ВЛ. НОВИКОВ. БОЛЬ ОБНОВЛЕНИЯ
(О книге Беллы Ахмадулиной «Тайна»)
Странная книга. Дойдя до последней страницы, чувствуешь вдруг, что теперь знаешь об авторе меньше, чем тогда, когда открывал первую страницу. Ощущение это приятным не назовёшь: ведь главное удовольствие ума – ясность, а мера читательской гордости – проницательное всепонимание.
То же с любым из стихотворений. Первое прочтение даётся без труда, но стоит вернуться, и уверенности как не бывало, оказывается, что стихи просто не о том, что поначалу увиделось в них.
Но, может быть, такая озадаченность и будет самой адекватной реакцией на новую книгу Ахмадулиной? Может быть, для контакта с автором необходимо, подобно ему, почувствовать себя «второгодником» и «неучем»?
И снова нужно утро озирать –
Нежнее и неграмотней, чем прежде.
Так или иначе, опаснее всего будет чрезмерная «грамотность», осведомлённость круглого отличника. Чтобы проникнуть в «Тайну», надо – хотя бы для начала – забыть обо всём, что ей предшествовало. Таково, быть может, право всякой новой книги поэта, но здесь просто необходимый ключ. Один из упорных мотивов сборника – отрицание опыта, недоверие к подсказке заведомого знания:
Что опыт? Вздор! Нет опыта любви.
Любовь и есть отсутствие былого.
Все на свете имеет право на новый, непредубеждённый взгляд:
Соседка-капля – капле не близнец,
Они похожи, словно я и кто-то.
Два раза одинаково блестеть
Не станет то, на что смотрю с откоса.
Закон этот властен и над тем образом поэта Беллы Ахмадулиной, который прочно устоялся в литературном сознании.
Образом, сложившимся на основе литературных автопортретов:
Лбом и певческим выгибом шеи,
О, как я не похожа на всех.
Образом, закреплённым в портретах, написанных современниками. Вспомним «божественного кореша» из «Треугольной груши» Вознесенского: «Люблю, когда, выжав печали, хрустально, как тексты в хорале, ты скажешь: “Какая печаль! Права у меня отобрали…”» Это томное, многократно протяжное «а», элегантно оттеняющее старинного слога «печаль» на фоне автомобильного века, мгновенно сливалось в сознании с чёлкой, свитером, чарующим тембром голоса.
Образом, мгновенно тиражированным во вторичных литературных отражениях. Сразу замечена склонность Ахмадулиной раскрашивать утончёнными перифразами будничную реальность светофоров, автоматов с газированной водой, антикварных магазинов. Ещё двадцать лет назад появилась добродушная пародия Юрия Левитанского, где «объект» безошибочно угадывался уже по первой строке: «О, ряд от единицы до пяти!..» А потом уже целая армия пародистов, прилаживая к бытовому сюжету пятистопный ямб с опоясывающей рифмовкой, начала получать проценты с популярности Ахмадулиной. Плюс к тому немалое число подражательниц, зачастую отрицающих свою зависимость от оригинала, но неосознанно оказавшихся в его влиятельной власти…
Не будем гадать, были или не были возможности прежней лирической системы исчерпаны полностью. Перестройка авторского образа в «Тайне» есть факт, в смысле которого нам надлежит разобраться, чтобы понять новую книгу Ахмадулиной. А может быть, и понять что-то новое в прежних книгах, поскольку резкие внешние изменения чаще всего бывают следствием внутреннего развития.
Потому начнём с того, что осталось неизменным.
Главной внутренней темой стихов Ахмадулиной был и остается тройственный союз труда, природы и культуры. Возьмите любое стихотворение – из самых ранних или из самых последних – и вы увидите, как эти три главные для поэта ценности ищут и находят друг друга в самых разнообразных ситуациях.
О своём труде Ахмадулина рассказывает постоянно. И о том, как пишется, и о том, как не пишется, — границу между двумя состояниями в данном занятии провести едва ли возможно. Упрёков в связи с таким своеобразным «производственным» уклоном прозвучало уже немало. Действительно, это тематическое пристрастие нарушает привычный баланс мотивов, который ищет читатель в книгах стихов. Скажем, составитель антологии любовной лирики, пройдясь по ахмадулинским книгам, собрал бы урожай более чем скромный: буквально три-четыре стихотворения, из самых ранних. Ахмадулина всегда приходит к читателю как труженик, как работник, решительно уклоняясь от медитаций о женской судьбе. Что ж, такая сосредоточенность на едином сюжете имеет и свои преимущества: человек трудящийся – образ поучительный, а напряженные будни поэта интересны не только в цеховом, но и в общечеловеческом смысле.
