АНДРЕЙ РАНЧИН. «Левша» Лескова и русская национальная мифология[1].

Как известно, рассказ Лескова «Левша (Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе)», впервые опубликованный в 49-м – 51-м номерах газеты «Русь» за 1881 год (17, 24, 31 октября), вызвал противоречивые и даже взаимоисключающие интерпретации и оценки в критике:

Напечатанный в славянофильском журнале (правильно: в газете. – А.Р.) “Русь”, рассказ был воспринят некоторыми как проявление идеологии славянофильского шовинизма. В нем видели стремление непомерно возвеличить неграмотных русских мастеров и показать, как русский человек затыкает за пояс иностранца. Это мнение могло опираться и на слова Лескова из “Предисловия”, предваряющего текст рассказа, где автор подчеркивал именно национально-патриотическое содержание легенды, якобы услышанной и записанной им со слов одного старого оружейника <...>. Представители прямо противоположной точки зрения упрекали Лескова в искажении облика русского народа, олицетворением которого является Левша [12, с.72].

Как полагает Ж.-К.Маркадэ, в отличие от левых и правых изданий, «один лишь либеральный “Вестник Европы” понял настоящий смысл легенды о Левше. Критик решил, что Лесков, принимая славянофильскую теорию об исключительных качествах русского народа, который не нуждается в новых европейских рецептах, в то же время показывает ее ограниченность и зависимость от общественных условий, а также изображает слабые стороны русского гения» [28, с.364].

Что касается семантики образа главного героя, то он, по словам И.В. Столяровой, обычно понимался и понимается как «апофеоз талантливости русского человека, который “всё может”» [34, с.61]. Сама исследовательница признавала односторонность этого взгляда, однако всё же считала, что в лесковском рассказе содержится «лестный для русского национального сознания момент поэтизации фантазии и искусности тульских мастеров» [34, с.62].

Секреты лесковского «сказа»: амбивалентность и ирония

Так или иначе, интерпретаторы советского и постсоветского времени обычно стремятся свести смысл произведения к некоему достаточно простому идейному содержанию, обнаруживая в рассказе одновременно воспевание талантливости и самоотверженности простого русского человека и нелицеприятную критику российской действительности с ее отсталостью и безразличием к судьбе «малых сих». Совсем не случайно, не только благодаря своим литературным достоинствам, но и по идеологическим причинам, понятый как обличение царизма и прославление простого русского человека в его талантливости и преданности Отечеству, рассказ был включен в советское время в школьный канон. Между тем критики лесковского времени, радикально разошедшиеся в трактовке «Левши» (ультрапатриотическая идеализации России и русских идей или «очернение» Родины и соотечественников), уловили, хотя и не поняли кардинальное свойство не только этого рассказа, но и лесковской поэтики: ее амбивалентность, взаимообратимость оценок в произведениях писателя. Амбивалентность, несомненно, присуща поэтике повести «Очарованный странник»[2]. А.М. Панченко обнаружил ее признак и в семантике образа Левши: леворукость мастера и особенно наложение на себя крестного знамения левой, а не правой рукой в свете мифологических представлений характеризуют его как персонажа, связанного с «левым» («изнаночным», бесовским) миром[3]. Но роль амбивалентного начала значительнее: оно присуще ряду ключевых элементов в структуре лесковского рассказа. Причем эта амбивалентность выполняет определенную идейную функцию: Лесков полемически обыгрывает, «взрывает» элементы русской национальной мифологии, свойственные, с одной стороны, так называемой теории официальной народности и славянофильству– с другой. Амбивалентность сочетается в лесковском «сказе» с иронией, причем ироническая установка носит почти тотальный характер, а объектом осмеяния оказываются всё те же мифологемы, содержащиеся в теории официальной народности и в построениях славянофилов. Попробуем это показать.

В первом, газетном издании лесковский «сказ» сопровождался авторским примечанием[4], в котором утверждалось: «Я не могу сказать, где именно родилась первая заводка баснословия о стальной блохе, то есть завелась ли она в Туле, на Ижме или в Сестрорецке, но, очевидно, она пошла из одного из этих мест. Во всяком случае, сказ о стальной блохе есть специально оружейничья легенда, и она выражает собою гордость русских мастеров ружейного дела. В ней изображается борьба наших мастеров с английскими мастерами, из которой наши вышли победоносно и англичан совершенно посрамили и унизили. Здесь же выясняется некоторая секретная причина военных неудач в Крыму. Я записал эту легенду в Сестрорецке по тамошнему сказу от старого оружейника, тульского выходца, переселившегося на Сестру-реку еще в царствование императора Александра Первого. Рассказчик два года тому назад был еще в добрых силах и в свежей памяти; он охотно вспоминал старину, очень чествовал государя Николая Павловича, жил “по старой вере”, читал божественные книги и разводил канареек. Люди к нему относились с почтением» [10, с.489].

