ИННОКЕНТИЙ АННЕНСКИЙ (1855-1909)
К Иннокентию Анненскому, при жизни малоизвестному поэту, широкое признание пришло только посмертно — признание позднее, запоздалое: «Анненский опередил и свою школу, и своих современников, и даже, если хотите, самого себя — и в этом скрыта его удивительная жизненность и до сих пор полное его непризнание». Анненского при жизни и ещё довольно долго после смерти некоторые считали «поэтом для немногих», потому что тогда его знали действительно немногие. Но и тогда он был поэтом для поэтов.
А жизнь Анненского сложилась так, что, прежде чем стать поэтом для
поэтов, учителем поэтов, ему суждено было стать учителем в обычном и, вместе с тем, самом высоком смысле слова — Учителем с большой буквы.
История жизни Иннокентия Фёдоровича Анненского не богата событиями.
Будущий поэт родился 20 августа 1855 года, в Омске, где отец его, Фёдор Николаевич, занимал должность советника и начальника отделения Главного управления Западной Сибирью. Интересно, что мать поэта, Наталья Петровна, урождённая Карамолина, происходила из рода Ганнибалов — её мать была замужем за одним из сыновей Арапа Петра Великого, следовательно, Иннокентий Анненский находится в дальнем родстве с Пушкиным.
В 1860 году семья Анненских переезжает в столицу. Приблизительно в это время пятилетний Иннокентий перенёс опасную и длительную болезнь, оставившую след на всю жизнь, — тяжёлый сердечный недуг.
Впоследствии юноша Анненский расскажет в своей автобиографии: «...первые годы жизни оставили в памяти моей чрезвычайно слабое впечатление С тех самых пор, как я ясно начинаю себя помнить, я рос слабым, болезненным ребенком Учение давалось мне легко, и, выучившись читать, под руководством моей старшей сестры, принялся я за чтение книг, доступных моему возрасту и развитию».
Анненский проходил гимназический курс в Петербурге: в 1865-1867 годах частная школа, с 1867 года — 2-я прогимназия, и с 1869 года — частная гимназия Беренса.
Затем – университет. Анненский избрал своей основной специальностью классическую филологию, получив солидную и разностороннюю подготовку, овладел многими языками; кроме французского и немецкого, которые он знал с детства, и латинского и греческого, входивших в гимназическую программу, это были языки английский, итальянский, польский, другие славянские, санскрит, древнееврейский — всего четырнадцать языков. Петербургский университет Анненский окончил в 1879 году со званием кандидата историко-филологического факультета. Огромный запас накопленных знаний, постоянно пополнявшийся в течение всей жизни, сразу нашёл применение в дальнейшей педагогической, научной, переводческой, литературно-критической и поэтической деятельности Анненского.
Стихи он начал писать рано, ещё до университета. Среди ранних
произведений выделяется лишь одно лирическое стихотворение под заглавием «Из
поэмы “Mater dolorosa”» (1874).
С осени 1879 года Анненский начинает преподавать латынь и греческий язык в частной гимназии Ф.Ф. Бычкова, одной из лучших и прогрессивных школ тогдашнего Петербурга. Осенью того же года он, горячо влюбившись, вступает в брак с женщиной много старше его. В 1880 году у четы Анненских родился сын.
Для Иннокентия Фёдоровича 1880-е годы наполнены интенсивным
педагогическим трудом.
В 1896 году он становится директором Николаевской мужской гимназии в Царском Селе, постоянной резиденции императора, и неизбежным становится соприкосновение со всякого рода большим и малым начальством, не сулившее ничего хорошего. Но в отношениях с начальством, по словам сына поэта В. Кривича, Анненский держался независимо, проявлял большую твёрдость и в защите интересов технического персонала гимназии, так называемых «служителей». Это делало личность Аненнского явно необычной, странной и даже одиозной в глазах бюрократов от просвещения.
Царскосельский период — время взлёта его таланта. Продолжается
перевод Еврипидовых трагедий. В первые же годы нового века он создаёт и три
оригинальные трагедии на сюжеты античных мифов: это — «Меланиппа-философ», «Царь Иксион», «Лаодамия». У Анненского созревает намерение — объединить некоторую часть своей лирики и переводов из французской, немецкой, римской поэзии в книгу. В 1904 году она выходит под заглавием «Тихие песни» и под псевдонимом-анаграммой «Ник Т-о».


