Мы помещаем текст доклада ученицы 11 В, прочитанного на последних Топалеровских чтениях (2016 г.)
НИНО МЕРЕЖКО. Стихотворение Бродского «Развивая Платона».
Стихотворение Бродского подобно государству слова, и фразу Vive la Patrie провозглашает именно господство языка. Об этом поэт подробно говорил в Нобелевской лекции 1987 года, этим пропитано всё его творчество в принципе. Строение же государства, как считал Бродский, безусловно зависит от влияния языка и слова как продукта языка: «Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным противоядием от каких бы то ни было — известных и будущих — попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования. Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина». Через раскрытия идеи стихотворения (по-платоновски — «эйдоса») устанавливается и причина выбора заглавия, иными словами — через суть языка выходит идея, через идею — внешнее обличье того, что поэт называет «созданием своим».
Речь безусловно пойдёт о языке, о времени и пространстве — важнейших для Бродского постулатов, — но важно упомянуть универсальность платоновской философии во всем творчестве Бродского. Как любой большой поэт и художник (а Бродский вне всяких сомнений является художником в прямом смысле этого слова, ибо выстраивает графическую структуру своего стихотворения), ознакомившись и проникнувшись какой-либо идеей или, если угодно, философским мировоззрением, он так или иначе распространяет хотя бы мимолётное влияние этой идеи если не на всё написанное им, то хотя бы на четвёртую часть. У стихотворения «Развивая Платона» будет достаточное количество поэтических «последователей» у самого Бродского, взять хотя бы в качестве примера стихотворение 1993 года «Наряду с отоплением в каждом доме существует система отсутствия...» (по первой строчке): и там, и в разбираемом тексте встречается обезьяна в замкнутых, разобранных на кропотливые части джунглях («Чем подробнее их джунгли, тем несчастнее обезьяна» — «Там при виде зелёной пальмы в витрине авиалиний//Просыпалась бы обезьяна, дремлющая во мне»). Это стихотворение и другие, как я сказала, выстроены графически с точностью учёного-математика, точнее — геометра. Ибо если представить себе пространство (человека, стихотворения, Вселенной) в виде геометрической плоскости, итог становится очевидным: стихотворение есть явление абсолютной гармонии как созданное по первоначальным законам бытия; оно, как Эвклидовы аксиомы, не требует доказательств для права на существование.
Пространство стихотворения ограничивается поэтом для обозначения Города, но очевидна его провальная попытка это пространство каким-либо образом ограничить: речь идёт о целом государстве, которое в своём масштабе практически достигает Вселенной. Ибо, безусловно, речь идёт не только о замкнутом пространстве, но и о выходе за пределы этого пространства, обретение покоя и гармонии (пусть и спорной) в этом пространстве. Наличие сослагательного наклонения («Я хотел бы жить, Фортунатус...»//«Река высовывалась бы из-под моста...»//«А я в партере бормотал бы...»//«В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб//По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб//я узнавал бы о наступлении воскресенья//и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб» и так далее) настраивает на некое ощущение сомнения в прочитанном и обдуманном: иными словами, поэт говорит о том, чего либо не могло бы быть априори, либо о том, что было вполне ожидаемо, если бы не произошедшая совершенно неожиданно мелочь, «которая и губит всё». Поэт мог бы воскликнуть Vive la Patrie — да здравствует отечество, — но Тиран продолжает сидеть в опере, оказавшись в убытке вследствие потерянности комментария гражданина управляемого им государства: «чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере//бормотал бы, сжав зубы от ненависти: “баран”». Что интересно, у Бродского образ Тирана (безусловно, собирательный, и безусловно, тот, к кому обращается непосредственно сам поэт) практически во всех стихотворениях неразрывен с общепризнанными постулатами культуры, как если бы сам Тиран оказался незыблемой частью этой культуры, частью, без которой культура уже не могла бы продолжать своё существование. Для подтверждения этой мысли приведу несколько примеров: стихотворение «Одному Тирану» 1972 года («Он здесь бывал: еще не в галифе//в пальто из драпа; сдержанный, сутулый//Арестом завсегдатаев кафе//покончив позже с мировой культурой...») — связь здесь в разрушении одним другого, Тираном — мировой культуры; стихотворение «Я не то что схожу с ума, но устал за лето...» («Свобода — это когда забываешь отчество у тирана») — забыв (дословно) отчество воцарившегося тирана, нам представляется возможность провозгласить культуру, отрицающую культуру рабства и разрушения одного другим, то есть отношения Тирана и культуры меняются. Это то, что Платон окрестил бы «эйдосом культуры»: идея, вложенная в то или иное земное понятие, позволяющая в той или иной степени подстроить эту культуру под личное восприятие и такие образом выявить новый слой этой идеи. К примеру, самый обыденный и привычный нам предмет — стул (и Бродский тут же направляет подходящую цитату из стихотворения «Темза в Челси»: «Ты боишься смерти?» — «Нет, это та же тьма; но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула».»): в нашем восприятии существует земное обличие стула, его материальная составляющая, но наряду с ней живёт и идея стула, то есть то, как мы можем его видеть и воспринимать. Идея эта не заметна при физическом контакте, но не может остаться незамеченной при более подробном способе постижения). У Бродского в смерти как наиболее явном символе тьмы присутствует каждая идея земного мира: слившись воедино, облекшись в единую стихийную консистенцию, они являют поэту тот край её, который он хочет видеть в данный момент.