Из этого примечания следует, что «Левша» не авторское творение Лескова, а всего лишь запись народного предания и что, соответственно, за все оценки и мнения отвечает не автор, а рассказчик, старый оружейник. Писатель выступает лишь в роли «регистратора», собирающего фольклорные рассказы. Согласен ли автор или нет с тем, что из борьбы с англичанами «наши вышли победоносно», подковав стальную блоху, остается как будто бы неясным. Однако гордое заявление о «посрамлении» англичан туляками решительно диссонирует с приведенным в основной части рассказа сообщением, что подкованная туляками «нимфозория» перестала танцевать, то есть оказалась испорчена («нимфозория всё-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не выкидывает» [17, с.43–44])[5]; по существу, произошла поломка английской диковинки – из-за незнания русскими мастерами физики: как признается Левша, «мы в науках не зашлись» [17, с.50]. «Посрамление» англичан оказывается двусмысленным. Мало того, сделанное Левшой и его товарищами – подковали без «мелкоскопа» мельчайшую игрушку, да еще и на подковках и гвоздиках свои имена выбили – возможно только в сказке, а не наяву:

Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги подкована на настоящие подковы, а левша доложил, что и это еще не всё удивительное.

– Если бы, – говорит, – был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы, – говорит, – увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал.

– И твое имя тут есть? – спросил государь.

– Никак нет, – отвечает левша, – моего одного и нет.

– Почему же?

– А потому, – говорит, – что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, – там уже никакой мелкоскоп взять не может.

Государь спросил:

– Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?

А левша ответил:

Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши» [17, с.46–47].

А.А. Измайлов, автор одной из первых книг о Лескове, заметил:

Тульский виртуоз в соперничестве затмил и посрамил английских искусников, преодолел трудность почти непреодолимую, но от его гвоздиков, какими подбиты ступни блохи, никому ни тепло, ни холодно, – только и всего, что блоха больше не скачет. Гениальность пропала в сущности зря, тогда как, конечно, могла быть направлена на дела великие и добрые. Если «Левша» – комплимент русской талантливости, то комплимент очень сомнительный, со всеми свойствами лесковского ехидства [15, с.413].

Однако ехидность «комплимента» заключается не только в том, что тульские мастера совершили нечто изумительное, но ненужное, и не только в том, что талант Левши оказался не востребован в России, вызвав восхищение иноземцев-англичан. Левша с товарищами, подковав блоху, сделали невозможное: искусство русских мастеров совершенно фантастично.

Автор как будто списывает ответственность за эту фантастическую легенду на старого оружейника, в существование коего простодушно уверовали некоторые рецензенты[6]. Литературная мистификация, очевидно, показалась писателю «слишком» удавшейся, из-за чего упрощалось восприятие авторской позиции, и вскоре он признался в заметке «О русском левше (Литературное объяснение)»:

Всё, что есть чисто народного в «Сказе о тульском левше и о стальной блохе», заключается в следующей шутке или прибаутке: «Англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали да им назад отослали». Более ничего нет «о блохе», а о «левше», как о герое всей истории и о выразителе русского народа, нет никаких народных сказов, и я считаю невозможным, что об нем кто-нибудь «давно слышал», потому что, – приходится признаться, – я весь этот рассказ сочинил в мае месяце прошлого года, и левша есть лицо мною выдуманное. Что же касается самой подкованной туляками английской блохи, то это совсем не легенда, а коротенькая шутка или прибаутка, вроде «немецкой обезьяны», которую «немец выдумал, да она садиться не могла (всё прыгала), а московский меховщик взял да ей хвост пришил, – она и села» [18, с.219–220][7].

Внушение читателям этого факта было для автора настолько важным, что он кратко повторил свое признание три года спустя в рассказе «Старинные психопаты»[8]   и семь лет спустя в заметке «Об Иродовой темнице (Письмо в редакцию)»[9].

Признание Лескова, соответствовавшее действительности[10], превращало сказовую, «простонародную» форму повествования из записи цеховой легенды в речевую маску рассказчика, надетую на себя самим автором. (Но при этом писатель по-прежнему воспроизводил оценки и мнения человека из народа и «сказ» был ориентирован на поэтику фольклорных преданий)[11]. Изменилась мотивировка сказа, и если прежде – с учетом примечания/предисловия к «Левше» – порой странные или невразумительные оценки и мнения должны были восприниматься как выражение точки зрения сестрорецкого оружейника (не важно, реального или фиктивного), то, дезавуировав ссылку на фольклорный источник, Лесков превратил такие оценки в более очевидные примеры авторской иронии. Над чем и над кем? По-видимому, с одной стороны, это ирония над «непросвещенным», «темным» сознанием простого народа, видящего в государе Николае Павловиче радетеля за Россию, а все бедствия списывающего на вельмож вроде Чернышева или Кисельвроде. С другой – ирония над национальной мифологией, созданной отнюдь не народом, а властью или образованным обществом, хотя и ориентировавшимися на представления простых русских людей.

