование мира и человека смерть, войны и революции), положены «новая идея искусства» и «по-новому понятое христианство»; в рамках этих представлений культура рассматривается как результат стремления человечества к бессмертию, а главной ценностью Евангелия и европейской литературы объявляется умение иллюстрировать высокие истины «светом повседневности». Круг философских проблем анализируется на примере судьбы русского интеллигента — врача и поэта Юрия Живаго, его друзей и близких, ставших очевидцами и участниками всех исторических катаклизмов, выпавших на долю России в первые четыре десятилетия 20 в. Извечность проблем и ситуаций, в которых оказываются персонажи романа, при всей их конкретной социальной и исторической обусловленности, подчёркивается евангельскими и сказочными сюжетами стихов главного героя, которые составляют последнюю часть «Доктора Живаго».

В издании романа на родине Пастернаку было отказано. Он передал его для публикации итальянскому издателю, и в 1957 появилась публикация «Доктора Живаго» на итальянском языке, вскоре последовали русское, английское, французское, немецкое и шведское издания (в СССР был опубликован только в 1988). В 1958 «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы» Пастернаку присудили Нобелевскую премию по литературе, что было воспринято в СССР как чисто политическая акция. На страницах печати развернулась кампания травли поэта, Пастернак был исключён из Союза писателей, ему грозили высылкой из страны, было даже заведено уголовное дело по обвинению в измене родине. Всё это вынудило Пастернака отказаться от Нобелевской премии (диплом и медаль были вручены его сыну в 1989).

Эпистолярное наследие

В наследии Пастернака особое место занимают письма. В течение сорока лет продолжалась интеллектуально насыщенная переписка с двоюродной сестрой — О.М. Фрейденберг; переписка с М.И. Цветаевой 1922-36 гг. представляет собой не только важный творческий диалог двух крупнейших поэтов-современников, но и напряжённый эпистолярный роман; после публикации «Доктора Живаго» огромное место заняла переписка с зарубежными корреспондентами о романе, в чём Пастернак видел знак «душевного единенья века».

Пастернак в русской культуре

Поэзия и проза Пастернака органично соединили традиции русской и мировой классики с достижениями русского символизма и авангарда. Роман «Доктор Живаго» на протяжении нескольких десятилетий оставался одним из самых читаемых русских романов во всём мире, во многом определяя представление о русской литературе 20 в.

В 1990 в подмосковном посёлке Переделкино, в помещении бывшей дачи Пастернака был открыт музей поэта.

[К.М. Поливанов: http://er3ed.qrz.ru/pasternak.htm#biography]

 

ЛИТЕРАТУРА

С.С. Аверинцев. Пастернак и Мандельштам: опыт сопоставления. /Быть  знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

Дмитрий Быков. Борис Пастернак. М., «Молодая гвардия», 2005 (серия «Жизнь замечательных людей»).

Быть  знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

В. Альфонсов. Поэзия Бориса Пастернака. СПб., «САГА», 2001.

В.С. Баевский. Пастернак. М., Изд-во Московского университета. 1997.

Б. Гаспаров. «Gradus ad Parnassum» (Самосовершенствование как категория творческого мира Пастернака). /Быть  знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

М.Л. Гаспаров. Семантика метра у раннего Пастернака. /Быть  знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

Гаспаров, ПодгаецкаяМ.Л. Гаспаров, И.Ю. Подгаецкая. «Сестра моя — жизнь» Бориса Пастернака. Сверка понимания. М., РГГУ, 2008.

Гаспаров, ПоливановМ.Л. Гаспаров, К.М. Поливанов. «Близнец в тучах» Бориса Пастернака: опыт комментария. М., РГГУ, 2005. [http://ivgi.rsuh.ru/article.html?id=51050]

Наталья Иванова. Борис Пастернак: участь и предназначение. СПб., Изд-во «Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ». 2000.

Ю.И. Левин. Заметки к стихотворению Б. Пастернака «Все наклоненья и залоги» /Ю.И. Левин. Избранные труды. М., «Языки русской культуры», 1998. 

«Любовь пространства…»: Поэтика места в творчестве Бориса Пастернака. М., «Языки славянской культуры». 2008.