Поэтому, по Платону, стихотворение может рассматриваться как совокупность эйдосов вещей и предметов, объединённая эйдосом противостояния культуры и Тирана. Культура эта многообразна и универсальна, ибо включает в себя крайности. Знакомое и привычное Бродскому смешение лексики «высокой» и «низкой»: опера и игра и футбол, стоящий рядом с индустриальной культурой фабричных труб («В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб//По отсутствию дыма из кирпичных фабричных труб//я узнавал бы о наступлении воскресенья//и долго бы трясся в автобусе, мучая в жмене руб»), вокзал и витрины авиалиний как эйдосы точки отправления, полотна Энгра и Давида как воплощение реалии, памятники как эйдос камня. Два основных городских местоположения в «Развивая Платона» — Библиотека (что неудивительно, ибо уже заглавие намекает на продолжение идеи) и кафе (что удивительно): но именно в кафе автор впервые говорит о том, что идеи, которыми он делится (в тексте) с коллегой, остаются в восприятии этого коллеги непродуктивными, ибо он не слушает: «Там была бы эта кофейня с недурным бланманже// где, сказав, что зачем нам двадцатый век, если есть уже//девятнадцатый век, я бы видел, как взор коллеги//надолго сосредотачивается на вилке или ноже». Игра в глухоту, свойственная русской литературе, отражается и в этих строках.
Но всё же не стоит забывать, что обращение к коллеге второстепенно, если не в меньшей степени. На деле у поэта два адресата — Тиран (исполнение воли собственной или судьбы) и Фортунатус (образ предназначения). Диалог с Тираном составляет, скорее, часть внутреннего слоя; обращение же к Фортунатусу сохраняется на протяжении всей хронологии стихотворения. Вопрос в том, почему Бродский обращается именно к этому персонажу. Вообще, «Фортунатус» — прозаический роман конца XV века (то есть выстраивается временная лестница «Античность (Платон) — Средневековье (Фортунатус) и современность поэта (сам поэт вместе с Тираном оказывается вне времени). Сам Фортунатус — человек, на протяжении всей жизни метавшийся между идеей нравственной, рыцарской и идеей буржуазной (рассматривая каждую строку по Платону, невольно кажется, что эйдосами заполнено всё: собственно, так оно и есть). Это знакомо и городу, в котором находится поэт и откуда долетают до Фортунатуса слова, ибо власть Тирана ближе к деньгам, чем к рыцарской бедности. Обращаясь к Фортунатусу как к некоему мосту между благом и губительным, Бродский ставит под сомнение образ идеального государства как пространства стихотворения. Платон в «Государстве» ставит идею блага выше сознания, ибо благо — продукт сознания, способного мыслить. Иными словами, это то, «что придаёт познаваемым вещам истинность, а человека наделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага — причиной знания и познаваемости истины». Главный и важнейший Эйдос, особенно нужный при составлении государства, тем паче, что говорится о проекте государства идеального. Бродский «перфекцион» отрицает: это и обращение к Фортунатусу, о котором я уже говорила, это сохранение Тирана, которому в государстве, провозглашаемом Платоном, не место. С другой стороны, стихотворение называется «Развивая Платона» не просто так: идея, изучаемая и воспринимаемая другим, не создавшим её, может претерпевать кардинальные изменения — так и план идеального государственного устройства не может существовать без наличия Тирана, ибо качество «идеальный» познаётся только в сравнении. Толпа всё продолжает кричать и бесноваться, что подобному государству не свойственно. Впрочем, что есть «Государство» по Платону: эйдос абсолюта полиса есть эйдос абсолюта человека, но вместе с этим отдельная человеческая личность — ничто в сравнении с достижением блага целого народа; идеальное государство стабильно (и возможно, что появление Тирана в опере подчёркивает сохранение стабильности, ибо страх продолжителен); существуют лишь три сословия — производители (земледельцы, строители, ткачи, удовлетворяющие потребности в пище и крове), воины (удовлетворяющие потребность в безопасности) и философы, единственное сословие, достойно титула правителя, ибо они удовлетворяют потребность мыслить и действовать по закону, так как сами их издают. Гармоничная работа каждой части большого целого и приводит к формуле стабильности, которую вывел Платон.