Но обратимся к основному тексту рассказа. Начинается он с упоминания о Венском конгрессе держав-победительниц Наполеона:

Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть [17, с.26].

Император Александр I в «Левше» представлен в условном, шаржированном образе космополита, не любящего своих русских подданных, считающего их бесталанными и преклоняющегося перед мастерством иноземцев. Если бы не сопровождающий его истинный патриот атаман Платов (фигура столь же условная), то англичане его бы совсем охмурили. Старшему брату противопоставлен император Николай Павлович:

Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил [17, с.34].

Он с воодушевлением принимает идею Платова (коего Александр Павлович третировал) найти русских мастеров, которые превзошли бы англичан. В таланты и честность своих подданных новый царь истово верит; он «с радостию говорит: “Я знаю, что мои русские люди меня не обманут”» [17, с.34]. Увидев, что туляки подковали стальную блоху, Николай Павлович удовлетворенно изрекает:

Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали [17, с.46].

Таким образом, в повествовательном пространстве рассказа, не только стилистически, но и идейно отражающем народное сознание, создается незатейливая оппозиция: «космополит» и «западник» Александр Павлович, странствующий по чужим землям, не ценящий русских людей и не верящий в их способности ↔ «патриот» Николай Павлович, убежденный в творческом даре своих подданных.

Однако при внимательном чтении становится очевидно: эта антитеза исполнена авторской иронии. Во-первых, Александр Павлович, хоть и преклоняется перед иноземными мастерами, готов русского мастера, способного проявить такой же талант, наградить дворянством – то есть необычайно высоко продвинуть в сословной иерархии.

«Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал», – заявляет царь Платову [17, с.28]. А Николай Павлович ограничивается всего лишь крепким царским поцелуем: «Государь <...> взял левшу, какой он был неубранный и в пыли, неумытый, обнял его и поцеловал» [17, с.46]. При Александре Павловиче патриот Платов получает в конце концов отставку – но ровно таким же образом заканчивается и его служба при Николае Павловиче. Всем верховодят и заправляют при этом якобы истинно русском по духу царе-«патриоте» военный министр Чернышев, не заботящийся об интересах армии, граф из немцев Клейнмихель, не желающий слышать о сострадании к «душе человечкиной» [17, с.57], и граф Кисельвроде, прототип коего граф К.В. Нессельроде – по происхождению немец, а по вероисповеданию протестант – был министром иностранных дел на протяжении всего николаевского царствования и своей дипломатией поставил Россию в положение политической изоляции накануне Крымской войны. Наконец – и это самое главное – если «Левша» начинается упоминанием о Венском совете – Венском конгрессе государств, победивших Наполеона, в котором Россия в лице императора Александра Павловича играла ключевую роль, то завершается лесковский «сказ» сообщением о событии совсем иного рода – о проигранной Россией Крымской войне, начатой при Николае Павловиче, который несет за позор поражения самую непосредственную вину. Причем проиграна война была племяннику Бонапарта Наполеону III и той самой Англии, перед коей благоговел император Александр. Любовь Николая Павловича к Отечеству и русской «нацыи» оказывается на поверку пустым краснобайством и чистой имитацией.

Но каков же идейный смысл лесковского «сказа»? Очевидно, им не может быть опровержение неких стереотипов – представления об Александре I как о поклоннике всего иноземного, европейского и о Николае I как о истинном русском патриоте. Во-первых, подобное представление о старшем из венценосных братьев хотя и существовало, но далеко не было общепризнанным, как, строго говоря, и соответствующий взгляд на его преемника на престоле. Во-вторых, полемика с этими представлениями спустя несколько десятилетий после смерти императора Николая Павловича, после «великих реформ», предпринятых его сыном, – то есть в совершенно новой общественной ситуации – выглядела как малоуместный анахронизм. Очевидно, автор «Левши» оспаривал и даже пародировал не такие воззрения, а нечто актуальное.