Е. Пастернак. Борис Пастернак. Биография. М., «Цитадель», 1997.

Пастернаковские чтения. Вып. 2. М., «Наследие», 1998.

Г.С. Померанц. Неслыханная простота./ Быть  знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

О.А. Седакова. «Вакансия поэта»: к поэтологии Пастернака. / Быть  знаменитым некрасиво… Пастернаковские чтения. Вып. 1. М., «Наследие», 1992.

Лазарь Флейшман.  Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб., «Академический проект», 2003.

Лазарь Флейшман. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., «Академический проект», 2005.

Лазарь Флейшман. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М., «Новое литературное обозрение», 2006.

Е.Г. Эткинд. Пастернак — новатор поэтической речи. /Е. Эткинд. Там, внутри. О русской поэзии XX века. Очерки. СПб., «Максима», 1997.

Е.Г. Эткинд. Пастернак и Лермонтов. К проблеме поэтической личности. / Е. Эткинд. Там, внутри. О русской поэзии XX века. Очерки. СПб., «Максима», 1997.

 
ПИРЫ[1] 
 
Пью горечь тубероз, небес осенних горечь  
И в них твоих измен горящую струю.  
Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,  
Рыдающей строфы сырую горечь пью. 
 
Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.  
Надёжному куску объявлена вражда.  
Тревожный ветр ночей — тех здравиц виночерпьем,  
Которым, может быть, не сбыться никогда.
 
Наследственность и смерть — застольцы наших трапез  
И тихою зарёй — верхи дерев горят —  
B сухарнице, как мышь, копается анапест, 
И Золушка, спеша, меняет свой наряд.
  
Полы подметены, на скатерти — ни крошки,  
Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,  
И Золушка бежит — во дни удач на дрожках,  
А сдан последний грош, — и на своих двоих. 
1913, 1928 
 

ПЕТЕРБУРГ[2]

 

Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжён без осечки.

 

О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щёки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!

 

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край — с краем.

 

Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа, —

Мне здесь сновиденье явилось, и счёты

Сведу с ним сейчас же и тут же.

 

Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертёжной щетиною ста готовален

Bрезалася царская ярость.

 

В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.

 

И знали: не будет приёма. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопей.

Пока у него на чертёжный подрамок

Надеты таежные топи.

        ________

 

Волны толкутся. Мостки для ходьбы.

Облачно. Небо над буем, залитым

Мутью, мешает с толчёным графитом

Узких свистков паровые клубы.

 

Пасмурный день растерял катера.

Снасти крепки, как раскуренный кнастер.

Дёгтем и доками пахнет ненастье

И огурцами — баркасов кора.

 

С мартовской тучи летят паруса

Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,

Тают в каналах балтийского шлака,

Тлеют по чёрным следам колеса.

 

Облачно. Щелкает лодочный блок.

Пристани бьют в ледяные ладоши.

Гулко булыжник обрушивши, лошадь

Глухо въезжает на мокрый песок.

        ________

 

Чертёжный рейсфедер

Всадника медного

От всадника — ветер

Морей унаследовал.

 

Каналы на прибыли,

Нева прибывает.

Он северным грифелем

Наносит трамваи.

 

Попробуйте, лягте-ка

Под тучею серой,

Здесь скачут на практике

Поверх барьеров.

 

И видят окраинцы:

За Нарвской, на Охте,

Туман продирается,

Отодранный ногтем.

 

Пётр машет им шляпою,

И плещет, как прапор,

Пурги расцарапанный,

Надорванный рапорт.

 

Сограждане, кто это,

И кем на терзанье

Распущены по ветру

Полотнища зданий?

 

Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

        ________

 

Тучи, как волосы, встали дыбом

Над дымной, бледной Невой.

Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,

Город — вымысел твой.

 

Улицы рвутся, как мысли, к гавани

Чёрной рекой манифестов.

Нет, и в могиле глухой и в саване

Ты не нашёл себе места.

 

Волн наводненья не сдержишь сваями.

Речь их, как кисти слепых повитух.

Это ведь бредишь ты, невменяемый,

Быстро бормочешь вслух.

