Зуева Полина. “След из хлебных крошек, или Образная система повести «Улитка на склоне»”[1]

Введение

На Ленинградском семинаре писателей-фантастов в 1987 году на выступлении, посвященном повести «Улитка на склоне», Борис Стругацкий рассказал о концепции, которую они с братом фактически заложили в основу своего произведения: Лес – будущее. Однако писатель выразил сожаление, что почти для всех читателей эта идея осталась недоступной, несмотря на то, что они «по всей повести разбросали намеки, расшифровывающие <…> символику»[2]. 
Цель моей работы — попытаться рассмотреть повесть «Улитка на склоне» как совокупность образов, служащих для создания философской концепции, расширяющих ее рамки, выводящих ее за пределы тезисной формулировки: «Лес – Будущее», «Управление – Настоящее», понять, что представляет собой эта концепция, на чем она строится, проанализировав ее составные части.

Эпиграф

Итак, намеки, разбросанные Стругацкими, можно найти уже на первых страницах повести, прежде всего, в эпиграфе. АБС взяли в качестве эпиграфа строки из стихотворения Б.Л. Пастернака «За поворотом»:

…За поворотом, в глубине 
Лесного лога, 
Готово будущее мне 
Верней залога.

Его уже не втянешь в спор 
И не заластишь. 
Оно распахнуто, как бор, 
Всё вглубь, всё настежь.

Упоминание поворота в первом стихе сразу же вызывает у читателя ассоциацию с мотивом дороги, типичным для русской литературы и обозначающим жизненный путь, судьбу. Судьба лирического героя в данном случае предрешена: будущее, которое его ожидает, уже создано, он никак не может на него повлиять: «Его уже не втянешь в спор и не заластишь…». Можно сказать, что это будущее является следствием избранной лирическим героем дороги, ведь оно ждет его за поворотом именно этой тропы. Отражение всех этих идей, мотивов мы впоследствии увидим в повести. 

Также в эпиграф вынесено хокку: 
Тихо, тихо ползи, 
улитка, по склону Фудзи, 
вверх, до самых высот!

По словам Б. Стругацкого, эта улитка – «символ движения человека к будущему – медленного, изнурительного, но неуклонного движения к неведомым высотам»[3]. Очевидно, что хокку подсказало авторам идею для названия всей повести.

Устройство художественного пространства повести

В начале первой главы мы сразу же сталкиваемся с Лесом, видим его глазами одного из главных героев произведения – сотрудника Управления Переца. Перец сидит на краю обрыва, свесив ноги, и смотрит на Лес. Читатель пока не понимает, ни что такое Лес, ни что такое Управление, ни как они связаны, но, думаю, правильнее будет уже сейчас забежать чуть-чуть вперед и рассмотреть устройство художественного пространства повести.

В статье Б. Стругацкого «Улитка на склоне/Беспокойство» из книги «Комментарии к пройденному» место действия первой версии повести описывается так: «Прекрасное место для наших событий – планета, покрытая джунглями, сплошь заросшая непроходимым лесом. Из этого леса кое-где торчат, наподобие амазонских мезас, описанных Конан-Дойлем в “Затерянном мире”, белые скалы, плоскогорья, практически необитаемые, — именно здесь земляне устраивают свои базы»[4]. Впоследствии писатели отказались от идеи приурочить действие повести к вымышленной планете (по сути, в конечном счете, для нас неважно, где именно происходит действие УНС), однако общая картина от этого изменилась мало. Осталось непроходимое море леса, и в нем, как острова, скалы Управления, которые лесные жители называют Чертовы Скалы. Есть еще материк, и даже есть туда дорога, но где он и что собой представляет, нам неизвестно. Почему же АБС избрали именно такой способ разграничения этих двух миров – мира Управления и мира Леса? Полагаю, одной из основных причин является реминисценция к «Затерянному миру».