«Левша» и официальная народность

Одним из предметов для оспаривания и комической трактовки стала, несомненно, так называемая теория официальной народности, созданная в 1830-х гг. николаевским министром народного просвещения С.С. Уваровым. В программном предисловии к первому номеру новоучрежденного «Журнала Министерства народного просвещения» недавно назначенный министр провозглашал необходимость избирательного приятия плодов европейской учености в соответствии с православной верой и особенностями российской государственности; право отбора и контроля объявлялось прерогативой правительства:

Только Правительство имеет все средства знать и высоту успехов всемирного образования, и настоящие нужды Отечества. С одной стороны облегчая каждому способы к основательному приобретению и совершенствованию полезных сведений, с другой соображая ход новых идей с Верою, учреждениями, обычаями и иными особенностями Государства и наконец с общими успехами его жителей на поприще гражданственности, оно содействует сколько можно более естественному для страны своей и тем надежнейшему, мирному и прочному в ней развитию просвещения; блюдет истинные выгоды народа и предохраняет его от тех нравственно-политических язв, которые, подобно физическим, только в общем плане Провидения могут быть не бесполезны, но коих и любовь к родине, и даже здравый смысл велят избегать, как незавидной, печальной доли – страдать в поучение другим» [37, c.IV–V].

Уваров считал задачу догнать Европу, преодолеть «отсталость от Европы в успехах просвещения» давно решенной – она уже исполнена Петром I [37, c.V]. Правящий русский царь Николай I объявлялся исполнителем воли Провидения, «иконой» Бога, хранителем православия и национального духа России:

Ныне другое время: Россия стоит в высокой чреде славы и величия; имеет внутреннее сознание своего достоинства, и видит на троне другого, тем же Провидением ниспосланного Царя – Хранителя и Веры ее и народности. Отжив период безусловного подражания, она, лучше своих иноземных наставников, умеет применять плоды образования к своим собственным потребностям: ясно различает в остальной Европе добро от зла: пользуется первым и не страшится последнего: ибо носит в сердце сии два священные залога благоденствия, с коими неразрывно соединен третий – Самодержавие» [37, c.V–VI].

В уваровском манифесте Царь объявлялся воплощением Отечества и Отцом нации:  

 Россия имеет счастие верить Промыслу, Который проявляет себя в великих Царях ее. Тогда как другие народы не ведают покоя и слабеют от разномыслия, она крепка единодушием беспримерным. Здесь Царь любит Отечество в лице народа и правит им, как Отец, руководствуясь Законом; и народ не умеет отделять Отечество от Царя и видит в Нем свое счастие, силу и славу» [37, c.VI].

Именно Самодержавие – главное понятие в теории Уварова – это вершина триады Православие, Самодержавие, Народность. Как точно обобщил смысл уваровской идеологической концепции А.М. Песков,

ключевые понятия программы Уварова: Промысел, Царь, Самодержавие, Вера, Отечество, Народ, Народность. Логика такова: Промысел посылает в Россию Царя; Царь исполняет в своем Отечестве волю Промысла <...>. Народ верит в благую силу Промысла <...>. “Вера Промыслу” и взаимная преданность Царя и Народа определяют коренное отличие России от Запада – ее “народность”. Россия крепка “единодушием беспримерным” [32, с.22].

Понятие Народность в уваровской концепции идеологически маркировано:

<...> в основе народности оказываются убеждения. Проще говоря, русский человек – это тот, кто верит в свою церковь и своего государя. Определив православие и самодержавие через народность, Уваров <...> определяет народность через православие и самодержавие. В формальной логике такая фигура называется порочным кругом, но идеология строится по качественно иным законам, и рискованный риторический пируэт оказывается несущей основой всей конструкции новой официальной доктрины. Ход мысли, продемонстрированный Уваровым, имел в высшей степени долговременные последствия для идеологии русской государственности» [14, с.366].

Теория официальной народности с 1830-х гг. стала государственной российской идеологией и сохраняла эту роль вплоть до крушения Российской империи в 1917 г. Для автора «Левши» она была актуальным идеологическим фоном. Между уваровскими постулатами и отдельными мотивами рассказа есть явные соответствия. Император Николай Павлович любит свое Отечество и свой народ, по отношению к которому и выступает в роли отца нации. В рассказе он явно соотнесен со своим небесным покровителем святителем Николаем Угодником – одним из самых почитаемых святых в русском православии[12]. К Николаю Угоднику (к его мценской иконе) отправляются на поклонение Левша и его товарищи, после возвращения из паломничества они и совершают настоящее чудо – подковывают «нимфозорию», не имея «мелкоскопа». Левша предан Отечеству, которое для него, конечно, неотделимо от личности государя: «спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные» [17, с.50]. Местоимение «мы» в данном случае может быть понято не столько как уважительное именование себя (в том числе как посланца от самого царя), сколько как обозначение всей русской нации. (В других случаях под «мы» лесковский персонаж подразумевает именно русский народ, не мысля себя индивидуально, но отождествляя с коллективным целым народа.) Невежество хотя и признается, но как бы искупается преданностью отечеству. Незнание наук в другом своем высказывании тульский мастер прямо называет типичной для русских чертой:

Наша наука простая: по Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем. <...> У нас это так повсеместно [17, с.49].