1915
 

ДУША[3]

 

О вольноотпущенница, если вспомнится, 

О, если забудется, пленница лет. 

По мнению многих, душа и паломница, 

По-моему, — тень без особых примет.

 

О, — в камне стиха, даже если ты канула, 

Утопленница, даже если — в пыли, 

Ты бьёшься, как билась княжна Тараканова, 

Когда февралём залило равелин.

 

О, внедрённая! Хлопоча об амнистии, 

Кляня времена, как клянут сторожей, 

Стучатся опавшие годы, как листья, 

В садовую изгородь календарей.

1915

 

НЕ КАК ЛЮДИ, НЕ ЕЖЕНЕДЕЛЬНО…[4]

 

 

Не как люди, не еженедельно, 

Не всегда, в столетье раза два 

Я молил Тебя: членораздельно 

Повтори творящие слова.

 

И Тебе ж невыносимы смеси 

Откровений и людских неволь. 

Как же хочешь Ты, чтоб я был весел?

С чем бы стал Ты есть земную соль?

1915

 

 
ВЕСНА[5]
1
 
Что почек, что клейких заплывших огарков
Налеплено к веткам! Затеплен
Апрель. Bозмужалостью тянет из парка,
И реплики леса окрепли.
 
Лес стянут по горлу петлёю пернатых
Гортаней, как буйвол арканом,
И стонет в сетях, как стенает в сонатах
Стальной гладиатор органа.
 
Поэзия! Греческой губкой в присосках
Будь ты, и меж зелени клейкой
Тебя б положил я на мокрую доску
Зелёной садовой скамейки.
 
Расти себе пышные брыжжи и фижмы,
Вбирай облака и овраги,
А ночью, поэзия, я тебя выжму
Во здравие жадной бумаги.
 

 

 

 

ПРО ЭТИ СТИХИ[6] 

На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
 
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме.
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
 
Буран не месяц будет месть.
Концы, начала заметёт.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.
 
Галчонком глянет Рождество
И разгулявшийся денёк
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомёк.
 
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе!
 
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По!
 
Пока в Дарьял, как к другу, вхож
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы, в вермут окунал.

 

 

ИЗ СУЕВЕРЬЯ[7]

Коробка с красным померанцем —

Моя каморка.

О, не об номера ж мараться

По гроб, до морга!

 

Я поселился здесь вторично

Из суеверья.

Обоев цвет, как дуб, коричнев

И — пенье двери.

 

Из рук не выпускал защёлки.

Ты вырывалась,

И чуб касался чудной чёлки

И губы — фиалок.

О неженка, во имя прежних

И в этот раз твой

Наряд щебечет, как подснежник

Апрелю: «Здравствуй!»

 

Грех думать — ты не из весталок:

Вошла со стулом,

Как с полки, жизнь мою достала

И пыль обдула.

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОЭЗИИ[8]

Это — круто налившийся свист,
Это — щёлканье сдавленных льдинок,
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьёв поединок.
 
Это — сладкий заглохший горох,
Это — слёзы вселенной в лопатках,
Это — с пультов и с флейт — Фигаро
Низвергается градом на грядку.
 
Всё, что ночи так важно сыскать
На глубоких купаленных доньях,
И звезду донести до садка
На трепещущих мокрых ладонях.
 
Площе досок в воде — духота.
Небосвод завалился ольхою,
Этим звездам к лицу б хохотать,
Ан вселенная — место глухое.

 

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ТВОРЧЕСТВА[9]

 

Разметав отвороты рубашки,

Волосато, как торс у Бетховена,

Накрывает ладонью, как шашки,

Сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.

 

И какую-то чёрную доведь,

И — с тоскою какою-то бешеной —

К преставлению света готовит,

Конноборцем над пешками пешими.

 

А в саду, где из погреба, со льду,

Звезды благоуханно разахались,

Соловьём над лозою Изольды

Захлебнулась Тристанова захолодь.

 

И сады, и пруды, и ограды,

И кипящее белыми воплями

Мирозданье — лишь страсти разряды,

Человеческим сердцем накопленной.

 

 

ТАК НАЧИНАЮТ. ГОДА В ДВА...[10]

 

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий,

Щебечут, свищут, — а слова

Являются о третьем годе.

