ВЛАДИМИР НОВИКОВ.  ГОЛОС (Мориц Юнна Петровна)

 

…А сейчас, если говорить откровенно, время у нас непоэтическое. Понимаю, что подобное высказывание звучит почти неприлично: и поэзия может обидеться, и время. И тем не менее сегодняшнему дню как-то не до стихов. Читатель страшно занят: не только он сам пребывает в постоянной очереди  за книжными и журнальными новинками, но и новинки занимают очередь к читателю. В числе же первоочередников ? романы, воспоминания, публицистика, документы, письма ? всё что угодно, только не стихи.

Оно, конечно, читатель сделал исключение для «Реквиема», для поэмы «По праву памяти», но прежде всего ценя в этих вещах «прозы пристальной крупицы», сопереживая трагическому опыту авторов, воспринимая их произведения как достовернейшие свидетельства  о жизни, а уж созерцание стиховых оттенков оставляя на потом. «На потом» откладываются  и Гумилев, и Ходасевич: убедились мы, что они, слава богу, разрешены, «залитованы», ? и скорее опять к Гроссману  с Платоновым.

Что ж о поэтах-современниках ? то им сейчас с немалым трудом приходится доказывать саму оправданность и нужность стихотворной речи. Скажем, Евгению Евтушенко куда прочнее удаётся овладеть читательским вниманием при помощи прозаической публицистики, чем на путях поэтического переложения тех же самых злободневных тезисов. На самый задний план отодвинулись любовная лирика и медитации на вечные темы. Для журналов куда более желанными стали стихотворные рассказы об арестах и лагерях, раскулачиваниях и расстрелах. Наилучшим пропуском для публикации стало не само поэтическое слово, а трудная судьба автора. Иные стихотворцы даже принялись выстраивать себе судьбу задним числом, сопровождая «острые» опусы эффектными датировками из сталинской или «застойной» эпохи и не очень задаваясь вопросом, насколько их творения весомы сами по себе, без хронологических подпорок. Как бы то ни было, и в самой поэзии нынешнему дню всего интереснее ? проза. Качество поэтического голоса стало аспектом второстепенным.

Такое не раз бывало и прежде, причем не только в суровые времена, но и в ситуациях общественного подъёма. Скажем, в шестидесятые годы прошлого века чуть ли не самым пылким певцом гласности был безголосый и в последствии забытый Михаил Павлович Розенгейм. Вспомним, как не ко времени пришлись тогда фетовские шёпот и робкое дыхание, как спор о Шекспире и сапогах ощутимо склонялся в пользу сапог. Да и в наши шестидесятые поэзии нередко приходилось доказывать свое право на существование в диспутах о физиках и лириках, о том, нужна ли в космосе ветка сирени. Непоэтические времена бывают для поэзии трудным, но необходимым испытанием, толчком к грядущему обновлению.

И всё-таки иной раз задумаешься: вполне ли безболезненно для нашей духовной жизни это ? будем надеяться, временное, безразличие читателей и критики к поэтическим красотам, к музыкальности и живописности стихотворного слова? Ведь если общество совсем не будет контролировать качество стихов, то планка требовательности может опуститься до самого низа:

Перестройка ?

Адская работа,

Гласность ?

Всенародной правды

Всплеск.

О грядущем

Проявил заботу

Наш,

Двадцать седьмой,

Партийный

Съезд.

(В.Фирсов)

Это четверостишие, тщательно распиленное хозяйственным автором на одиннадцать строк, ? из «Монолога поэта», украсившего в день открытия партийной конференции первую полосу «Советской России». Полагаю, что читателю не нужно объяснить, насколько процитированные стихи полезны делу перестройки и гласности, насколько они близки к нашей реальной жизни.

Пример, конечно, весьма далекий от непосредственной темы нашей статьи, но отнюдь не случайный. Хочется на нём прояснить простое, но необходимое положение: для того, чтобы слышать, когда сочинитель пускает «петуха», когда он «не тянет», надо иметь чёткие представления о подлинных поэтических голосах.