Зато Левша горделиво заявляет о превосходстве русских над англичанами в вере: «Наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы». У англичан этот религиозный «шовинизм» вызывает недоумение: «Вы, – говорят англичане, – нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое евангелие содержим». Однако Левшу их контраргумент нимало не смущает:  

Евангелие, – отвечает Левша, – действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее. <...> у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет» [17, с.50][13].

Итак, для Левши отечество определяется через веру, традиции являются нерушимыми, православие – «единственно верная» религия. Конечно, в этих убеждениях выражено простонародное сознание, а не теория официальной народности. Однако «исторический» фон повествования (царствование Николая I, представленного в качестве истового патриота) побуждает читателя проецировать наивные представления туляка именно на систему уваровских постулатов. В таком случае убеждения Левши начинают выглядеть как шарж на официальную мифологию, а Левша – не как реальный русский оружейный мастер, а как комически поданный идеологический конструкт – представитель народа по Уварову. При этом незнание русскими технических наук начинает казаться закономерным вследствие внедрения уваровской программы: зачем русским арифметика, если с ними Бог и науки должны оцениваться мерой Веры?

Уваровская программа утверждала нерушимость и неколебимость России, благодаря реформам Петра Великого догнавшей Европу и не нуждающейся в тотальном усвоении ее учености. Однако николаев ское царствование, напоминает автор «Левши», закончилось поражением страны, нанесенным ей, в частности, из-за ее технической отсталости[14].

Что же касается любви, связующей Царя и народ, отеческого отношения государя к своим подданным и заботы о них, то судьба тульского оружейного мастера вопиет против этого постулата Уварова: простой человек в российской государственной системе не ценится и даже презираем. Перед отправкой в Англию Левшу «одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть» [17, с.46]. Это шутовское, «карнавальное» переодевание – выражение бюрократического представления, в соответствии с которым не имеющий чина не достоин никакого внимания и не может представлять государство за рубежом. А человек без «тугамента» вообще перестает существовать в глазах тех, кто облечен властью. Пьяному Левше, вернувшемуся из Англии без документов, полицейские, перекладывая его, раскололи «затылок о парат» [17, с.58]. Для всех он оказывается никому не нужной вещью, обузой:

Его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить. <...> А левша всё это время на холодном парате лежал <...>. Везли левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всё роняют, а поднимать станут – ухи рвут, чтобы в память пришел. Привезли в одну больницу – не принимают без тугамента, привезли в другую – и там не принимают, и так в третью, и в четвертую – до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все пересаживали» [17, с.56].

«Русский мир» в лесковском рассказе – это страшный мир, напрочь забывший о главной христианской заповеди, о которой помнит лишь английский «полшкипер», попутчик героя, – любить «душу человечкину» [17, с.57].

«Левша» и славянофильство

Однако «Левша» – выпад не только против теории официальной народности, но и против славянофильства, наиболее значительным выразителем которого ко времени издания «сказа» был И.С. Аксаков, его первый публикатор. Отношения Лескова и Аксакова, по крайней мере к 1881 г., нельзя назвать близкими, между ними были некоторые трения. Аксакову, например, претили насмешки Лескова над духовенством в «Мелочах архиерейской жизни»[15].

Напоминание писателя беречь и любить «человечкину душу» было вполне созвучно воззрениям маститого славянофила, который полагал человечность одним из наиболее важных свойств властителя и в статье, посвященной погребению Александра II, отмечал как главное достоинство убиенного государя доброту; добротой и сострадательностью автор объяснял отмену покойным царем крепостного права: «Именно человечность является характеристическою чертою Его самодержавного подвига. Никакие обольщения внешней власти не смогли заглушить в нем велений простого, доброго сердца» [4, с.2][16].

Для славянофилов, в отличие от приверженцев теории официальной народности, государство, в противоположность обществу, «миру», вообще не обладало абсолютной ценностью, и неприглядное изображение писателем властной системы николаевской России редактора «Руси» вряд ли могло оттолкнуть: «Он стоял почти в постоянном антагонизме к управляющим сферам», хотя лишь потому, что «ратовал против искажения идеи, воплощаемой властью» [35, с.440]. Как писал Аксаков, «Петербург <...> полон нашей бюрократией, которая давно потеряла чувство народного пульса и, как наемная дружина в государстве, служит тому, кому ей выгодно служить <...>» [5, с.3].