Главное же, что для Ахмадулиной пристрастие к профессии – не установка, а дело естественное: так уж получилось само собой. Поэтому труд поэта так часто вступает в метафорическую связь со стихией, с природой. С дождём, снегопадом, метелью, лесом, зелёным лугом, даже с простудой и ознобом. Эта связь всегда искомая, подвергаемая сомнению, мучительно обретаемая. В новой книге такие сравнения стали менее броскими, но более упорными и пристальными. Пульс поэтической работы ревниво сверяется с безошибочной работой луны, Оки, плодоносящего сада.
Зато присутствие в природе учителей, предшественников для Ахмадулиной – факт не проблематичный, а абсолютный. Культура в её поэтической системе – это, конечно, не «тишь библиотек», как случайно и неточно вымолвилось однажды, а «мороз и солнце», «крутолобье волн», снега и равнины:
Октябрь наступил. Стало Пушкина больше вокруг.
верней, только он и остался в уме и природе.
Пушкин Цветаева, Пастернак – не абстрактные авторитеты, а живая, реальная мера художественной естественности. Прямых реминисценций у Ахмадулиной становится со временем все меньше, связь с учителями всё более уходит в таинственный подтекст, становится законом творческого поведения.
Ценности неизменны, но способ их претворения стал иным. По-новому, непривычно зазвучал сам стих Ахмадулиной. «Юной гончей моей почерк несётся», — говорила она прежде, и действительно, стремительность, стройность, эпиграмматическая отточенность были главными приметами, по которым узнавался её голос. В «Тайне» же стал явственно ощутимым назревавший и ранее отказ от подчёркнутой элегантности почерка. Стих сделался более протяженным, утяжелился, осложнился резкими обрывами:
Светает раньше, чем вчера светало,
Я в шесть часов проснулась, потому что
В окне — так близко, как во мне, —
вещая,
Капель бубнила, предсказаньем муча.
Эта психологическая напряженность, мучительность речи, может быть, и препятствует скорому и легкому контакту с читателем, но – странным образом – она обещает контакт более прочный и доверительный. При условии, конечно, что читатель будет готов к работе. Вспоминается категорично-глубокое суждение Цветаевой: «Я не верю стихам, которые — л ь ю т с я. Р в у т с я – да!» Неизвестно, насколько привьётся в ахмадуличской лирике рвущийся стих, но вторжение его в былую плавность льющейся речи уже привело к ощутимым смысловым сдвигам. Лирический мир стал более слитным. Элегантный стих был привычен к становлению парадоксальных связей: природа врывалась в размеренную городскую жизнь на радость автору и на страх всем остальным, поэтические кумиры переселялись в современность посредством озорных анахронизмов. При этом автору крайне необходимы были театральные ситуации, нужны были контрастные персонажи-обыватели, заведомо неспособные к восприятию прекрасного и достойные лишь убийственных реплик, вроде: «Вы безобразны. Дайте мне пройти».
Теперь иначе. Романтический ригоризм вытеснен ощущением связи большого и малого, «высокого» и «низкого». Та «колебаний частота», что раньше была предметом гордости, ищет резонанс в будничной, неприбранной реальности. Ахмадулина осваивает закон единства и значительности всего сущего. Это нигде не декларируется «прямым текстом», что вполне понятно: декларации такого тезиса бесполезны, он нуждается только в убедительных конкретных доказательствах. Автор «Тайны» стремится сделать доказательством каждый прожитый день: поэтому здесь так много стихотворений, являющих собой эмоциональные отчёты об отдельных удавшихся днях. Обильные даты, на какие бы культурные контексты ни были они спроецированы, — это в первую очередь вехи авторской индивидуальной душевной работы. И говорится о ней с какой-то незащищенной буквальностью. Ахмадулина полностью отказывается от ироничности — традиционной подстраховки при рискованных разговорах на слишком вечные темы.