С этого и начнем разговор о Юнне Мориц, чьё творчество в первую очередь интересно именно богатством и своеобразием авторского голоса. Давно расслышанного читателями-стихолюбами, но, как ни странно, довольно редко анализируемого критикой. Тут, кстати, парадоксальная закономерность: нынешним критикам поэзии как-то сподручнее толковать про стихотворцев безголосых, тех, что охотно уступают право изрекать от их имени что угодно и готовы ко всему: хоть тенором назовут, хоть басом – нет претензий. А у голоса настоящего своя, так сказать, тесситура, на нее настроить критико-аналитический инструмент бывает непросто.

К тому же сама поэтесса страсть как любить уколоть критика – не конкретного какого-то, а критика вообще: «А рецензент с повадкой резидента Дорасшифрует за тебя, доскажет. А также за тебя доразовьёт…» Или с неменьшим сарказмом: «У критика – душа поэта. А у поэта – ничего». Кому же захочется натыкаться на острие такой иронии, примерять к себе клеймо «резидента»?

Но ирония иронией, а три книги Юнны Мориц: «Избранное» (1982), «Синий огонь» (1985) и «На этом береге высоком» (1987) так настойчиво требуют разбора и характеристики, что высказывания их автора о возможностях критики как таковой мы позволим себе оставить без внимания – как факт чисто психологический, но не эстетический.

Что же отличает голос Юнны Мориц от других поэтических голосов? Что составляет ядро её и только её художественного мира?

Это пафос активно творимой гармонии. В то время как абсолютное большинство современных поэтов предел своих дерзаний видит в том, чтобы «уловить», «отразить», «передать», Юнна Мориц упорно считает поэзию соперницей «зримого мира», силой не отражающей, способной не только следовать за жизнью, но и опережать её.

 

Я цветок назвала – и цветок заалел,

Венчик  вспыхнул, и брызжет пыльца.

Птицу я назвала – голос птицы запел.

Птенчик выпорхнул в свет из яйца.

 

В то время как большинство слагающих стихи мечтают сказать при их помощи правду, Юнна Мориц считает правдивость всего-навсего необходимым и естественным условием подлинной поэзии. Более того – рискует утверждать, что искусству доступно и нечто (страшно даже сказать!) большее, чем правда:

 

Как дико слышать

клятвы, заверенья

что, мол, стихи такого-то –

не ложь!

Как будто всех других стихотворенья

изголодались да изоврались

сплошь!

Подумать только –

чем нашли хвалиться?

Спокон веков считалось, что поэт

Своей приходит правдой поделиться

а лишней правды

у поэта нет!

А если чересчур свою правдивость

он выставляет

людям напоказ,

тогда с трудом запрятанная лживость

и есть его волнующий рассказ.

В то время как самые разные по почерку коллеги поэтессы склоняются в почтительном поклоне перед «реальной жизнью», как бы извиняясь перед нею за невещественность результатов своего труда, ? Юнна Мориц ни за что не станет прибедняться и никогда не устанет повторять: «Не бывает напрасным прекрасное».

В то время как уединённость, индивидуализм почитаются самыми страшными грехами и каждый поэт обязан предъявить те или иные «корни», откопав их в родной деревне или в родном городе, в семье или в дружеском кругу, в культуре или в истории – где угодно, лишь бы  не заметили, что ты один, ? Юнна Мориц может поставить своей целью

 

Одиночества картину

До шедевра довести!

В  то время как многие сегодняшние поэты чрезвычайно гордятся самой позицией, занятой ими в нынешних идейных схватках, полагая, что правильный нравственный выбор уже обеспечивает достоинство стихов – Юнна Мориц завлекает читателя в волшебный мир, гордо возвышенный над сиюминутными и суетными реалиями:

 

И вам отворилась жила –

Ни доброго там, ни злого,

Ни права там нет, ни лева,

Но слово равно судьбе!