 

Так начинают понимать.

И в шуме пущенной турбины

Мерещится, что мать — не мать

Что ты — не ты, что дом — чужбина.

 

Что делать страшной красоте

Присевшей на скамью сирени,

Когда и впрямь не красть детей?

Так возникают подозренья.

 

Так зреют страхи. Как он даст

Звезде превысить досяганье,

Когда он — Фауст, когда — фантаст?

Так начинаются цыгане.

 

Так открываются, паря

Поверх плетней, где быть домам бы,

Внезапные, как вздох, моря.

Так будут начинаться ямбы.

 

Так ночи летние, ничком

Упав в овсы с мольбой: исполнься,

Грозят заре твоим зрачком,

Так затевают ссоры с солнцем.

 

Так начинают жить стихом.

1921

 

НАС МАЛО, НАС, МОЖЕТ БЫТЬ, ТРОЕ…[11]

 

Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских
Под серой бегущей корою
Дождей, облаков и солдатских

Советов, стихов и дискуссий
О транспорте и об искусстве.


Мы были людьми. Мы эпохи.
Нас сбило и мчит в караване,

Как тундру под тендера вздохи
И поршней и шпал порыванье.
Слетимся, ворвёмся и тронем,
Закружимся вихрем вороньим,

И — мимо! — Вы поздно поймёте.
Так, утром ударивши в ворох
Соломы — с момент на намёте, —
След ветра живёт в разговорах
Идущего бурно собранья
Деревьев над кровельной дранью.

1921

ПОЭЗИЯ[12]

Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты — лето с местом в третьем классе,
Ты — пригород, а не припев.

Ты — душная, как май, Ямская,
Шевардина ночной редут,
Где тучи стоны испускают
И врозь по роспуске идут.

И в рельсовом витье двояся,—
Предместье, а не перепев,—
Ползут с вокзалов восвояси
Не с песней, а оторопев.

Отростки ливня грязнут в гроздьях
И долго, долго, до зари,
Кропают с кровель свой акростих,
Пуская в рифму пузыри.

Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена,— струись!

1922

 

БРЮСОВУ[13]

 

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Жаль, что в Большом театре под сердца

Не станут стлать, как под ноги, циновки.

 

Жаль, что на свете принято скрести

У входа в жизнь одни подошвы; жалко,

Что прошлое смеётся и грустит,

А злоба дня размахивает палкой.

 

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,

Где вас, как вещь, со всех сторон покажут

И золото судьбы посеребрят,

И, может, серебрить в ответ обяжут.

 

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка — улыбаться, мучась?

 

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смёл с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

 

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешённых рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

 

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

 

Ломиться в двери пошлых аксиом,

Где лгут слова и красноречье храмлет?..

О! весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет.

 

Так запросто же! Дни рожденья есть.

Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?

Так легче жить. А то почти не снесть

Пережитого слышащихся жалоб.

1923

 
О, ЗНАЛ БЫ Я, ЧТО ТАК БЫВАЕТ…[14]
 
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью  — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
 
От шуток с этой подоплёкой
Я б отказался наотрез.
Начало было так далёко,
Так робок первый интерес.
 
Но старость — это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.
 
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлёт раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

1932

 

СМЕРТЬ ПОЭТА[15]

Не верили, — считали, — бредни,

Но узнавали: от двоих,

Троих, от всех. Равнялись в строку

Остановившегося срока

Дома чиновниц и купчих,

Дворы, деревья, и на них

Грачи, в чаду от солнцепёка

Разгорячённо на грачих

Кричавшие, чтоб дуры впредь не

Совались в грех. И как намедни

Был день. Как час назад. Как миг

Назад. Соседний двор, соседний

Забор, деревья, шум грачих.

 

Лишь был на лицах влажный сдвиг,

Как в складках порванного бредня.

 

Был день, безвредный день, безвредней

Десятка прежних дней твоих.

Толпились, выстроясь в передней,

Как выстрел выстроил бы их.

 

Как, сплющив, выплеснул из стока б

Лещей и щуку минный вспых

Шутих, заложенных в осоку,

Как вздох пластов нехолостых.