 Мы знаем, что Лес в повести – будущее, и, если рассматривать художественное пространство «Затерянного мира» “с точки зрения доисторических ящеров” то для них весь остальной мир, находящийся за пределами плато, на котором они обитают, тоже будущее, а они в нем – рудимент, пережиток прошлого. Таким образом, можно сказать, что художественное пространство УНС практически повторяет схему устройства «Затерянного мира», но предстает перед читателем под другим углом, нежели в книге Конан-Дойля. Это дает нам возможность понять, что, несмотря на кажущееся превосходство сотрудников Управления, Лес является доминирующим среди двух миров повести.

Есть, как мне кажется, еще одна причина, по которой писатели избрали именно такое взаиморасположение Управления и Леса. В начале первой главы мы видим, как Перец бросает камешки вниз с обрыва, и эти камешки падают в Лес. Возможно, этот образ символизирует движение времени, которое в данном случае можно уподобить закону всемирного тяготения. Как время нельзя повернуть вспять, так и камешки, брошенные Перецем с обрыва, не могут лететь вверх, они летят вниз, в будущее. Тогда обрыв, на котором сидит Перец, является границей между этими двумя мирами, а также своеобразным символом временнóй прямой.

Следует отметить, что обрыв – единственное место в Управлении, с которого можно наблюдать Лес. Однако при этом Перец ощущает присутствие Леса повсюду: «Лес был не виден, но лес был <… > всегда»[5].  «Его заслоняли кремовые здания механических мастерских и четырехэтажный гараж для личных автомобилей сотрудников. Его заслоняли скотные дворы подсобного хозяйства и белье, развешенное возле прачечной, где постоянно была сломана сушильная центрифуга. Его заслонял парк с клумбами и павильонами, с чертовым колесом и гипсовыми купальщицами, покрытыми карандашными надписями. Его заслоняли коттеджи с верандами, увитыми плющом, с крестами телевизионных антенн. <…> Лес можно было видеть только с обрыва, но и испражняться на лес можно было только с обрыва»[6]. Авторы описывают здесь множество самых обычных вещей, функция многих из которых в Управлении вообще неясна. Но это не просто перечисление – АБС снабжают его множеством подробностей вроде сломанной сушильной центрифуги или карандашных надписей. Эти подробности создают у читателя ощущение чего-то обыденного, чего-то, с чем каждый может столкнуться в любой момент. Именно эта обыденность, по замыслу авторов, и заслоняет от нас будущее, мы забываем о нем за ежедневной рутиной, но при этом оно никуда не исчезает, и люди, подобные Перецу, постоянно ощущают его присутствие.

Образная система первой главы повести

Вернемся к началу первой главы повести. В эпизоде, когда Перец, Доморощинер и Тузик сидят в столовой и пьют кефир, есть важная деталь, которую стоит отметить. Из разговора героев выясняется, что никто ничего толком не знает о Лесе, кроме слухов и разных нелепых историй, которые «ребята рассказывают»[7]. Вокруг Леса распространяются, как выразится впоследствии в этой же главе Проконсул, «неквалифицированные слухи, побасенки, анекдоты». Истории, которые рассказывает о Лесе шофер Тузик, напоминают сказки: русалки, прыгающие деревья и прочая «мистика». Фольклорные мотивы можно усмотреть в рассказе о горячих болотах, имеющих вкус щей. Сразу возникает ассоциация с молочной рекой с кисельными берегами, тем более что герои пьют кефир. Однако щи эти, по словам Тузика, невкусные, вроде бы соли там не хватает. Это замечание тут же разрушает представление о благополучии, довольстве и защищенности, связанное с образом молочной реки, и указывает на скрытую угрозу, дисгармонию, так же, как и тот факт, что сотрудники Управления разбавляют кефир спиртным, дискредитирует положительный эффект, привнесенный реминисценцией с фольклорным образом, в некотором роде оскверняет его.

Из самого факта наличия этого специфического «лесного фольклора» можно сделать вывод об отношении «управленцев» к Лесу. Возможно, здесь имеет место определенное сходство данного явления с ситуацией, описанной АБС в повести «Пикник на обочине». «Сталкеры дали всем этим концентратам гравитации, коллоидным газам, магнитным ловушкам образные прозвища, в которых отразился их суеверный, почти языческий страх перед непознаваемым»[8], — пишет в своей статье о «Пикнике…» Всеволод Ревич. Таким образом, можно уподобить страх сталкеров перед Зоной пусть неявному, но от этого не менее сильному страху «управленцев» перед Лесом.