 

Такой вот поэтический характер – резкий, определённый, неуступчивый, не сулящий читателю лёгкого и удобного контакта. В этом поэтическом мире не удаётся приятно расслабиться – тебя всё время тянут вперед и выше. А это не всякому по душе, поскольку не каждая душа привычна к непрерывным нагрузкам. И вот уже мне слышится голос некоего обобщенного оппонента Юнны Мориц, неспешно и солидно изрекающего: «Всё это, понимаете ли, слишком поэзия. А мне кажется, что настоящая поэзия – это когда не очень поэзия». И тут стихи Юнны Мориц, её отважные эстетические декларации оказываются вовлеченными в давний и непрерывный спор. Ведь по-прежнему крепки убеждения многих людей (причем чаще литераторов-профессионалов, чем простосердечных любителей литературы), что поэзия лучше, когда она пожиже, что искусству надлежит быть не очень искусным. Ну что тут возразить? Лично для меня такие суждения стоят в одном ряду с представлениями о том, что крестьянин должен быть не слишком крестьянином, рабочий – не слишком рабочим, врач – не очень врачом, учёный – не очень учёным. К чему привела такая логика в широком социальном масштабе – мы знаем. Так вот и с поэтами, дорогие товарищи, то же самое. Не доводит до добра раскулачивание талантов в угоду поэтическим середнякам  и беднякам.

У Юнны Мориц, впрочем, есть довольно горькие, но в то же время спокойно-аналитические размышления о том, почему так часто отдаётся предпочтение поэзии «не очень», стихам жиденьким:

 

Когда поэзия вторична,

В ней всё привычно, всё прилично,

Мотивчик льётся всем знакомый,

Конец с концом и все отлично!

………………………………….

И много счастлив обыватель –

В нём пробуждается писатель:

Когда поэзия вторична.

Он как бы сам её создатель!

 

Он восклицает непорочно:

? Я написал бы так же точно!

Ведь эти мысли, эти чувства

Сидят во мне давно и прочно!

Моё! Моё! Мой опыт личный!

Язык, настолько мне привычный!

 

…И эта правда роковая –

Палач Поэзии первичной!

 

Я бы только немного прояснил здесь значение слова «обыватель». Наиболее активные недоброжелатели «первичной» поэзии, по моим наблюдениям, сосредоточены в окололитературной среде: это и стихотворцы, наделённые не очень щедрым даром, и балующиеся версификацией критики (надо признаться, что их опыты, как правило, бывают очень скованными, очень бедными по части образности, и по части музыкальности). В читательской же среде «неорганизованной» немало встречается любителей «первичного» поэтического слова, готовые нырять в его смысловые глубины и ценящие поэзию не по принципу «Я написал бы так же точно», а по честному и естественному для нормального эстетического восприятия принципу «Я бы так не смог». Так и со стихами Мориц. Её порой упрекали в «элитарности», а между тем подлинный отзвук и неподдельную приязнь стихи поэтессы нашли как раз  не в «элитных» кругах, где с небрежной интонацией говорят о «Булате», «Андрее», «Юнне» и «Белле», а среди людей, совершенно далёких от окололитературной «кухни».

Долг поэзии – не в простой фиксации мыслей, пусть даже верных и житейски полезных. Немногого добивается поэт, когда он просто г о в о р и т. Голос у поэта – для другого. П о э т  п о ё т, как любит настойчиво подчеркивать Юнна Мориц («О жизни, о жизни – о чём же другом? – Поёт до упаду поэт»), и русский язык, как видим, соглашается признать эти слова родственными. И ещё поэт не говорит, а показывает. Два дела эти между тем неразделимы, о чём музыкальная живопись поэтессы постоянно свидетельствует.

 

Если проснуться – действительность видно сквозь иней,

Сквозь кристаллический синий осадок оконный.

Дождик осенний  играет на лире на синей…

 

Прислушайтесь, как вздрогнули, встав рядом, слова «действительность видно», как запело грустно-протяжное «и» ? и  открылся вид какой-то необычный. И синий цвет потому доподлинно возник, что предсказан созвучным словом «осенний». Впрочем, остановимся: опять ведь достанется нам за «эстетизм». А жаль, говорили бы мы смелее о звуках и цветах – может быть, не господствовала бы тогда на поэтических страницах даже передовых наших журналов пусть прогрессивная и благородная, но – говорильня. Мастерство и виртуозность у нас всегда под подозрением (дескать, важно «что», а не «как»), и бескрасочная какофония вновь и вновь тщится жечь сердца людей. Но, даже когда читатель и доволен умеренной поэзией, не пылают ничьи сердца. Синий огонь искусства добывается не на прямых путях:

 

А это, голубчик, ведь надо уметь –

Не каждому бог дает!