С начала нового 1905—1906 учебного года среди гимназистов и их
родителей пошли упорные слухи о предстоящем отстранении Анненского от
должности директора. И вот — сперва к попечителю учебного округа, а потом к министру народного просвещения поступили петиции от родителей (всего 128 подписей) — с просьбой оставить Анненского на его посту. Тревоги родителей не были напрасны: намерение сместить Анненского существовало. Но петиции, вероятно, возымели обратное действие, подтвердив популярность директора, вызывавшего недовольство высших чиновников.
В 1905 году Анненский пишет ряд статей о русских прозаиках XIX века и современниках; статьи составят «Книгу отражений», которая выйдет позже, в 1906 году. Летом 1906 года поэт завершает «вакхическую драму» «Фамира-кифарэд», выхода в свет которой он уже не увидит. Кроме того, все эти годы создаются лирические стихи, в 1907-1908 годах пишутся новые статьи о русских и западноевропейских авторах — для «Второй книги отражений», которая появится в 1909 году — последнем для Анненского.
Этот год будет творчески особенно напряженным, годом новых свершений в
лирике, новых замыслов и планов, надежд и разочарований. В марте к нему в Царское Село приезжает художественный критик и организатор выставок С.К. Маковский, занятый организацией нового литературно-художественного журнала «Аполлон» и привлечением сотрудников; его сопровождает поэт, художник и критик Максимилиан Волошин. Анненский с готовностью принимает предложение: ему обещана возможность печатать стихи, выступать в качестве критика. Намечается как будто выход из литературного одиночества, перспектива работать не только для будущего, но и для настоящего. Анненский начинает составлять свою вторую книгу стихов — «Кипарисовый ларец».
В «Аполлоне», начавшем выходить в октябре, появляется три стихотворения
Анненского («Ледяной трилистник») и первая часть статьи «О современном лиризме», рассчитанной на несколько номеров.
В октябре у поэта созревает решение покинуть службу в учебном округе, которая всё более его тяготит и всё менее совместима с внезапным размахом его литературной деятельности. Пенсия к этому времени уже «выслужена».
30 ноября 1909 года в восьмом часу вечера он скоропостижно скончался от паралича сердца на ступенях подъезда Царскосельского вокзала.
Похороны Анненского, собравшие 4 декабря в Царском Селе огромную массу
народа, показали, насколько он был популярен и любим как человек и как деятель просвещения. О нём как о поэте знали ещё немногие. Из его наследия как лирика около двух третей оставалось в рукописи.
Весной 1910 года вышел «Кипарисовый ларец», в 1913 году —
«Фамира-кифарэд» (в количестве 100 нумерованных экземпляров), в 1916-1917 годах в издательстве М. и С. Сабашниковых вышли в четырех томах «Драмы» Еврипида (под редакцией Ф.Ф. Зелинского), в 1923 году одновременно вышли в свет «Посмертные стихи» под редакцией В. Кривича и были переизданы «Тихие песни» и «Кипарисовый ларец».
Поэзии Анненского присущи острый психологизм, безрелигиозность (неверие в личное бессмертие); мотив одиночества и тоски становится едва ли не самым главным у поэта; также стоит отметить мотив жалости, внимание к чужим обидам.
Анненский зорко вглядывался в действительность, не замыкался от неё и чутко откликался на впечатления от увиденного и услышанного — в повседневном ли быту, на улице ли, в деревне ли, в дороге ли во время поездок по России. И от характера впечатлений, то есть от самой жизни, увиденной точно и зорко, зависели тон и колорит стихотворений, часто невесёлый.
[по статье А.В. Фёдорова «Иннокентий Анненский лирик и драматург» в кн. Иннокентий Анненский. Стихотворения и трагедии. Л., 1990 (Большая библиотека поэта)].

ЛИТЕРАТУРА
1. Книги отражений. М., 1979 («Литературные памятники»).
2. Письма. Т. I — II. СПб, 2007—2009.
3. Переводы. Еврипид. Трагедии. В 2-х тт. М., 1999.
4. Иннокентий Фёдорович Анненский. Материалы и исследования. М., 2009.
5. Л.Я. Гинзбург. О лирике. Л., 1974.
6. А.В. Фёдоров. Иннокентий Анненский. Личность и творчество. Л., 1984.
7. А. Кушнер. Среди людей, которые не слышат…//Новый мир. 1997. № 12.
8. сайт, посвящённый Анненскому: http://az.lib.ru/a/annenskij_i_f/

Поэзия

Над высью пламенной Синая
Любить туман Её лучей,
Молиться Ей, Её не зная,
Тем безнадёжно горячей.