На рассказ Тузика о Лесе Перец реагирует внутренним монологом: «…Зеленое пахучее изобилие. Изобилие красок, изобилие запахов. Изобилие жизни. И всё чужое. Чем-то знакомое, кое в чем похожее, но по-настоящему чужое. Наверное, труднее всего примириться с тем, что оно и чужое, и знакомое одновременно. С тем, что оно – производное от нашего мира, плоть от плоти нашей, но порвавшее с нами и не желающее нас знать. Наверное, так мог бы думать питекантроп о нас, о своих потомках, – с горечью и со страхом…»[9]. Фактически мы видим в этой фразе почти прямое указание на то, что Лес – будущее. Будущее, которое не желает иметь ничего общего с настоящим, хотя и является его производной. Как мне кажется, впоследствии олицетворением такого представления о будущем в повести станет Рита, которая, являясь порождением Настоящего, подпадает под влияние Леса, кажется остальным членам Управления странной, чужой и со временем все больше утрачивает человеческие черты.
 « – Квентин просто на глазах тает! Ты послушай только: неделю назад Рита сбежала – ну ладно, ну что поделаешь… А этой ночью вернулась вся мокрая, белая, ледяная. Охранник было к ней сунулся с голыми руками – что-то она с ним такое сделала, до сих пор валяется без памяти. И весь опытный участок зарос травой», — рассказывает исследователь Леса Стоян Стоянов. По сути, отношение Квентина к Рите можно уподобить отношению Настоящего к Будущему, о котором говорит Перец. Квентин страдает, потому что не может примириться с чуждостью Риты.

Само появление Стояна в кабинете Кима и Переца символично: «От башмаков до пояса комбинезон щетинился бледно-розовыми стрелками молодых побегов, а правая нога была опутана оранжевой плетью лианы бесконечной длины, волочащейся по полу. Лиана еще подергивалась, и Перецу показалось, что это щупальце самого леса, что оно сейчас напряжется и потянет человека обратно – через коридоры Управления, вниз по лестнице, по двору мимо стены, мимо столовой и мастерских и снова вниз, по пыльной улице, через парк, мимо статуй и павильонов, к въезду на серпантин, к воротам, но не в ворота, а мимо, к обрыву, вниз…»[10]. Лес не хочет отпускать тех, кто попал в него, в прямом смысле слова пускает в людей корни, обосновывается в них. Но наряду с этим в Управлении существует группа Искоренения, что делает противостояние Леса и Управления похожим на войну или гонку вооружений: как бы «управленцы» ни старались искоренить Лес, он всё равно в них укореняется. Мотив укоренения также может означать фатальность будущего. Эту идею мы можем увидеть чуть ранее в словах Кима:
«– Зачем тебе горькие истины? – сказал Ким. – Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы все было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?»[11]. Мы видим здесь мысль, которая прослеживается уже в эпиграфе повести: будущее нельзя изменить просто потому, что оно уже существует, уже создано и является логичным следствием всех предшествующих ему событий. Возможно, именно с мотивом укоренения связано представление авторов о будущем именно как о лесе, то есть о чем-то неистребимом, неискоренимом, неизбежном, постоянно разрастающемся.

Еще одним доказательством того, что будущее постепенно укореняется в людях, является образ Беатрисы Вах, лидера группы Помощи местному населению. Ее отряд формируется исключительно из женщин, и мы понимаем, что это первый, пусть и пока незначительный, шаг в сторону появления Славных подруг, «жриц партеногенеза».

Образ Леса

Рассмотрим внимательнее образ Леса, вернее, его составные части.