В одном из первых номеров «Руси» ее основатель нашел для русской бюрократии крайне резкие слова:

Это целое духовное начало – условности, внешности, формальности, отрешенности от жизни, отрицания ее прав в пользу авторитета внешней, принужденной, так сказать головой, ничего вне себя не признающей власти. Это упразднение личной совести, внутренней свободы, живого духа и Бога. “Чиновник” (в том смысле, какой иногда придается этому слову) есть орудие этого начала, без личной души и убеждений» [2, с.3].

Лесковский «сказ», все эти Чернышевы и Клейнмихели выглядят как яркая иллюстрация этих инвектив.

Дальше, однако, начинаются различия. Аксаков связывает мертвящий бюрократизм, высокомерное безразличие административной машины к народу с петровскими преобразованиями, исказившими отношения между народом и властью:

И такое-то начало, которое было чуждо древней Руси <...> попыталась было ввести к нам знаменитая эпоха преобразования, но, слава Богу, ей удалось только придавить, а не раздавить русскую жизнь [4, с.3].

Публицист-славянофил выступает категорически против государственных, политических преобразований в духе западных либерализма и демократии:

Казалось бы несколько странным: народу, имеющему тысячелетнюю историю, создавшему такое могущественное государство <...> такому народу навязывать политические идеалы, органически выработанные историею, например, Англии! Но наша интеллигенция – там, где дело касается русских народных масс – такими несообразностями не останавливается [2, с.1–2].

Публицист исходит из мифологического представления о мистическом союзе Царя и Народа («союз мысли и духа Русского царя с Его Землею!..» [4, с.3]) – союзе, которому представительные государственные учреждения могут лишь повредить – не меньше, чем «бюрократическое средостение»:

всякий, кто предлагает ввести какие-либо меры в смысле западноевропейских либеральных учреждений, не только аристократических, но и демократических, искажающих народный образ царской власти; или упрочить или же только “либерально” подновить бюрократическое средостение, воздвигшееся со времен Петра между Государем и Его землею, – “от духа лестна есть”, – не от Русского народа и не от духа его... [4, с.3].

Изъяны и язвы в отношениях между народом и верховной властью инкриминируются в вину «антинародной» бюрократии. Структура российского общества в трактовке Аксакова в конечном итоге сводится к простой диаде Народ – Царь:

В каждом деле, пристально всматриваясь в наше историческое “здание”, мы в сущности увидим лишь две истин ные исторические основы, или, выражаясь техническим языком русских плотников, две державы, стоящие налицо, твердые как гранит, пережившие века, все невзгоды и все преображения. Это русский народ и единоличная верховная власть. Чуть ли это не единственный наш прочный устой после тысячелетнего исторического брожения. Эти два начала, две существенные реальные силы, связаны между собою живым органическим союзом, которым и стоит наше государственное бытие. Народ упорно хранил и соблюдал веру в свой исторический идеал верховной власти [1, с.1–2].

Публицист постоянно, настойчиво повторяет эту мысль, заявляет: «наш исторический инстинкт» верно сказался в понимании,

что только во взаимном союзе русской власти с народом или с Русскою землею лежит залог нашей силы и преуспеяния, что как без содействия миллионов умов и сердец сама власть не властна свершить свои начинания, так и оппозиция у нас, добровольно ли или по необходимости возникшая, лишена почвы, а потому и зиждительной, творческой силы, – осуждена на тоску и бесплодное изнывание [3, с.1].

Русский народ возвеличивается и определяется Аксаковым через преданность Престолу, причем возвеличивание принимает форму национальной гордыни. Как возглашает восторженный славянофил в программной статье на смерть Александра II, это «такой народ-исполин, которому нет равного в мире по любви, по самоотверженной преданности своим Вождям, к венчанным Представителям его исполинства, его единства, его места в истории, его призвания и долга в человечестве!» [6, с.113–114][17]. Сторонникам либеральных государственных преобразований и, шире, русским западникам («петербуржцам») публицист дает отповедь; едва ли не главным аргументом является историческая долговечность, традиционность наличествующих государственных институтов и обычаев: «Они стыдятся форм своего исторического бытия, не сознавая в тупоумии, что эти формы уже по одному тому хороши, что они свои, а не чужие» [5, с.3].

Суждения Аксакова полностью вписывались в общеславянофильский историософский дискурс, мифологический по своей природе; западная формальная законность противопоставлялась славянофилами внутренней, истинной законности, праву-справедливости, исторически присущим Руси; западные «культ личной свободы», «произвол личности», «эгоизм» понимались как противоположность русскому «христианскому самосознанию», «христианской свободе» как самоотречению и отказу народа от полноты формальной власти в пользу правителя[18].