Но из лазури фимиама,
От лилий праздного венца,
Бежать... презрев гордыню храма
И славословие жреца,

Чтоб в океане мутных далей,
В безумном чаяньи святынь,
Искать следов Её сандалий
Между заносами пустынь.

?

Пусть для ваших открытых сердец
До сих пор это — светлая фея
С упоительной лирой Орфея,
Для меня это — старый мудрец.

По лицу его тяжко проходит
Бороздой Вековая Мечта,
И для мира немые уста
Только бледной улыбкой поводит.

Рождение и смерть поэта

 

 

 

Б а я н

Над Москвою старой златоглавою
Не звезда в полуночи затеплилась,
Над её садочками зелёными,
Ой зелёными садочками кудрявыми
Молодая зорька разгоралася.
Не Вольга-богатырь нарождается,
Нарождается надёжа — молодой певец,
Удалая головушка кудрявая.
Да не златая трубочка вострубила,
Молодой запел душа-соловьюшка,
Пословечно соловей да выговаривал,

 

,


Как услышали соловьюшку малёшенького,
Все-то птичушки в садочках приуслушались,
Малы детушки по зыбкам разыгралися,
Молодые-то с крылечек улыбаются,
А и старые по кельям пригорюнились.

 

О д и н г о л о с

Рыданье струн седых развей,
О нет, Баян, не соловей,
Певец волшебно-сладострастный,
Нас жёг в безмолвии ночей
Тоскою нежной и напрасной.
И не душистую сирень
Судьба дала ему, а цепи,
Снега забытых деревень,
Неволей выжженные степи.
Но Бог любовью окрылил
Его пленительные грёзы,
И в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слёзы.

Х о р

Среди измен, среди могил
Он, улыбаясь, сыпал розы,
И в чистый жемчуг перелил
Поэт свои немые слёзы.

Д р у г о й г о л о с

О, свиток печальный!
Безумные строки,
Как гость на пиру
В небрачной одежде,
Читаю и плачу...
Там ночи туманной
Холодные звёзды,
Там вещего сердца
Трехдневные муки,
Там в тяжком бреду
Томительный призрак
Свой чёрный вуаль,
Вуаль донны Анны,
К его изголовью
Склоняя, смеётся...

М у ж с к о й х о р

Но в поле колдунья ему
Последние цепи сварила
И тихо в немую тюрьму
Ворота за ним затворила.

Ж е н с к и й х о р

Творцу вошебных песнопений
Не надо ваших слёз и пеней:
Над ним горит бессмертный день
В огнях лазури и кристалла,
И окровавленная тень
Там тенью розовою стала,
А здесь печальной чередою
Всё ночь над нами стелет сень
О тень, о сладостная тень,
Стань Вифлеемскою звездою,
Алмазом на её груди —
И к дому Бога нас веди!..

О б щ и й х о р

С немого поля,
Где без ненастья,
Дрожа, повисли
Тоски туманы, —
Туда, где воля,
Туда, где счастье,
Туда, где мысли
Простор желанный!
3 апреля 1899

«Мухи как мысли»

 

 

 

Я устал от бессонниц и снов,
На глаза мои пряди нависли:
Я хотел бы отравой стихов
Одурманить несносные мысли.

Я хотел бы распутать узлы...
Неужели там только ошибки?
Поздней осенью мухи так злы,
Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне,
Вот бумагу покрыли, чернея...
О, как, мёртвые, гадки оне...
Разорви их, сожги их скорее.

Третий мучительный сонет
Строфы

Нет, им не суждены краса и просветленье;
Я повторяю их на память в полусне,
Они — минуты праздного томленья,
Перегоревшие на медленном огне.

Но всё мне дорого — туман их появленья,
Их нарастание в тревожной тишине,
Без плана, вспышками идущее сцепленье:
Мое мучениё и мой восторг оне.

Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,

Среди неравного изнемогая боя;
Но я люблю стихи — и чувства нет святей:
Так любит только мать, и лишь больных детей.

Дождик

Вот сизый чехол и распорот, —
Не всё ж ему праздно висеть,
И с лязгом асфальтовый город
Хлестнула холодная сеть...

Хлестнула и стала мотаться...
Сама серебристо-светла,
Как масло в руке святотатца,
Глазеты вокруг залила.

