МАКСИМ КАРМАЗА (11 В). «Lux aeterna» Константина Случевского
Стихотворение опубликовано в 1881 году в Петербурге во втором томе стихотворений Случевского. Всего этих книжек было четыре, то есть четыре тома стихотворений поэта, изданных А.С. Сувориным; впоследствии вошло в первый том Сочинений Случевского (в шести томах) в издании А.Ф. Маркса.
Я напомню, что в 1881 году погиб Александр Второй.
«16 мая 1883 года, я, нижеподписавшийся, и К. К. Случевский, совершили это условие о том, что я, Микешин, беру на себя изготовление рисунка проекта памятника Имп. Александру II, по мысли его, Случевского, и что в случае выдачи какой-либо денежной премии, премия эта поделится меж нами пополам. Из этих же денег сообща уплатится расход на труд архитектора. Художник М. Микешин», — цитата из расписки самого Микешина.
Наступает совершенно новая эпоха. Речь идёт не только об эпохе контрреформ. В 1880-е годы начинает возрождаться интерес к поэзии, Фет пишет всё больше, и с 1883 года начинают выходить отдельные выпуски «Вечерних огней». Поэтический «триумвират» — Фет, Майков, Полонский — всё чаще упоминается с почтением. Старые поэты вновь начинают печатать свои стихи. Полонский очень чутко ощущает новую поэтическую эпоху, хотя и не угадывает её направления. Он внимательно следит за творчеством К.М. Фофанова и С.Я. Надсона. И вот в 80/90-е годы появляются предсимволисты. В том же 1881 году Фофанов дебютировал в печати публикацией стихотворения «Из Библейских мотивов» в «Новом времени» Суворина.
Однако в 1881 году произошло ещё одно важное событие, несомненно повлиявшее на Случевского, несомненно его задевшее: 9 февраля скончался Достоевский. На смерть Достоевского Случевский отозвался стихотворением «После похорон Ф.М. Достоевского», выражающим безоговорочное признание особой и исключительной, в понимании Случевского, роли этого писателя. О том же говорит и его брошюра «Достоевский» (1889).
В такое кризисное время Случевский публикует свой «Вечный свет». Таков историко-литературный контекст этого стихотворения.
Итак, «Вечный свет» входит в цикл с говорящим (если угодно) названием «Думы». «Медитативно-философский» характер этого цикла отметил Фёдоров во вступительной статье к сборнику поэта «Стихотворения и поэмы» (1962).
Возможно, название цикла отсылает нас к одноимённому стихотворению другого поэта, влияние которого Случевский явно испытал, – это отметил ещё Владимир Соловьёв, читая его стихотворение «Молодёжь»: «от таких стихов не отказался бы и Лермонтов» (из статьи Соловьёва «Импрессионизм мысли: Стихотворения К. Случевского»). В книжке «Константин Случевский: портрет на пушкинском фоне» Елена Аркадьевна Тахо-Годи о влиянии Лермонтова на поэзию Случевского пишет так: «Действительно, несмотря на всё свое критическое отношение к М.Ю. Лермонтову, Случевский не смог абсолютно избежать его влияния. Отзвуки лермонтовской поэзии проникают даже в сугубо “пушкинские” сочинения Случевского. Так, в драматической сцене “Поверженный Пушкин” (1899) в строках:
Да, да! Преемственность!.. Она от века,
Как Божий дух, носилась над Россией... —
возникает реминисценция из лермонтовского “Поэта”: “Твой стих, как Божий дух, носился над толпой...”». «Появление лермонтовской интонации и близких М.Ю. Лермонтову образов в ранних стихах Случевского не случайно — недаром не так давно он был награжден в кадетском корпусе серебряным стаканом за сочинение “Общий взгляд на характер поэзии Лермонтова”».
В прозе Случевского тоже можно обнаружить лермонтовские реминисценции. Например, отрывком из «Думы» завершается характеристика действующих лиц в рассказе «Без хозяйки»: «...большинство этих юношей носило в себе воплощение знаменитых стихов:
Богаты мы, едва из колыбели,
Ошибками отцов и поздним их умом.
И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,
Как пир на празднике чужом».
И мне кажется небезынтересной затеей сопоставить стихотворения «Вечный свет» с «Думой» Лермонтова. Стихотворения написаны одним и тем же размером – шестистопным ямбом. Но вот расхождение: стихотворение Лермонтова написано на злобу дня, оно привязано ко времени. Поколение Лермонтова — общество, пережившее разгром декабристов, поколение (после «богатырей»), обречённое на бездействие. По словам Белинского, оно отличается «безотрадностью, безверием в жизнь и чувства человеческие, при жажде жизни и избытке чувства». Время Лермонтова, тридцатые годы девятнадцатого века — время глухой реакции. Реакция, бездействие, рефлЕксия — причины написания, создания стихотворения «Дума».