 

Ты спал, постлав постель на сплетне,

Спал и, оттрепетав, был тих, —

Красивый, двадцатидвухлетний,

Как предсказал твой тетраптих.

 

Ты спал, прижав к подушке щёку,

Спал, — со всех ног, со всех лодыг

Врезаясь вновь и вновь с наскоку

В разряд преданий молодых.

 

Ты в них врезался тем заметней,

Что их одним прыжком достиг.

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорьи трусов и трусих.

 

Друзья же изощрялись в спорах,

Забыв, что рядом — жизнь и я.

 

Ну что ж ещё? Что ты припёр их

К стене, и стёр с земли, и страх

Твой порох выдаёт за прах?

 

Но мрази только он и дорог.

На то и рассуждений ворох,

Чтоб не бежала за края

Большого случая струя,

Чрезмерно скорая для хворых.

 

Так пошлость свёртывает в творог

Седые сливки бытия.

1930

 

БОРИСУ ПИЛЬНЯКУ

Иль я не знаю, что, в потёмки тычась, 
Вовек не вышла б к свету темнота, 
И я — урод, и счастье сотен тысяч 
Не ближе мне пустого счастья ста? 
 
И разве я не мерюсь пятилеткой, 
Не падаю, не подымаюсь с ней? 
Но как мне быть с моей грудною клеткой 
И с тем, что всякой косности косней? 
 
Напрасно в дни великого совета, 
Где высшей страсти отданы места, 
Оставлена вакансия поэта: 
Она опасна, если не пуста. 

1931

 

ХУДОЖНИК[16]

1
 
Мне по душе строптивый норов
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров,
И собственных стыдится книг.
 
Но всем известен этот облик.
Он миг для пряток прозевал.
Назад не повернуть оглобли,
Хотя б и затаясь в подвал.
 
Судьбы под землю не заямить.
Как быть?  Неясная сперва,
При жизни переходит в память
Его признавшая молва.
 
Но кто ж он?  На какой арене
Стяжал он поздний опыт свой?
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
 
Как поселенье на Гольфштреме,
Он создан весь земным теплом.
В его залив вкатило время
Всё, что ушло за волнолом.
 
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.
Декабрь 1935

 

ВСЕ НАКЛОНЕНЬЯ И ЗАЛОГИ…[17]

 

Bсе наклоненья и залоги

Изжёваны до одного.

Хватить бы соды от изжоги!

Так вот итог твой, мастерство?

 

На днях я вышел книгой в Праге.

Она меня перенесла

B те дни, когда с заказом на дом

От зарев, догоравших рядом,

Я верил на слово бумаге,

Облитой лампой ремесла.

 

Бывало, снег несёт вкрутую,

Что только в голову придёт.

Я сумраком его грунтую

Свой дом, и холст, и обиход.

 

Bсю зиму пишет он этюды,

И у прохожих на виду

Я их переношу оттуда,

Таю, копирую, краду.

 

Казалось альфой и омегой —

Мы с жизнью на один покрой;

И круглый год, в снегу, без снега,

Она жила, как alter еgo,

И я назвал её сестрой.

 

Землёю был так полон взор мой,

Что зацветал, как курослеп

С сурепкой мелкой неврасцеп,

И пил корнями жжёный, чёрный

Цикорный сок густого дёрна,

И только это было формой,

И это — лепкою судеб.

 

Как вдруг — издание из Праги.

Как будто реки и овраги

Задумали на полчаса

Наведаться из грек в варяги,

В свои былые адреса.

 

С тех пор всё изменилось в корне.

Мир стал невиданно широк.

Так революции ль порок,

Что я, с годами всё покорней,

Твержу, не знаю чей, урок?

 

Откуда это?  Что за притча,

Что пепел рухнувших планет

Родит скрипичные капричьо?

Талантов много, духу нет.

 

__________

 

Поэт, не принимай на веру

Примеров Дантов и Торкват.

Искусство — дерзость глазомера,

Влеченье, сила и захват.

 

Тебя пилили на поленья

В года, когда в огне невзгод

В золе народонаселенья

Оплавилось ядро: народ.