Начиная со второй главы, мы видим Лес изнутри глазами одного из героев повести – Кандида. Вертолет Кандида потерпел крушение, и ученого нашли аборигены. Образы деревенских жителей и Кандида представляют собой антитезу, что в первую очередь отражает имя ученого. Кандидом звали главного героя повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм», а само имя восходит к французскому «candide», что означает «простодушный» или «чистый сердцем»[12]. Крестьян, в отличие от Кандида, нельзя назвать чистосердечными или простодушными: «…их речь <…> медлительна, вязка и многословна, и все они беспрестанно врут…»[13].
Имя Вольтера традиционно ассоциируется с эпохой Просвещения. Возможно, это еще одна грань антитезы образов Кандида – ученого, и необразованных, невежественных крестьян. 
 Они противопоставляют себя Кандиду, дистанцируются от него даже в том, какое прозвище они ему дали – Молчун. Это сразу показывает, как он чужд их манере общения, а значит, и их традициям, культуре, вообще всему их миру.

Однако Кандид не единственный в деревне, кого крестьяне считают чужаком. Нава – девушка, которая выходила его после аварии, тоже «не здешняя»[14]. И здесь опять мы сталкиваемся с явлением говорящего имени. Во время написания повести Стругацкие не знали, что Нава – древнеславянское название русалки[15], но, скорее всего, семантическая подоплека у имени все же была. Думаю, авторы образовали его от корня «навь», то есть мир потусторонний, инфернальный, сверхъестественный. Нава сильно отличается от остальных жителей деревни, даже по физическим качествам: она умеет бегать, и эта деталь сразу ставит ее в противовес медлительным и ленивым крестьянам. Вероятно, именно из-за своей непохожести на других людей она в конечном итоге становится частью движения «жриц партеногенеза». Возможно, такая судьба заложена в ее имени, поскольку прежде чем увести девушку с собой, амазонки усыпляют ее, то есть она как бы попадает в потусторонний мир.

По сути, для Кандида, как и для крестьян, мир амазонок действительно является потусторонним, загадочным, необъяснимым. В начале повести Кандид даже не знает о его существовании, а узнав, испытывает ужас, как от ночного кошмара. Фраза Кандида «Я встретил трех лесных колдуний»[16] указывает на принадлежность «жриц партеногенеза» в его представлении к миру инфернальному. В то же время большинство аборигенов не воспринимают его рассказ о надвигающейся гибели всерьез и относятся к нему как к сказке. «Как он ни старался втолковать им, они ничего не поняли и, кажется, ничему не поверили»[17].

Сразу бросается в глаза, что жизнь в Лесу, во всяком случае, жизнь крестьян, близка к первобытной. Это как бы откат назад на несколько веков по сравнению с жизнью Управления. Возможно, еще одна функция образа обрыва – показать культурную пропасть между людьми настоящего и людьми будущего. Но ведь Лес – будущее, скажете вы, как же может здесь быть что-то настолько отсталое? Б. Стругацкий писал: «Эти медлительные существа, всеми заброшенные, никому не нужные, становятся для нас как бы символом человечества, оказавшегося жертвой равнодушного прогресса»[18]. Жители леса олицетворяют в повести будущее человечества, ожидающее его в конце избранного им пути. Но чтобы понять, что это, собственно, за путь и что в нем такого ужасного, если он фактически приведет людей к исчезновению, нужно снова обратиться к образу Управления.

Сотрудники Управления в течение повести многократно высказывают свои надежды и планы на «светлое будущее». Казалось бы, в этом нет ничего особенного, люди просто наивно полагают, что способны сделать так, «чтобы Будущее сформировалось не таким, каким оно способно быть, а таким, каким нам хотелось бы его сегодня видеть»[19], утопическая идея, которая опровергается авторами на протяжении всего произведения, начиная с эпиграфа. Однако давайте рассмотрим внимательно фразу одного из «управленцев», описывающую «светлое будущее»: «Вырастут ослепительной красоты здания из прозрачных и полупрозрачных материалов, стадионы, бассейны, воздушные парки, хрустальные распивочные и закусочные!»[20]. Очевидно, что здесь мы имеем дело с двойной реминисценцией: в романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» присутствует распивочная под названием «Хрустальный дворец», что в свою очередь является отсылкой к роману Н.Г. Чернышевского «Что делать?», где такое название имел фаланстер, в котором должны были жить люди в будущем. С одной стороны, такая реминисценция имеет целью дискредитировать утопические представления о будущем, а с другой, она явно указывает на причину того, почему мы не можем рассчитывать на осуществление в будущем этих представлений. Светлое будущее невозможно, пока в душе человека есть место порокам: жадности, похоти, пьянству и т.д. А практически все работники Управления эти пороки собой олицетворяют. Все они постоянно пьют кефир, разбавленный спиртным, заглядываются на женщин и т.п. Образ шофера Тузика в этом отношении, безусловно, гротескный, он является олицетворением разврата. Как правило, Тузик – кличка собаки, и то, что шоферу дано такое имя, указывает на  животную, низменную природу его натуры.