 

И не только в искусстве – в жизни вообще всегда присутствует острейший конфликт между теми, кто умеет, и теми, кто не умеет. Это противоречие редко осознаётся во всей его важности. Только-только мы, кажется начали соображать, что наши большие беды – не от каких-то волшебных злодеев и организованных «вредителей», а главным образом – от бездарей и неумех. От людей, делающих не свое дело и занимающих чужое место: на политическом ли Олимпе, на поэтическом ли Парнасе. Несделанные дела, невыполненные обещания, нереальные планы, работа тяп-ляп – всё это неиссякаемые источники новой и неизбежной лжи и несправедливости. И если поэт дерзает бороться за правду и бросает вызов обману, ему приходится действовать прежде всего силой своего голоса, примером реально осуществленной гармонии. Если в стихотворении нам явлены цельность, динамика, стремительное движение, может быть, они возможны и в социальной действительности? Таково реальное участие поэзии в жизни людей, когда воплотившаяся в стихе творческая энергия дает читателю энергию жизнетворческую. Неискусное же стихотворение – как невыполненное обещание, а поэзия без мастерства – соучастница лжи или в лучшем случае её равнодушная свидетельница.

Творческий, эстетический максимализм не отдаляет художника от жизни, а энергично сближает его с нею. Устремление к слову музыкальному и живописному вовсе не во вред социальности и нравственности. Более того: смелый художественный поиск закономерно выводит поэта на проблематику злободневную, причём такой выход становится не конъюнктурной и не стадно-подражательной акцией, а глубоко личным творческим поступком. Вслушаемся, как по-своему, с какой непритворной болью размышляет Юнна Мориц о судьбе Андрея Тарковского, о судьбах других русских художников, исторгнутых на чужбину:

 

Нигде не считают странников

за предателей и изменников, -

только для наших изгнанников

остры топоры соплеменников.

Что за голод на мнимых предателей

в наших краях силён?..

Особенно средь писателей,

доживших до лучших времён.

 

Прочитавший эти строки поймёт, что процитированные чуть выше вызывающие слова «ни доброго, там, ни злого, ни права там нет, ни лева», не стоит понимать буквально, проблемы добра и зла поэтессе отнюдь не безразличны. Но к каждому конкретному нравственному выбору поэт приходит своим и только своим путем, а не по размеченному кем-то маршруту с указателями: «направо», «налево», «добро», «зло».

По этой причине так склонна Юнна Мориц к дразнящим гиперболам. А как же иначе соединить мысль с чувством, сказать именно своё, а не обще-расхожее? К гиперболическому способу высказывания не раз прибегала и русская классика («Зависеть от царя, зависеть от народа – Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самом Служить и угождать») – и именно такая духовная самостоятельность делала поэзию любезной народу.

Испепеляющие гиперболы Юнны Мориц, её гневные филиппики против обывательской пошлости обращены на окололитературную «чернь», на всякого рода симуляцию духовности. Для простых  же в буквальном смысле людей, таких, как Мария, которой «вечерами положено петь. А утрами доить и полоть», ? у поэтессы всегда достаёт и доброты, и теплоты:

 

Но ты когда-нибудь заглядывал в души людей,

Идущих по морозу в слезах?

 

 

Вспомним, хотя бы в беглой полуфразе, и детские стихи Юнны Мориц – весёлый урок непритворной человечности. Дерзкие выси поэзии по какой-то парадоксальной логике оказываются ближе к повседневной прозе, чем топчущийся возле неё обыденно-вторичный стих.