 

Он для тебя вода и воздух,

Он — прежний лютик луговой,

Копной черемух белогроздых

До облак взмывший головой.

 

Не выставляй ему отметок.

Растроганности грош цена.

Грозой пади в обьятья веток,

Дождём обдай его до дна.

 

Не умиляйся, — не подтянем.

Сгинь без вести, вернись без сил,

И по репьям и по плутаньям

Поймём, кого ты посетил.

 

Твоё творение не орден:

Награды назначает власть.

А ты — тоски пеньковой гордень,

Паренья парусная снасть.

1936

 

 

 

 

«БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО...»[18]

 

Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
 
Цель творчества  — самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
 
Но надо жить без самозванства,
Так жить, что бы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
 
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчёркивая на полях.
 
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.
 
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
 
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

1956

 

ДУША ( «ДУША, МОЯ ПЕЧАЛЬНИЦА...»)[19]

Душа моя, печальница

О всех в кругу моём,

Ты стала усыпальницей

Замученных живьём.

 

Тела их бальзамируя,

Им посвящая стих,

Рыдающею лирою

Оплакивая их,

 

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

 

Их муки совокупные

Тебя склонили ниц.

Ты пахнешь пылью трупною

Мертвецких и гробниц.

 

Душа моя, скудельница,

Всё, виденное здесь,

Перемолов, как мельница,

Ты превратила в смесь.

 

И дальше перемалывай

Всё бывшее со мной,

Как сорок лет без малого,

В погостный перегной.

1956

 

ПЕРЕМЕНА[20]

Я льнул когда-то к беднякам
Не из возвышенного взгляда,
А потому, что только там
Шла жизнь без помпы и парада.

Хотя я с барством был знаком
И с публикою деликатной,
Я дармоедству был врагом
И другом голи перекатной.

И я старался дружбу свесть
С людьми из трудового званья,
За что и делали мне честь,
Меня считая тоже рванью.

Был осязателен без фраз,
Вещественен, телесен, весок
Уклад подвалов без прикрас
И чердаков без занавесок.

И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.

Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже не верен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.

1956

 

ПОСЛЕ ВЬЮГИ

          
После угомонившейся вьюги
Наступает в округе покой.
Я прислушиваюсь на досуге
К голосам детворы за рекой.
 
Я, наверно, неправ, я ошибся,
Я ослеп, я лишился ума.
Белой женщиной мёртвой из гипса
Наземь падает навзничь зима.
 
Небо сверху любуется лепкой
Мёртвых, крепко придавленных век.
Всё в снегу: двор и каждая щепка,
И на дереве каждый побег.
 
Лед реки, переезд и платформа,
Лес, и рельсы, и насыпь, и ров
Отлились в безупречные формы
Без неровностей и без углов.
 
Ночью, сном не успевши забыться,
В просветленьи вскочивши с софы,
Целый мир уложить на странице,
Уместиться в границах строфы.
 
Как изваяны пни и коряги,
И кусты на речном берегу,
Море крыш возвести на бумаге,

Целый мир, целый город в снегу.

1957

НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ[21]

Я пропал, как зверь в загоне.
Где-то люди, воля, свет,
А за мною шум погони,
Мне наружу ходу нет.

Тёмный лес и берег пруда,
Ели сваленной бревно.
Путь отрезан отовсюду.
Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость,
Я, убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать
Над красой земли моей.

Но и так, почти у гроба,
Верю я, придёт пора —
Силу подлости и злобы
Одолеет дух добра.

Январь 1959

 

СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА — ЛИЗА МИХАЙЛОВА (9 В, 2010 год).

 


[1] Тексты стихотворений помещены здесь по изд.: Борис Пастернак. Полн. собр. соч. в одиннадцати томах. М., «Слово», 2003—2005. В нашей подборке использованы примечания Е.Б. Пастернака и Е.В. Пастернак к этому изданию. Разбор стих-я «Пиры» — [Гаспаров, Поливанов] (под заглавием «Пиршества»).

[2] По мнению комментаторов 11-томного собрания, в стих-ии отразилась пушкинская концепция личности Петра. Гайдук — выездной лакей. Кнастер — сорт трубочного табака. Нарвская (застава) и Охта — окраины Петербурга. Прапор — знамя.