В следующей главе повести, когда Перец попадает в Лес, он видит памятный столб с надписью: «Здесь два года назад трагически утонул рядовой лесопроходец Густав…», что порождает очередной внутренний монолог героя: «…И лесопроходцем тебя послало, конечно, не сердце твое, просто так уж сложились твои обстоятельства, что отсиживал ты на утесе, где сейчас Управление, положенный тебе срок, и бежать тебе было некуда, кроме как в лес. И статей ты в лесу не писал, и даже о них не думал, а думал ты о других статьях, что были написаны до тебя и против тебя. <…> Да разве лес это вытерпит?»[21]. Можно сказать, что это метафора, показывающая, что будущее не терпит, когда вершителями его становятся случайные, малообразованные, эгоистичные, приземленные люди, которым до него нет никакого дела.

В этом же эпизоде, при въезде грузовика в Лес, Перец наблюдает следующую картину: «… а вдоль обочин тянулись неубранные и забытые колонны ветеранов наступавшей армии, вздыбленные черные бульдозеры с яростно задранными ржавыми щитами, зарывшиеся по кабину в землю тракторы, за которыми змеились распластанные гусеницы, грузовики без колес и без стекол – всё мертвое, заброшенное навсегда, но по-прежнему бесстрашно глядящее вперед, в глубину леса развороченными радиаторами и разбитыми фарами»[22]. Эти погибшие машины, похожие на павших воинов, такие же целеустремленные и бесстрашные, являются своего рода предостережением для всякого, кто попадает в лес. Эпиграфом к этому предостережению могли бы послужить татуировки шофера Тузика: «Что нас губит» и «Только вперед». В образе мертвой, заброшенной техники мы видим метафору судьбы человечества, стремящегося навстречу своей гибели, не ведающего, что его ждет.

«Но самым необычайным, самым невообразимым, самым невозможным в этих зарослях были люди…»[23], — думает Перец. То, как люди чужды лесу, лишний раз подчеркивает, что им в нем нет места. У тех, кто утратил мораль, духовные ценности, просто не может быть будущего.

Сакрализованные образы в повести

На протяжении всей повести мы видим, что сотрудники Управления, мягко говоря, неуважительно относятся к Лесу. В их представлении он не является, как для Переца, чем-то священным, неприкосновенным. Однако Лес не единственный сакральный образ, который профанируется в повести. В эпизоде, когда Перец сидит в приемной у директора, он вспоминает «как дождливым осенним вечером в квартиру принесли Эсфирь, которую зарезал в подъезде пьяный хулиган…»[24]. Имя Эсфирь сразу же вызывает у читателя ассоциацию с Ветхим Заветом, наводит на мысли о чем-то священном, однако эта ассоциация тут же разбивается о жуткую действительность: девушку зарезал пьяный хулиган. Имя Эсфирь в переводе с греческого означает «звезда», с ее смертью Перец как бы утрачивает ориентир, надежду, можно сказать, что с этого момента он становится обречен. В библейской истории Эсфирь предстает защитницей иудейского народа, его надеждой, и благодаря этой детали смерть Эсфири в повести перестает быть частной трагедией, она распространяется на всё общество, все люди теряют надежду из-за всеобщего отсутствия морали и духовных ценностей. Характерно так же, что Кандид упоминает в седьмой главе повести, что в Лесу «настоящей луны быть не может»[25], то есть там никогда не бывает по-настоящему светло, видимо, не только в прямом, но и в переносном смысле. Будущее постепенно уходит с пути просвещения и престает быть «светлым».