В стихотворении Бродского сословия делятся иначе: это население города («Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой...»//«...и толпа бы вокруг кричала...»), Тиран и сам поэт, существующий в абстракции ото всех остальных. Шопен, Марио, Энгр и Давид, его собеседник Фортунатус — так или иначе мыслители, ибо они творцы искусства. Искусство как эйдос, пресекаемый при Тиране и необходимый при демократии, хотя по сути своей независим от обоих, здесь предстаёт скорее как опора для поэта в представлении собственной государственной картины мира. Пожалуй, единственным исключением были бы бронзовые памятники (на ум сразу приходит отсылка к «Медному всаднику Пушкина) и даже их коней, ибо и они внесли вклад в историю. Это противоречит идее о значимости большинства и мизерности единицы. Кроме того, Бродский выделяет отрезок жизни совершенно непримечательных на первый взгляд людей, частиц населения города. Каждая частица, по Платону, должна быть подчинена определённым законам. Без закона нет и государства-утопии, ибо в таком случае у философов-законодателей не остаётся отличительной от других двух сословий черты. Однако Бродский заявляет: «Из всех законов, изданных Хаммурапи//самые главные — пенальти и угловой». Легко представить себе, как развивалось бы государство с упором на подобные постановления. Если подробнее взглянуть на желания поэта во время диалога с Фортунатусом, то становится ясным непохожесть их на идеальные: поэт будет реагировать на Тирана и вплетаться в общий звериный вой, то есть так или иначе контактировать с негативными сторонами населения. Да и, по сути, это — обыкновенный город, прельщенный разве что личными авторскими предпочтениями. Посему можно сделать вывод, что, развивая Платона, ты приходишь в противопоставление ему, ибо утопии не существует, а толк в мастерских пенальти и угловых Бродский знал, так как футбол любил.
Очень важны последние две строфы:
И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж —
а-труа, и толпа бы вокруг кричала,
тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!» —
я бы в тайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,
это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
то, на что ты так долго глядел снаружи,
запоминай же подробности, восклицая «Vive la Patrie!».
Знакомый поэзии постулат «поэт против толпы». Поэт как не относящийся ни к одному из платоновских сословий (он мог бы примкнуть к правителям-философам, но предпочёл оставить в пространстве Тирана и смущать своими речами коллегу, ибо так чувствуешь себя гораздо свободнее), оказывается за пределами государственного пространства. То есть поэт следует исполнению собственной идеи блага, но она не совпадает с идеей блага общественного, отсюда и резонанс. Счастье же настигает поэта, потому что только в подобной роли он имеет возможность увидеть потаённые углы государства, провозглашаемого идеальным, познать недостатки того, к чему, казалось бы, должно стремиться человечество, запомнить все подробности, восклицая «Vive la Patrie!». Это принципиально иная трактовка платоновского учения, но ведь и сам Платон вслед за своим «проектом» объясняет, почему этому государству не суждено претвориться в жизнь, ибо каждое правление меньшинства в итоге приводит к деспотии и рождению Тирана. В этом плане Бродский может трактоваться как предвидящий распад утопии и потому говорящий уже о пост-утопии, и, споря с Платоном, в итоге находит с ним больше общего. Подобно тому, как Бродский лаконично отзывается о Тиране, говорит более подробно, но не менее отвращенно Платон: «Такова тирания: она то исподтишка, то насильственно захватывает то, что ей не принадлежит, — храмовое и государственное имущество, личное и общественное — и не постепенно, а единым махом. Частичное нарушение справедливости, когда его обнаружат, наказывается и покрывается величайшим позором. Такие частичные нарушители называются, смотря по виду своих злодеяний, то святотатцами, то похитителями рабов, то взломщиками, то грабителями, то ворами». Образ же библиотеки, воздвигаемый автором, и кажется ему подходящей альтернативой правителя: «Я не призываю к замене государства библиотекой, но такая мысль меня неоднократно посещала».
Как я уже говорила, даже находясь в пространстве замкнутом (а государство не должно быть большим или малым, но обязательно должно быть замкнутым), Бродский умудряется выходить за его пределы. Река, высовывающаяся из-под моста — символ времени, главенствующего, как и язык, над пространством: «Повторяю: вода равна времени и снабжает красоту её двойником. Полируя воду, город улучшает внешность времени, делает будущее прекраснее» (строки из «Набережной неисцелимых»). И здесь пространство служит скорее синонимом, чем антонимом, ибо для Бродского пространство — всё же замкнутость, а время и язык — бесконечны, они прародители, но они и в настоящем, и в будущем, даже не так — вне времён. Тому же уподобляется и искусство — вечности. Пространство ввиду своей сохраненности и вместимости становится концентрированнее, но уже, но всё же находится везде — и в законах Хаммурапи, и в кафе с недурным бланманже, и на полотнах Энгра или Давида, тем самым отчасти прикасаясь к искусству и отражаясь в нем, но «Философия государства, его этика, не говоря уже об эстетике — всегда “вчера”: язык же, литература — всегда “сегодня” и часто — особенно в случае ортодоксальности той или иной системы — даже и “завтра”». И в этом стихотворении, в частности, вечное и эквивалентное времени — искусство, вода, мысль — находится над пространством, государством, законами, Тираном, ибо не подлежит структуре, тем паче идеальной, и потому, задумываясь о зданиях и устройстве, поэт радуется тому, что его в таком мире отвергнут, что в подобном «утопическом» государстве поэтам не место, ведь они обладают божественным безумием — ибо такой мир есть победа пространства над временем, а он провозглашает противоположное.