[3] Первоначальное заглавие — «Внедрённая». …княжна Тараканова — на картине К.Д. Флавицкого «Княжна Тараканова» изображена претендентка на российский престол Елизавета Тараканова в равелине Петропавловской крепости во время наводнения 1775 г.

[4] С чем бы стал Ты есть земную соль? — Ср. слова Христа к апостолам: «Вы соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёную?» — Мф. 5:13.

[5] В письме к родителям (7 февраля 1917 г.) Пастернак писал: «вещь как губка пропитывалась всегда в таких случаях тем, что вблизи её находилось — приключениями ближайшими, событьями, местом, где я тогда жил, и местами, где бывал, погодой тех дней». См. также «Несколько положений», цитата из этой работы приведена во вступ. статье. 

[6] Дарьял — горное ущелье на Кавказе, упоминаемое в стих-х Лермонтова. Цейхгауз, арсенал — склады обмундирования и оружия. Разбор стих-я см. [Гаспаров, Подгаецкая] (в записи Р. Сальваторе).

[7] Коробка с красным померанцем — спичечный коробок с померанцем, из породы цитрусовых, на этикетке. Я поселился здесь вторично — весной 1917 г. Пастернак снял ту же комнату в Лебяжьем переулке, в которой жил в 1913 году.

[8] «Лопатками в дореволюционной Москве назывались стручки зелёного гороха. Горох покупали в лопатках и лущили. Под слезами вселенной в лопатках разумелся образ звёзд, как бы державшихся на внутренней стороне ночного неба, как горошины на внутренней стенке лопнувшего стручка» («Дополнительные замечания» Пастернака в машинописи сборника 1956 года). Разбор стих-я см. [Гаспаров, Подгаецкая] (в записи Р. Сальваторе).

[9] Доведь — шашка, проведённая в край поля, в дамы. (примеч. Б. Пастернака). … над лозою Изольды … Тристанова — вероятно, имеется  в виду опера Р. Вагнера «Тристан и Изольда». Разбор стих-я — [Гаспаров, Подгаецкая].

[10] Ср.: «Я подозревал вокруг себя всевозможные тайны и обманы. Не было бессмыслицы, в которую бы я не поверил. То на заре жизни, когда только и мыслимы такие нелепости, я воображал, что я не сын своих родителей, а найдённый и усыновлённый ими приёмыш» («Люди и положения», 1956).

[11] Нас мало — комментаторы 11-томного собрания возводят это выражение к словам пушкинского Моцарта: «Нас мало избранных, счастливцев праздных Единого прекрасного жрецов» и далее — к евангельским словам: «Много званых, мало избранных» (Лк. 14:24). Трое — кроме самого Пастернака, имеются в виду, сказано в том же комментарии, Маяковский и Асеев. На кн. «Темы и вариации» Пастернак надписал Цветаевой: «Несравненному поэту Марине Цветаевой, “донецкой, горючей и адской”».

[12] Помещаем комментарий к 11-томнику: Ты не осанка сладкогласца… — не романтическая «поза поэта» («Охранная грамота») создаёт поэзию, но реальная жизнь, не гнушающаяся ни общеизвестными истинами (Пустой, как цинк ведра, трюизм…), ни уличным просторечием;  … с местом в третьем классе… — общий вагон, вагон третьего класса. Ямская — район Тверских-Ямских улиц в Москве, где родился Пастернак, представлял собою ямскую слободу, пригород, предместье; Шевардина ночной редут — имеется в виду гибель передового редута русской армии у деревни Шевардино за два дня до Бородинской битвы.

[13] Пастернак читал стих-е на торжественном вечере в Большом театре 17 декабря 1923 г., посвящённом 50-летию Брюсова. … дьяволом недетской дисциплины… — ср. «Литературная Москва казалась царством Брюсова, царством “ежовой рукавицы” Молодые поэты падали ниц перед “мастерством”, но в редакцию “Скорпиона” шли как на казнь». — Нина Петровская. «Из воспоминаний» // «Литературное наследство». Т. 85. Ь., 1976. С. 787—788).  Скажи мне, тень… — Брюсов на упомянутом вечере прочитал стих-е Фета «На пятидесятилетие музы»: «Всяк благосклонную хвалою /Немую провожает тень». О «глубокой признательности» старшему поэту Пастернак писал Брюсову в письме от 15 августа: « горячо Вас за всё, что Вы из меня и для меня сделали, — благодарю». 