Еще один раз сакральный образ профанируется в повести в девятой главе в описании шофера Вольдемара, плывущего на надувной лодке: «Луна обливала его мертвым светом, и он был похож на последнего человека после последнего Великого Потопа, который плавает между верхушками самых высоких зданий, очень одинокий, ищущий спасения от одиночества и еще полный надежд. Он подплыл к броневику, загремел кулаками по броне, из люка высунулись, весело заржали и втянули его внутрь вниз головой»[26]. Возвышенная, торжественно печальная картина, предстающая перед читателем вначале, приобретает пошло комический, сатирический эффект. А практически сразу после этого мы слышим  из уст Переца несколько видоизмененную цитату из «Угрозы-песни Маугли сельчанам» Киплинга: «Напущу я на вас неотвязные лозы, подумал Перец, и род ваш проклятый джунгли сметут, кровли обрушатся, балки падут, и карелою, горькой карелой дома зарастут…»[27]. Становится ясно, что именно Лес и является тем самым Великим Потопом, ожидающим человечество в наказание за его грехи. Еще одним доказательством этому может послужить тот факт, что амазонки проводят Одержание путем затопления деревень.

Таким образом, можно сказать, что духовная дикость человечества, по замыслу Стругацких, в будущем приведет его к дикости физической, а потом и к полному исчезновению.

Лес и Управление, параллелизм образов

Еще одна особенность образной системы повести, на которую я хотела бы обратить внимание, это параллелизм образов Управления и Леса, проявляющийся во многих факторах.

Во-первых, фольклор, о котором я уже упоминала ранее, есть не только у Леса, но и у Управления. Можно вспомнить легенду о том, что «если бросать [с обрыва] по камешку каждые полторы минуты; и если правда то, что рассказывала одноногая повариха по прозвищу Казалунья и предполагала мадам Бардо, начальница группы Помощи местному населению; и если неправда то, о чем шептались шофер Тузик с Неизвестным из группы Инженерного проникновения; и если чего-нибудь стоит человеческая интуиция; и если исполняются хоть раз в жизни ожидания – тогда на седьмом камешке кусты позади с треском раздвинутся, и на поляну, на мятую траву, седую от росы, ступит директор…»[28]. Таким образом, для сотрудников Управления их собственное учреждение является ничуть не более понятным, чем субстанция, которую они изучают (Лес), и вселяющим, видимо, ничуть не меньший страх. Этим можно объяснить тот факт, что в Управлении, как и в Лесу, все врут: «Ты знаешь, Ким, по-моему, здесь все врут. Иногда мне кажется, что даже ты врешь»[29], — говорит Перец. И врут, по словам Б. Стругацкого, потому, что «никто ничего толком не знает, все только передают слухи, а слухи почти всегда врут»[30]. Даже инструменты передачи этих самых слухов схожи: «Директорское обращение очень похоже на биорадио в главах о Лесе. Там тоже — обрывки смыслов, утратившие свой генеральный, скрепляющий смысл»[31].

И Лес, и Управление напоминают героям повести паутину. Точно так же, как Кандид не может выбраться из Леса, Перец оказывается затянутым в болото Управления.

Еще одну параллель можно заметить во второй и третьей главах повести. В главе о Лесе описывается процесс посева, в котором, впрочем, присутствуют некоторые черты, дискредитирующие традиционное представление о нем как об основе крестьянской жизни и как о залоге благополучия всей общины: «Душный стоячий воздух был пропитан крепкой смесью запахов, разило потом, бродилом, гниющими злаками»[32], а в главе об Управлении Перец спрашивает книги: «Доложите, доложите-ка мне, как идет сев, сколько посеяно? Сколько посеяно: разумного? доброго? вечного? И какие виды на урожай? А главное – каковы всходы?»[33]. Конечно, в одном случае смысл слова «сев» прямой, а в другом – переносный, но, думаю, это само по себе символично, такой переход от более сложного образа в Настоящем к более простому в Будущем лишний раз подчеркивает уже встречавшийся нам ранее мотив деградации человечества, его одичания.

Схожи даже методы борьбы «управленцев» с Лесом и амазонок с крестьянами. У них одинаково жуткие штамповые названия: Искоренение, Заболачивание, Инженерное проникновение, Одержание и т.п. И сотрудники Управления, и «жрицы партеногенеза» действуют во имя прогресса, на благо будущего, только понимают они его по-разному: для людей прогресс – это превращение Леса в бетонную площадку, для амазонок, в конечном итоге, превращение Леса в одно гигантское озеро.