Стихотворение Случевского носит общечеловеческий философский смысл, ко времени не привязанный. Не случайно название стихотворения — «Вечный свет». И совершенно ясно, что вечный свет — вовсе не свет надежды, не радость воскресения. Этот свет равняет всё. Не мёртвые воскресают, но живые, освещённые этими лучами, ничем не отличимые от мёртвых: «И мнится при луне, что мир наш — мир загробный...». Между видимым миром и невидимым, между миром реальным и миром запредельным грань у Случевского размыта, преодолима. И эта особенность мироощущения поэта привела его к созданию большого цикла «Загробные песни». Для традиционной поэзии, для романтической поэзии само противопоставление мира видимого и мира запредельного, «здесь» и «там» («Путешественник» Жуковского: «И вовеки надо мною не сольется, как поднесь, небо светлое с землею... Там не будет вечно здесь») – вполне понятная антитеза. «Здесь» всё – лишь обман, ложь и суета. А «там» — вечный покой, счастье и радость. У Случевского этой грани нет. У него есть взаимопроникновение мира запредельного, таинственного, мистического и мира, который нам кажется понятным, обыденным и вполне реальным.
Незрима, невидима грань у Случевского и меж здравым рассудком и безумием. Относительность самого понятия безумия, возможность стать безумным вследствие гнёта жизни утверждена, явлена Случевским «Да, я устал, устал, и сердце стеснено…»: “И так меня мучительно гнетут // И мыслей чад, и жажда снов прошедших, // И одиночество... Спроси у сумасшедших, // Спроси у них — они меня поймут!” (см. стихотворение «В больнице Всех Скорбящих»: «Чтоб тот же мрак не опустился в вас; он ближе к нам, чем кажется порою... Да кто ж, поистине, скажите, кто из нас за долгий срок не потемнел душою?»). Здесь и фантастичность самой действительности — и Гоголь, и Достоевский, и Случевский показывали, как относительна и подвижна грань между тем, что мы называем фантастическим, и тем, что нам кажется вполне реальным, даже обыденным.
Для цикла «Думы» характерны темы: жизнь — тюрьма («Что мы — не мы, послед других существ, подобный жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы», — из «Вечного света». Это — устойчивый мотив поэзии Случевского: «О ночь! Закрой меня, когда — совсем усталый кончаю я свой день. Кругом совсем темно; и этой темнотой как будто сняты стены: тюрьма и мир сливаются в одно», — «На мотив Микеланджело»), люди — тени («И мы снуём по ней какими-то тенями», — из того же «Вечного света»), жизнь — игра, актёрство (лирическому герою стихотворения «Да, я устал, устал, и сердце стеснено...» приходится каждый день вести себя наигранно, быть «актёром»: «Актер, актер… Как глупо, как смешно! И что ни день, то хуже и смешнее!»). Нормальное состояние для лирического героя Случевского – сон, грёзы («И верим повести волхвов: волхвы давно оповестили, что мир составился из снов!» — из стихотворения «Молодёжи»). Нормальные предметы, которые он видит, — тени и отблески. Нормальное представление о мире – это актёрская игра.
На сопоставлении «жизнь — тюрьма» стоит остановиться поподробнее. Художественное пространство в стихотворении сужается: в первой строфе — это целый «заснувший мир и всё, что в нём живёт», а дальше — это «безвыходная, таинственная тюрьма», то есть замкнутое пространство. Если говорить о художественном времени, то лирический герой стихотворения заперт во временных рамках: «Чужды грядущему и прошлое забыв». Нужно отметить и ночное время в стихотворении. Мне кажется, что ночь у Случевского, как и у Тютчева, — это время откровений, время прозрений. Лирический герой стихотворения «Святая ночь на небосклон взошла…» в «неразгаданном ночном» «узнаёт наследство родовое».