Для А.С. Хомякова Англия, которую он искренне любил, была воплощением гибельных тенденций западной цивилизации и уроком народам:

Из ее примера узнают они, как гибельно вечное умничанье отдельных личностей, гордых своим мелким просвещением, над общественною жизнью народов, как вредно уничтожение местной жизни и местных центров, как страшно заменять исторические и естественные связи связями условными, а совесть и дух – полицейским материализмом формы, и убивать живое растение под мертвыми надстройками. Урок, может быть, не будет потерян [39, с.138][19].

Славянофилы сближались, по крайней мере внешне, с идеологами официальной народности в признании, что русской науке, русской образованности необходимо развиваться на православных основах. Как писал И.В. Киреевский, «корень образованности России живет еще в ее народе, и, что всего важнее, он живет в его святой православной церкви.

             Потому на этом только основании, и ни на каком другом, должно быть воздвигнуто прочное здание просвещения России, создаваемое доныне из смешанных и большею частию чуждых материалов и потому имеющее нужду быть перестроенным из чистых собственных материалов». Он ратовал за «науку, основанную на самобытных началах, отличных от тех, какие нам предлагает просвещение европейское» [16, с.312, 313][20].

Картина российской жизни, изображенной в «Левше», разительно противоречит положениям славянофильской мифологии. Никакого союза между высшей властью и народом здесь нет. Кроме царского поцелуя, здесь невозможно найти даже чисто символических проявлений такой солидарности царя с народом. Лесковский Платов, на словах выказывающий свой патриотизм, в общении с простолюдинами прибегает к физическому насилию или, как минимум, к угрозам. Ездил он

очень спешно и с церемонией: сам он сидел в коляске, а на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из коляски ногою ткнет, и еще злее понесутся. Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к подъезду возворотятся [17, с.39].

Мастерам, которых называет «подлецами», недоверчивый атаман грозит: «Я вам голову сниму» [17, с.40]. Левшу Платов сажает себе в ноги в коляску «вроде пубеля» – как собаку [17, с.41]. Решив, что мастера его обманули и не выполнили порученного, он «выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели» [17, с.44]. Недоверие к простым соотечественникам так же присуще атаману, как и склонность к рукоприкладству.

Насилие и произвол исходят не только от власть имущих (от донского атамана до мелкого полицейского чина) и не могут быть списаны на бюрократические эксцессы. У Левши «на висках волосья при ученье выдраны» [17, с.36]; отечественная метода обучения – это те же побои и причинение боли. В Англии же каждый мастер «работает не с бойлом, а с обучением» [17, с.53].

Приверженность персонажей «Левши» христианской вере едва ли не ограничивается обрядоверием (паломничество к Николе Мценскому)[21]. О «человечкиной душе», о несчастном русском «камраде» переживает европеец-англичанин, но не православные соплеменники тульского мастера.

По словам Ж.-К.Маркадэ, «[п]исатель показывает, в каком невежестве прозябает народ, оставаясь в плену своих обычаев и предрассудков (см. пребывание Левши в Англии, глава пятнадцатая)» [28, с.366]. Православные основы русской образованности – «Псалтирь да Полусонник». (Последняя из двух книг, надо признаться, совсем не согласуется с церковным запретом на гадания.) Арифметика русскому народу неведома. Это англичане работают по науке, руководствуясь рационалисти ческим взглядом на мир, а не верой:

          Перед каждым на виду висит долбица умножения, а под рукою стирабельная дощечка: всё, что который мастер делает, – на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и на деле выходит [17, с.53].

          Можно ли на таких основах создавать подлинно русскую образованность, о которой мечтал Киреевский? Правда, сюжет «Левши» как будто бы доказывает, что и без арифметики можно проявить чудо-мастерство – подковать диковинную «нимфозорию». Однако, поскольку в реальности сделать это без «мелкоскопа» невозможно, надо признать, что мотив «одоления» русскими англичан наделен в рассказе жестокой иронией. Не над русскими мастерами, а над национальным самодовольством и чванством, проявления которого автор отыскивает и в народном сознании (отчасти у Левши, еще больше у рассказчика), и в национальной мифологии, конструируемой властью (уваровская теория) и мыслителями и общественными деятелями (славянофильство). Чувство собственного превосходства, «комплекс полноцен-ности» опасны, предостерегает Лесков, завершая свой «сказ» напоминанием о «конфузии», которой закончилась Крымская война.

Вдобавок ко всему – и это главное и самое ужасное – русским в изображении Лескова присущи глубоко вкоренившиеся черты рабского сознания, неразвитость чувства собственного достоинства. Атаман Платов – герой войн с Наполеоном! – смертным страхом боится прогневать государя Николая Павловича[22], трепещет, думая, что не исполнил его приказ. Левша без обиды сносит таску за волосы от Платова: «<...> [П]ридворные, видя, что левши дело выгорело, начали его целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит:

– Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал.