В седьмой главе повести Кандид и Нава приходят в «странную деревню». Скорее всего, эта деревня кажется им странной потому, что на временном отрезке стоит ближе к Настоящему и еще сохраняет в себе, пусть и немногие, черты того человечества, которое помнит Кандид. Прямо на глазах у него и у Навы в деревне происходит Одержание: сначала оттуда забирают всех женщин, а потом создают на этом месте озеро.

Этот эпизод дает нам наглядное представление о том, что Будущее – «плоть от плоти нашей», прямое следствие Настоящего. Лес не остается статичным, это бесконечный процесс, бесконечная борьба со всем, связывающим его с Управлением.

Финал повести

Рассмотрим то, как повесть заканчивается для каждого из героев.

На протяжении всего произведения Перец является единственным работником Управления, которому действительно есть дело до Леса, единственным, кто пытается противостоять царящему в Управлении хаосу, доходящему в своей абсурдности до гротеска. Однако в конце девятой главы после подслушанного им разговора машин и участия в нелепом ночном забеге внутри героя что-то ломается, он сдается.

Забег является кульминацией сюжетной линии, связанной с Перецем. Это абсурдное по причине своей бессмысленности и безнадежности действие отражает реакцию героя на столкновение с прогрессом, представленным в образах говорящих машин, прогрессом, который, будучи созданным человеком, становится враждебным и чуждым ему. Возможно, в этом эпизоде присутствует реминисценция к поэме А.С. Пушкина «Медный всадник»: точно так же, как Евгений убегает от якобы преследующего его монумента Петра I, которому герой осмелился бросить вызов, Перец бежит от прогресса, от будущего, которое он пытался изменить.

 По дороге в парк Перец встречает Алевтину и идет с ней, хотя мы знаем, что раньше он никогда бы так не поступил, подтверждение чему мы видим в третьей главе повести. Позже мы узнаем, что именно в парке взорвалась сбежавшая машина. Эта деталь, как мне кажется, не случайна. У Переца два пути: в парк, навстречу своей гибели, или с Алевтиной, навстречу чему? Да, бесспорно, герой избежал физической гибели от взрыва, но можно ли сказать, что, согласившись пойти с Алевтиной, он не погиб духовно? Во всяком случае, человек, остающийся в доме Алевтины – это уже не тот Перец, которого мы наблюдали раньше. Ему ни до чего больше нет дела, он отказался от всех своих мечтаний и стремлений: «Мне, кажется, сейчас уже ничего не надо»[34]. На следующее утро он уже готов смириться с жизнью в Управлении, перестает думать об отъезде. «Я буду делать, что мне прикажут, буду считать на испорченном “мерседесе”, буду преодолевать штурмовую полосу, буду играть в шахматы с менеджером и попробую даже полюбить кефир – наверное, это не так уж трудно, если большинству людей это удалось. А по вечерам (и на ночь) я буду ходить к Алевтине, есть малиновое варенье и лежать в директорской ванне. В этом даже что-то есть, подумал он: вытираться директорским полотенцем, запахиваться в директорский халат и греть ноги в директорских шерстяных носках. Два раза в месяц я буду ездить на биостанцию получать жалованье и премии, не в лес, а именно на биостанцию, и даже не на биостанцию, а в кассу, не на свидание с лесом и не на войну с лесом, а за жалованьем и за премией»[35]. Поэтому Лес оказывается затянут облаками – Перец отказался от Леса, и его теперь для него как будто нет.

Когда мы видим Переца последний раз, мы понимаем, что с ним в качестве директора политика Управления вряд ли изменится к лучшему, но не только благодаря стараниям Алевтины и Доморощинера и всеобщей бестолковости, но и потому, что сам он ранее признал себя частью этого общества, согласился стать таким, каким все хотели, чтобы он был. Можно сказать, что судьба героя предрешена: какой бы путь он ни избрал, везде его ждет гибель. Но также предрешена и судьба Управления, поскольку каждый случайный человек, оказывающийся в директорском кресле, очередными безумными директивами подталкивает его к гибели – к Лесу. Перец является лишь песчинкой, которая никак не может повлиять на направление, которое избрало себе Управление, поэтому, в конце концов, оно подминает его под себя.