То есть ночью в «неразгаданном» ещё мире человек узнаёт своё начало. Ночь возвращает человека к бездне прошлого, изначального, к «родовому наследию». Лирический герой стихотворения Случевского размышляет о «нашем» мире именно ночью: «И мнится при луне, что мир наш – мир загробный…». Ночь наталкивают лирического героя на рассуждения о бытии, на некое метафизическое открытие, которое происходит ночью, как, например, в стихотворении «Заря во всю ночь», которое тоже входит в цикл «Думы»: «Да, ночью летнею, когда заря с зарёю соприкасаются, сойдясь одна с другою, с особой ясностью на памяти моей встаёт прошедшее давно прожитых дней…». То есть композиционно это стихотворение можно было бы, наверное, определить как сон во сне: в «заснувшем ночью мире» (и дальше: «и всё, что в нём живет») мы не живём, мы — «в дремоте тягостной, охваченные снами, не жизнь, но право жить как будто сохранив...». Жизнь и бесцельное существование, бессмысленное влачение существования («И мы снуём по ней какими-то тенями...», - бессмысленное движение) — принципиальное разделение в этом стихотворении! Само стихотворение — о мнимости («И мнится при луне, что мир наш — мир загробный...»), призрачности, зыбкости нашего бытия. Оно движется от жизни к небытию: 1 строфа — глагол «живёт», третья — «не жизнь». И здесь уже стоит прокомментировать одну из важнейших тем этого стихотворения — тему света. Ведь «свет месяца» проясняет то, что мы подобны «жильцам безвыходной, таинственной тюрьмы», что «мы — не мы» — кстати, не знаю, рассчитывал ли Случевский на этот каламбур (не мы/немы): мы бессловесны; мы не имеем человеческой ценности, — что наша жизнь на самом деле «не жизнь»! Нам неведома жизнь в её истинном обличии. Замечу, что название — «Вечный свет», а само стихотворение, по сути, — об отсутствии света (тюрьма, тени), об отсутствии жизни, о безжизненности. И то, что «месяц бесстрастно озаряет» (в словаре Даля «бесстрастие» — «непричастность к страстям, обуздание их, покорение плоти духом», «равнодушие ко всему, апатия, безучастность») — тоже важно. В первой редакции стихотворения мы читаем: «И мнится: месяц светит мягкими лучами на землю, как на Елисейские поля, где сами мы снуём бесплотными тенями, где воздух не живит, где не крепка земля!» Мне кажется, что этот отказ от образа гармонии («мягкость лучей», Елисейские поля — синоним христианского рая, той части загробного мира, где пребывают герои, чистые души, праведники) принципиален. Важнейшее качество нашего мира, мира реального – это его дисгармония. Эта дисгармония есть в мире, эта дисгармония есть в человеке – неодолимая, неизбывная трагичность нашей повседневной жизни, нашего бытия. Отсюда — такие для Случевского характерные мотивы, как тоска (то, что «мы не больше как послед других существ, подобный жильцам какой-то пересылочной тюрьмы!»), одиночество и безумие (уже цитировавшееся: «И так меня мучительно гнетут и мыслей чад, и жажда снов прошедших, и одиночество… Спроси у сумасшедших, спроси у них — они меня поймут!»). Случевский, конечно же, понимал, что дисгармония, которой окрашено его творчество, — это не его субъективное ощущение, это реальная особенность поэтического безвременья:
Переживая злые годы
Всех извращений красоты —
Наш стих, как смысл людской природы,
Обезобразишься и ты.
(«Быть ли песне?»)
Кроме темы света, комментария требует и тема сна в стихотворении «Вечный свет». Грёзы, сны, виденья — излюбленные Случевским формы познания мира. Эпоха требовала определённости во всём — поэт настойчиво подчёркивал относительность человеческого знания, сомнительность фетишей своего времени. «Неуловимое», «Невменяемость» — характерные заглавия стихов Случевского, в зыбком, колеблющемся мире которого мнится, “что где-то, до того, когда-то жили мы”. И.Л. Леонтьев-Щеглов сообщал В.Я. Брюсову (20.12.1910): «Когда в Новодевичьем монастыре хоронили поэта Случевского, близкий ему человек передавал мне загадочную подробность об его “умирании”… Во время своей тяжкой болезни вся его прежняя жизнь, вся живая действительность представлялась ему одним длинным сном, и напротив: все видения в бреду принимались им как живая жизнь, как новая действительность. С этим убеждением он и умер».
«Загробная» тема в этом стихотворении так же достойна упоминания. Могилы, гробницы, погосты, кладбища, панихиды постоянно упоминаются не только в стихах Случевского — он и в прозе очень пристрастен к этой теме (см. «Профессор бессмертия»). В рассказе «Мой дядя» Случевский напишет: «Люблю я кладбища. Признаются же люди в любви к наукам, к странам гор и озёр, к морю, к женщине, к тому или другому писателю, так дайте же мне объяснить, почему я всегда любил и люблю кладбища. Когда я был очень юн, кладбище было для меня какою-то любопытною загадкою; рука об руку с первыми уроками о вере и бессмертии, кладбища казались мне единственно ощутимыми, единственно несомненными звеньями в бесконечной цепи мироздания и якобы доказательствами бессмертия. Это было очень глупо, но это было так. Гораздо позже, когда я увидел и прочувствовал жизнь и чувствую её и в настоящую минуту, прожив полвека и прописывая эти строки, кладбища стали для меня такими очевидными воплощениями бесконечного покоя, такими деятельными примирителями, что я за эту одну очевидность и несомненность того, что успокоение ожидает и меня, люблю кладбища и нередко посещаю их. Есть у меня на некоторых из петербургских кладбищ излюбленные уголки, в которых столько для меня воспоминаний, что я смело мог бы назвать их приятным бременем, потому что всегда сажусь посидеть в этих уголках».