[14] Ср. в письме к сестре Ж.Л. Пастернак (11—18 февр. 1932 г.): «Как перерождает, каким пленником времени делает эта доля, это нахождение во всеобщей собственности, эта отовсюду прогретая теплом неволя. Потому что и в этом — извечная жестокость несчастной России: когда она дарит кому-нибудь любовь, избранник уже не спасётся с глаз её. Он как бы попадает перед ней на римскую арену, обязанный ей зрелищем за любовь».

[15] Красивый, двадцатидвухлетний,/ Как предсказал твой тетраптих… — отсылка к «Облаку в штанах» Маяковского: «Мир огромив мощью голоса, /иду — красивый, /двадцатидвухлетний». Об отношении к Маяковскому Пастернак писал в «Охранной грамоте» и в статье «Люди и положения». Разбор этого стих-я см.: Евгений Яблоков. «Дуэль с чёрным человеком» //В его кн. Нерегулируемые перекрёстки. М., «Пятая страна», 2005.

[16] Семь снятых строф, в которых говорилось о Сталине, см. в комментариях к II тому 11-томника. Он жаждал воли и покоя… — реминисценция из стих-я Пушкина «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…».

[17] В 1935 г. в Праге вышел сборник Пастернака в переводе чешского поэта Йозефа Горы (Boris Pasternak. Lyrika. Praha. 1935). Ср.: «Переводы Горы меня глубоко взволновали. Когда я стал записывать это ощущение взволнованности в своём дневнике, совсем непривычно и неожиданно для меня получилась запись в стихах Многое в стихах Горы звучит как фразы из древних русских летописей, в которых рассказывается, как в нашу страну пришли стародавние варяги, чтобы проложить торговый путь к грекам». — Фриц Брюгель. Разговор с Борисом Пастернаком. //Полн. собр. соч., т. XI. С. 155. …пеньковый гордень — верёвка, корабельная снасть, поддерживающая полотно паруса. Разбор стих-я см.: Ю.И. Левин. Заметки к стихотворению Б. Пастернака «Все наклоненья и залоги» /Ю.И. Левин. Избранные труды. М., «Языки русской культуры», 1998.

[18] Первоначальное заглавие — «Верую». Не надо заводить архива, /Над рукописями трястись… — Ср.: «Терять в жизни более необходимо, чем приобретать. Зерно не даст всхода, если не умрёт. Надо жить не уставая, смотреть вперёд и питаться живыми запасами, которые совместно с памятью вырабатывает забвение» («Люди и положения»).

[19] Скудельница (скудельня) — старинное название погоста или кладбища, происходящее от евангельского рассказа, по которому первосвященники, получив от Иуды обратно 30 сребреников, купили «село скудельниче в погребение странным» (Мф. 27:6-7). Ср. эпиграф к кн. «Когда разгуляется», куда входит это стих-е (цитируем в переводе с французского): «Книгаэто большое кладбище, где на многих плитах нельзя уже прочесть стертые имена». Марсель Пруст.

[20] «Людей художественной складки, — писал Пастернак родителям в январе 1938 года, — всегда будет тянуть к людям трудной и скромной участи, там всё теплее и выношеннее, и больше, чем где бы то ни было, души и краски».

[21] Приводим комментарий к 11-томному собранию: «В октябре 1958 г. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия «За выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и за продолжение традиций великой русской прозы». В советской печати была организована политическая кампания, расценивающая премию как плату за предательство, то есть публикацию “Доктора Живаго” за границей. Травлей и угрозами Пастернака заставили отказаться от премии. Но эта жертва не была замечена советской печатью, и 30 янв. 1959 г. Пастернак передал цикл “Январские дополнения” английскому корреспонденту, который опубликовал стих. “Нобелевская премия” 11 февр. 1959 г. в газете “Daily Mail”».

 
 
HotLog