И в миг, что с лазурью любилось,
Стыдливых молчаний полно,—
Всё тёмною пеной забилось
И нагло стучится в окно.

В песочной зароется яме,
По трубам бежит и бурлит,
То жалкими брызнет слезами,
То радугой парной горит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О нет! Без твоих превращений,
В одно что-нибудь застывай!
Не хочешь ли дрёмой осенней
Окутать кокетливо май?

Иль сделать Мною, быть может,
Одним из упрямых калек,
И всех уверять, что не дожит
И первый Овидиев век:

Из сердца за Иматру лет
Ничто, мол, у нас не уходит —
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит.
29 июня 1909
Царское Село

Прелюдия

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом
Она даёт гореть, даёт светиться думам.
Тревога, а не мысль растёт в безлюдной мгле,
И холодно цветам ночами в хрустале.
Но в праздности моей рассеяны мгновенья,
Когда мучительно душе прикосновенье,
И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
Как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,
Я ощупью иду тогда своей дорогой...
Мой взгляд рассеянный в молчаньи заприметь
И не мешай другим вокруг меня шуметь.
Так лучше. Только бы меня не замечали
В тумане, может быть, и творческой печали.

Миражи

То полудня пламень синий,
То рассвета пламень алый,
Я ль устал от чётких линий
Солнце ль самое устало —

Но чрез полог темнолистый
Я дождусь другого солнца
Цвета мальвы золотистой
Или розы и червонца.

Будет взорам так приятно
Утопать в сетях зелёных,
А потом на тёмных клёнах
Зажигать цветные пятна.

Пусть миражного круженья
Через миг погаснут светы...
Пусть я — радость отражен,
Но не то ль и вы, поэты?

Ego

Я — слабый сын больного поколенья
И не пойду искать альпийских роз,
Ни ропот волн, ни рокот ранних гроз
Мне не дадут отрадного волненья.

Но милы мне на розовом стекле
Алмазные и плачущие горы,
Букеты роз увядших на столе
И пламени вечернего узоры.

Когда же сном объята голова,
Читаю грёз я повесть небылую,
Сгоревших книг забытые слова
В туманном сне я трепетно целую.

«Не могу понять, не знаю...»

Не могу понять, не знаю...
Это сон или Верлен?..
Я люблю иль умираю?
Это чары или плен?

Из разбитого фиала
Всюду в мире разлита
Или мука идеала,
Или муки красота.

Пусть мечта не угадала,
Та она или не та,
Перед светом идеала,
Пусть мечта не угадала,
Это сон или Верлен?
Это чары или плен?

Но дохнули розы плена
На замолкшие уста,
И под музыку Верлена
Будет петь моя мечта.

Мой стих

Недоспелым поле сжато;
И холодный сумрак тих...
Не теперь... давно когда-то
Был загадан этот стих...

Не отгадан, только прожит,
Даже, может быть, не раз,
Хочет он, но уж не может
Одолеть дремоту глаз.

Я не знаю, кто он, чей он,
Знаю только, что не мой, —
Ночью был он мне навеян,
Солнцем будет взят домой.

Пусть подразнит — мне не больно:
Я не с ним, я в забытьи...
Мук с меня и тех довольно,
Что, наверно, все — мои...

Видишь — он уж тает, канув
Из серебряных лучей
В зыби млечные туманов...
Не тоскуй: он был — ничей.

Поэзия
Сонет

Творящий дух и жизни случай
В тебе мучительно слиты,
И меж намеков красоты
Нет утончённей и летучей...

В пустыне мира зыбко-жгучей,
Где мир — мираж, влюбилась ты
В неразрешённость разнозвучий
И в беспокойные цветы.

Неощутима и незрима,
Ты нас томишь, боготворима,
В просветы бледные сквозя,

Так неотвязно, неотдумно,
Что, полюбив тебя, нельзя
Не полюбить тебя безумно.