И всё-таки даже принимая и ценя дух нетерпимости, присущий Юнне Мориц, иной раз сожалеешь, что её мощное и афористичное слово бывает нацелено на чересчур частные и элементарно-конкретные мишени. Поделом, конечно, досталось от поэтессы «двум редакторам», пытавшимся «поработать» с текстами её переводов. Возможно, вполне достойны иронии и «весьма подающий надежды Поэт восемнадцати лет», и ещё один какой-то сочинитель «храбрятины» и молодые поэтессы с «увядшими стихами», и некая «милая девочка», не оправдавшая надежд: «Ты ли, ангел в детской шубке, Так изгадил свой портрет, Свой полёт, свои поступки За каких-то двадцать лет?» А чуть дальше – так совсем ужас: «...И как страшные консервы – Твои внешние черты».

Убеждён всё же, что сарказм Юнны Мориц плодотворнее работает на крупных «объектах». Достаточно вспомнить её давние, полные скорби и гнева слова о гибели Тициана Табидзе: «Кто право дал кретину – Совать звезду под гильотину?» или прочитать недавно появившееся в «Огоньке» стихотворение «Незнакомка» ? обобщенный портрет «бодрой сучки», служившей «кривосудию, казнилке да бараку». Признание же в огнедышащей нелюбви к случайным попутчикам по литературной жизни кажутся мелковатыми «в деле такого масштаба», пользуясь формулой самой поэтессы. Невольно вспоминаются и другие её строки, сказанные о людях творящих:

 

И нет у них мыслей враждебных – поскольку всегда

Они занимаются делом, которое любят.

 

Не из задиристых уверений типа «У меня характер скверный», а из более глубоких и музыкальных суждений и строк складывается в читательском сознании образ автора книг, о которых шла у нас речь. А у поэта всегда остаётся возможность дописывания лирического автопортрета, достраивания художественного мира. Кстати, порою возникает ощущение, что живописный и музыкальный мир Юнны Мориц может обрести ещё и архитектурную стройность. Речь о композиции книг, о связях между стихотворениями. Разные способы деления их на части, разные варианты последовательности произведений испробованы автором в «Избранном», в сборнике «На этом береге высоком». Но идеальный вариант, дающий читателю ариаднину нить, создающий эффект «романа в стихах», полагаю, ещё не найден: распорядиться собственным богатством бывает непросто…

Есть поэзия, прямо транслирующая шум времени, улавливаемая и воспринимаемая с ходу. Но она не отменяет нашей потребности в энергичном соединении прошлого, настоящего и будущего, в музыкальном сплаве сиюминутного и вечного. Со временем неминуемо станет понятно, что голос поэта и есть содержание его стихов

 

И что талант не смесь

Всего, что любят люди,

А худшее что, есть

И лучшее, что будет.

 

А сейчас…

 

1998

 

P. S. А вот ещё один портрет Юнны Мориц, выполненный средствами пародии на условный сюжет «В лесу родилась елочка…». Пародия была впервые напечатана а «Литературной газете» в 1982 году.

Классика вьюги свистит по утрам у фрамуги,

Муза мороза поёт в тишине заоконной.

Сколько отваги – проснуться в блаженном испуге

Ёлкой зелёной,  в лесу новогоднем рождённой!

 

Вмиг заиграли оркестры вселенской метели,

«Баюшки-бай!» ? напевает мне Муза влюблённо.

Сколько услады – уснуть в этой снежной постели!

Зайцы и волки кружатся у ёлки зелёной.

 

Кто это там на лошадке спешит мохноногой?

Что за молчальник в сочельник по лесу елозит

И, одержимый одною мыслишкой убогой,

Под корешок меня рубит и к дому подвозит?

 

Дудки! Локтями ветвей всех гостей я раздвину,

Стол опрокину, хрустальным уставленный хламом,

Резко отрину дурацкую их крестовину

И закричу жизнерадостным праздничным хамам:

 

«Как вы посмели меня из объятий метели

Вызвать для цели столь мелкой и столь

принуждённой?

 

Мне ли сиять для того, чтоб вы пили и ели, –

Ели зелёной, в лесу новогоднем рождённой?»

 

Всех огорошив таким невозможным вопросом,

Плюнув с верхушки в молочно-кисельные реки,

К братству весёлому леса с крещенским морозом

Я возвращаюсь и там размещаюсь ? навеки.

 

 

1981