«Тайна» — книга о внутренней нравственной сосредоточенности. Об испытании одиночеством. О той степени и ступени мудрости, которая открывается только в ходе напряженного самопознания. Из этой книги трудно почерпнуть какие-то формулы и афоризмы, прямые указания и рекомендации. Но если пройти по живому следу путь автора в каждом стихотворении – это даст возможность открыть новое в самом себе, прикоснуться к своей собственной главной тайне.
Это не роскошь, не духовное гурманство, а жизненная необходимость. Человек тогда только живет по-настоящему, когда продолжает себя узнавать. В этом и один из залогов его ценности для других людей. Проиллюстрировать сказанное короткими цитатами не выйдет: стихи, составившие «Тайну», решительно не режутся на куски. Надо приводить не меньше стихотворения. Назову поэму «Палец на губах» — здесь, думается, общая внутренняя тема книги проступает наиболее отчётливо.
Это рассказ о свидании с домом и садом, ставшими для автора дорогими свидетелями мучительно-отрадного труда:
Дом, сад и я — втроём причастны тайне важной.
Был тих и одинок наш общий летний труд.
Слово «тайна» означает здесь не «секрет», а что-то иное. Какие особенные секреты могут быть у поэта? Здесь писались стихи – это понятно сразу. Не секрет и подлинное имя поэтессы, осторожно названной «Та»: ведь имя это не только для автора стихотворения ассоциируется с Тарусой.
Не секрет, но – тайна. Таков один из необходимых парадоксов поэзии, открытый Тютчевым: «Молчи, скрывайся и таи…» — но ведь сами слова-то эти не скрыты, не утаены – сказаны. Надо так рассказать о себе, чтобы душевное движение было передано людям, а тайна осталась. Не демонстрировать сокровища своего внутреннего мира, а щедро — и тайно! – поделиться ими:
Знал беспризорный сад и знал бездомный дом,
Что дом – не для житья, что сад – не для оброка,
что дом и сад – для праведных трудов.
Дом и сад, естественно, чужие – в юридическом смысле:
К исходу сентября приехал наш хозяин,
вернее, только их. Два ужаса дрожат,
склоняясь перед тем, кто так и не узнает,
какие дом и сад ему принадлежат.
Это сугубо бытовая деталь открывает важный смысловой план. Духовные ценности принципиально непереводимы на житейские. Дом и сад можно всегда носить с собой, точнее — в себе. Их можно отдать другому –и при этом оставить у себя. И читателю, чтобы стать их обладателем, совсем не обязательно ехать в Тарусу.
Но непрерывное приумножение внутреннего мира не даётся даром. За него надо платить болью. Поэтому в книге мы не найдём стихов безоблачных, не найдём того вдохновения, которое звучало у Ахмадулиной в былые времена. Зато появляется мотив спокойного, не выставляемого напоказ бесстрашия. Кульминация его развития – стихотворение «Сад-всадник». Это в высшей степени вольная и индивидуальная вариация на тему гетевского «Лесного царя» — одного из самых страшных и таинственных произведений мировой лирики. Сюжетная рама старинной баллады понадобилась Ахмадулиной для раздумья над конечным смыслом поэтического произведения. В роли всадника предстаёт известный нам сад – «охранитель», «защита», обитель мучительного и спасительного труда. Лесной царь – символ беспощадной вечности, «позднего часа» судьбы. А себе автор выбирает трагическую участь погибающего младенца:
Ребёнок, Лесному царю обречённый,
Да не убоится, да не упасётся.
Странная причуда? Нет, спокойная подготовка к творческой самоотдаче. А отдавать приходится и всё то, что было достигнуто прежде. Отсюда какая-то доля незащищённости в самой авторской позиции:
И нет никого, но склоняюсь пред всяким:
всё было дано, а судьбы не хватило.
Поэтому и от читателя требуется – нет, не требуется, а ожидается – такой же ответный отказ от преждевременных категорических прогнозов и оценок. Небесполезно вспомнить горький, но во многом справедливый укор поэта некоторым своим критикам: «… о том, чем им так сладко ведать, о том, чем мне так страшно быть». Читателю книги надо пережить вместе с автором боль обновления. Только при этом условии наступит просветление, откроется тайна.