Мысли-иглы

Je suis le roi d'une t?n?breuse vall?e.
Stuart Marrill

Я — чахлая ель, я — печальная ель северного бора. Я стою среди свежего
поруба и ещё живу, хотя вокруг зелёные побеги уже заслоняют от меня раннюю
зорю.
С болью и мукой срываются с моих веток иглы. Эти иглы — мои мысли. И
когда закат бывает тих и розов и ветер не треплет моих веток — мои ветки
грезят.
И снится мне, что когда-нибудь здесь же вырастет другое дерево, высокое
и гордое. Это будет поэт, и он даст людям всё счастье, которое только могут
вместить их сердца. Он даст им красоту оттенков и свежий шум молодой жизни,
которая ещё не видит оттенков, а только цвета.
О гордое дерево, о брат мой, ты, которого ещё нет с нами. Что за дело
будет тебе до мёртвых игол в создавшем тебя перегное!..
И узнаешь ли ты, что среди них были и мои, те самые, с которыми уходит
теперь последняя кровь моего сердца, чтобы они создавали тебя,
Неизвестный...
Падайте же на всеприемлющее чёрное лоно вы, мысли, ненужные людям!
Падайте, потому что и вы были иногда прекрасны, хотя бы тем, что никого
не радовали...
30 марта 1906
Вологодский поезд

Моя душа

Нет, я не хочу внушать вам
сострадания. Пусть лучше буду я
вам даже отвратителен. Может
быть, и себя вы хоть на миг тогда
оцените по достоинству.

Я спал, но мне было душно, потому что солнце уже пекло меня через
штемпелёванную занавеску моей каюты. Я спал, но я уже чувствовал, как
нестерпимо горячи становятся красные волосики плюшевого ворса на этом
мучительно неизбежном пароходном диване. Я спал и не спал. Я видел во сне
собственную душу.
Свежее голубое утро уже кончилось, и взамен быстро накалялся белый
полдень. Я узнал свою душу в старом персе. Это был носильщик.
Голый по пояс и по пояс шафранно-бронзовый, он тащил какой-то мягкий и
страшный, удушливый своей громадностью тюк — вату, что ли, — тащил его
сначала по неровным камням ската, потом по гибким мосткам, а внизу бессильно
плескалась мутно-жёлтая и тошнотно-тёплая Волга, и там плавали жирные
радужные пятна мазута, точно расплющенные мыльные пузыри. На лбу носильщика
возле самой верёвки, его перетянувшей, налилась сизая жила, с которой
сочился пот, и больно глядеть было, как на правой руке старика, ещё сильной,
но дрожащей от натуги, синея, напружился мускул, где уже прорезывались с
мучением кристаллы соляных отложений.
Он был ещё строен, этот шафранно-золотистый перс, ещё картинно-красив,
но уже весь и навсегда не свой. Он был весь во власти вот этого самого
масляно-чадного солнца, и угарной трубы, и раскалённого парапета, весь во
власти этой грязно-парной Волги, весь во власти у моего плюшевого дивана, и
даже у моего размаянного тела, которое никак не могло, сцеплённое грёзой,
расстаться с его жарким ворсом...
Я не совсем проснулся и заснул снова. Туча набежала, что ли? Мне
хотелось плакать... И опять снилось мне то единственное, чем я живу, чем я
хочу быть бессмертен и что так боюсь при этом увидеть по-настоящему
свободным.
Я видел во сне свою душу. Теперь она странствовала, а вокруг нее была
толпа грязная и грубая. Её толкали — мою душу. Это была теперь пожилая
девушка, обесчещенная и беременная; на её отёчном лице странно выделялись
жёлтые пятна усов, и среди своих пахнущих рыбой и ворванью случайных друзей
девушка нескладно и высокомерно несла свой пухлый живот.
И опять-таки вся она — была не своя. Только кроме власти пьяных
матросов и голода, над ней была ещё одна странная власть. Ею владел тот ещё
не существующий человек, который фатально рос в ней с каждым её неуклюжим
шагом, с каждым биением её тяжело дышавшего сердца.
Я проснулся, обливаясь потом. Горело не только медно-котельное солнце,
но, казалось, вокруг прело и пригорало всё, на что с вожделением посмотрит
из-за своей кастрюли эта сальная кухарка.
Моя душа была уже здесь, со мной, робкая и покладливая, и я додумывал
свои сны.
Носильщик-перс... О нет же, нет... Глядите: завидно горделиво он
растянулся на припёке и жуёт что-то, огурцы или арбузы, что-то сочное, жуёт,
а сам скалит зубы синему призраку холеры, который уже давно высматривает его
из-за горы тюков с облипшими их клочьями серой ваты.
Глядите: и та беременная, она улыбается, ну право же, она кокетничает с
тем самым матросом, который не дальше как сегодня ночью исполосовал
кулачищем её бумажно-белую спину.
Нет, символы, вы ещё слишком ярки для моей тусклой подруги. Вот она,
моя старая, моя чужая, моя складная душа. Видите вы этот пустой парусиновый
мешок, который вы двадцать раз толкнёте ногой, пробираясь по палубе на нос
парохода мимо жаркой дверцы с звучной надписью «граманжа».
Она отдыхает теперь, эта душа, и набирается впечатлений: она называет
это созерцать, когда вы её топчете. Погодите, придёт росистая ночь, в небе
будут гореть яркие июльские звёзды. Придёт и человек — может быть, это будет
носильщик, может быть, просто вор; пришелец напихает её всяким добром, — и
она, этот мешок, раздуется, она покорно сформируется по тому скарбу, который
должны потащить в её недрах на скользкую от росы гору вплоть до молчаливого
чёрного обоза... А там с зарею заскрипят возы, и долго, долго душа будет в
дороге, и будет она грезить, а грезя, покорно колотиться по грязным рытвинам
никогда не просыхающего чернозёма...
Один, два таких пути, и мешок отслужил. Да и довольно... В самом деле —
кому и с какой стати служил он?
Просил ли он, что ли, о том, чтобы беременная мать, спешно откусывая
нитки, смётывала его грубые узлы и чтобы вы потом его топтали, набивали
тряпьём да колотили по чёрным ухабам?
Во всяком случае, отслужит же и он, и попадёт наконец на двузубую вилку
тряпичника. Вот теперь бы в люк!
Наверное, небытие это и есть именно люк. Нет, погодите ещё... Мешок
попадёт в бездонный фабричный чан, и из него, пожалуй, сделают почтовую
бумагу... Отставляя мизинец с тёмным сапфиром, вы напишете на мне записку
своему любовнику... О проклятие!
Мою судьбу трогательно опишут в назидательной книжке ценою в три
копейки серебра. Опишут судьбу бедного отслужившего людям мешка из
податливой парусины.
А ведь этот мешок был душою поэта — и вся вина этой души заключалась
только в том, что кто-то и где-то осудил её жить чужими жизнями, жить всяким
дрязгом и скарбом, которым воровски напихивала его жизнь, жить и даже не
замечать при этом, что её в то же самое время изнашивает собственная, уже ни
с кем не делимая мука.