Обратимся теперь к Кандиду. Кульминация его сюжетной линии – встреча с амазонками, когда перед героем встает выбор: признать или не признать прогресс, с которым он столкнулся лицом к лицу. Он прекрасно понимает, что «историческая правда здесь, в лесу, не на их [людей] стороне, они — реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им – значит идти против прогресса»[36], но, тем не менее, возвращается в деревню именно для того, чтобы помочь этим «несчастным обреченным». Кандид следует зову своего сердца, он не может оставаться вне морали и признать правоту «равнодушного прогресса».

«Мы знаем, что все движения наши, и нравственные, и физические, управляются определенными законами. Мы знаем, что каждый человек, который пытается противостоять этим законам, рано или поздно будет сломлен, повержен, уничтожен, как был сломлен пушкинский Евгений, осмелившийся крикнуть Вершителю Истории: «Ужо тебе!..» Мы знаем, что оседлать Историю может только тот человек, который действует в полном соответствии с ее законами... Но что же тогда делать человеку, которому НЕ НРАВЯТСЯ САМИ ЭТИ ЗАКОНЫ?!»[37], — писал Б. Стругацкий. Можно сказать, что в повести Перец олицетворяет собой «человека сломленного», тогда как в образе Кандида мы видим человека, которому прогресс «поперек горла»[38]. Стругацкий признаёт, что в сюжетной линии, связанной с Кандидом, содержится не ответ, а скорее, сам вопрос: «Что должен делать, как должен вести себя цивилизованный человек, понимающий, куда направлен ОТВРАТИТЕЛЬНЫЙ ему прогресс?»[39]. И если для Переца в финале повести всё очевидно, то концовка линии Кандида остается открытой, поскольку даже сами авторы не в силах предсказать, что повлечет за собой его выбор.

Заключение

В статье "Улитка на склоне/Беспокойство" Б. Стругацкий писал, что с момента появления «фундаментального значения» идеи: “Лес – будущее” «всё встает на свои места. Повесть перестает быть научно-фантастической (если она и была таковой раньше) – она становится просто фантастической, гротесковой, символической, как вам будет угодно. Во всем появляется скрытый смысл, каждая сцена наполняется новым содержанием»[40]. Из наших наблюдений можно сделать вывод о справедливости данного высказывания. Отсутствие установки на конкретное время и место действия, многочисленные сакрализованные образы, а также образы с глубоким метафорическим, символическим значением, присутствующие в повести, глобальность философских вопросов, которые она ставит перед читателем — всё это делает «Улитку на склоне» чем-то вроде гигантской притчи, обращенной ко всему человечеству. Притчей, с одной стороны, мрачной и пессимистической, но в то же время дающей пусть призрачную, но тень надежды.

 

 

Список литературы                                                                                                                           .

·        А.Стругацкий, Б.Стругацкий «Улитка на склоне», Издательство АСТ, 2016

·        Б. Стругацкий «Комментарии к пройденному», Амфора, 2003.

·        Ленинградский семинар писателей-фантастов. Борис Стругацкий. «Комментарии к фантастической повести «Улитка на склоне»». Выступление и беседа в Красной гостиной ленинградского Дома писателя им. В.В. Маяковского 13 апреля 1987 года.

·        В. Ревич. «Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий – Пикник на обочине», Книжное обозрение, 1976, № 6.

·        А. Лебедев. «Реалистическая фантастика и фантастическая реальность», Новый мир, 1968, № 11.

·        В. Сербиненко. «Три века скитаний в мире утопии», Новый мир, 1989, № 5.

·        И. Васюченко. «Отвергнувшие воскресенье», Знамя, 1989, № 5.

·        «Философия Стругацких» И. Кукулин; записал К. Головастиков, Arzamas.

·        Д. Володихин, Г. Прашкевич. «Братья Стругацкие», Молодая гвардия, 2012 .