СОСТАВИТЕЛЬ РАЗДЕЛА — ДУНЯ ОТРОЩЕНКО, 8 В, 2010 год.

Примечания:

 

Пунин Н.Н. Проблема жизни в поэзии И. Анненского // «Аполлон». 1914. № 10. С. 48.

 

 

А.В. Лавров, Р.Д. Тименчик. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях. — Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983. С. 89.

 

 

Все стихи печатаются по изданию Большой библиотеки поэта 1990 г. Использованы примечания А.В. Фёдорова к этому изданию.

 

 

Написана к 100-летию Пушкина. Баян (Боян) — древнерусский певец, упоминается в «Слове о полку Игореве»; Пушкин в «Руслане и Людмиле» этим словом (именем нарицательным) обозначает певца, поэта вообще. Вифлеемская звезда указывала путь к месту рождения Христа.

 

 

Былинная формула (примеч. И. Анненского).

 

 

В заглавии — отсылка к стих. А.Н. Апухтина, открывающегося строкой: «Мухи, как чёрные мысли, весь день не дают мне покоя…».

 

 

первый Овидиев век — первые времена человечества, о которых речь идёт в «Метаморфозах» Овидия. Иматра — водопад на реке Вуокси в Финляндии.

 

 

Из сб. «Кипарисовый ларец».

 

 

В одном из автографов зачёркнуто заглавие «Поэзия».

 

 

Впервые — «Посмертные стихи Иннокентия Анненского». Пб., 1923.

 

 

Верлен Поль-Мари (1844—1896) — французский поэт, один из основоположников символизма; входил в группу т.н. «проклятых поэтов». Анненский много переводил Верлена.

 

 

Впервые — «Посмертные стихи Иннокентия Анненского». Пб., 1923.

 

 

Впервые — «Посмертные стихи Иннокентия Анненского». Пб., 1923

 

 

А.В. Фёдоров включил это произведение в раздел «Стихотворения в прозе» (подобного жанрового определения у Анненского нет). Перевод эпиграфа: Я король сумрачной долины. Стюарт Мерриль (фр.) Мерриль (1863—1915) —поэт-символист.

 

 

Граманжа — искажённое фр. garde-manger — кладовая для продовольствия. Как пишет А.В. Фёдоров, такая надпись на старых волжских пароходах сохранялась до 1940-х годов.