Левша отвечает:

Бог простит, – это нам не впервые такой снег наголову» [7, с.47].

Туляки называют себя государевыми «людьми» [17, с.40] – в языке лесковской эпохи это слово еще не потеряло значения 'крепостные, рабы'.

При этом подразумеваемый рассказчик – выразитель народного сознания – воспринимает всё, что творится в этом полуабсурдном, горячечно-бредовом мире насилия, страха и презрения, как норму, обыденность.

Трудно не согласиться с трактовкой Э.Л. Безносова:

<...> [Л]юбящий свой народ, но объективный художник создал неприкрашенный образ человека из народа, восхищающегося и умиляющегося тем, что не может привести в умиление нормального человека. То есть Лесков изображает человека, являющегося носителем сознания, искалеченного веками рабства. Но особенность его изображения заключается еще и в том, что носителем точно такого же рабского сознания оказывается и “мужественный старик” генерал Платов, трусливо прячущий шкатулку и по существу предающий и обрекающий на гибель левшу. Приговор Лескова был суров: в стране, где существует рабство, – рабы все [8, с.138].

И все же эта характеристика, по-моему, требует некоторых уточнений. Помимо невозможного «одоления» туляками англичан в рассказе Лескова есть еще один амбивалентный мотив – и мотив центральный. Это преданность Левши Отечеству, отказ от щедрых посулов, предлагавшихся британцами[23], и попытка даже в предсмертном бреду сообщить секрет, который может спасти русскую армию и принести ей победу. Эта характеристика Левши совпадает с преданностью Престолу и Отечеству как с атрибутом русского народа и в концепции Уварова, и в размышлениях Аксакова. С одной стороны, отказ мастера от выгодных предложений иноземцев как будто бы свидетельствует о недооценке им себя самого, с другой стороны, Левша в отличие от англичан бессребреник, и именно поэтому рассказ о нем был включен Лесковым в 1889 г. во 2-й том собрания сочинений, составленный из произведений, объединенных в цикл «Праведники»[24]. В связи с этим любопытно, что именно на страницах «Руси» за несколько месяцев до написания Лесковым своего «сказа» была напечатана статья О.А. Новиковой (урожденной Киреевой)[25] «Ирландское затруднение», автор которой, замечая о неготовности англичан жертвовать своими интересами ради бедствующих ирландцев, приводил слова британцев:

“Вы, Русские”, замечали мне откровенно Англичане, “любили своих крестьян, и безропотно согласились на серьезные жертвы ради их благосостояния; мы же совершенно иначе относимся к этим неблагодарным Ирландцам. Пусть они сами о себе заботятся. Это не наше дело” [30, с.9].

На таком фоне еще более очевидной оказывается оппозиция английский прагматизм ↔ русское бескорыстие, выстраиваемая Лесковым. Левша – настоящий герой, не чуждый, как и другие тульские мастера, чувства собственного достоинства. (Стоит вспомнить, что туляки, оскорбленные подозрением в мошенничестве со стороны Платова, отказываются открыть ему секрет своей работы, рискуя собственными головами, и объявляют, что поведают его только самому государю). Вместе с тем преданность Левши Отечеству – пример «вручения себя», отношений между человеком и властью, которые со сторонней, внешней точки зрения, с позиции концепции взаимовыгодного «договора», воспринимаются как проявление рабской, холопьей преданности. Лесков нащупал здесь кардинальное расхождение между двумя противоположными типами культур, позднее описанное Ю.М. Лотманом[26]. Героизм Левши, готовность все претерпеть ради Родины представлены Лесковым как специфически русские черты.

Еще одно замечание заключается в том, что Лесков в своем «сказе», как я пытался показать, создал сатиру не столько на российскую действительность (недавнюю, а видимо, в какой-то мере и современную автору), сколько на мифологемы официальной народности и славянофильства. Отсюда отчасти и сгущение черной краски при изображении российской жизни, и сильная добавка краски белой при живописании Англии. Возможно, именно этим обстоятельством вызваны строки в заметке-объяснении «О русском левше»: «Я никак не могу согласиться, чтобы в такой фабуле была какая-нибудь лесть народу или желание принизить русских людей в лице “левши”. Во всяком случае, я не имел такого намерения» [18, с.220].

Аксаков, публикуя лесковский «сказ» в своей газете, как будто бы не заметил, что эта вещица «с секретом», пренебрег ее скрытым (точнее, лишь слегка прикрытым) смыслом. Чем это можно объяснить? Отчасти, наверное, широтой взглядов редактора «Руси», а еще – приятием критики Лескова как сурового указания на все те пороки и нестроения (засилье административного произвола и безответственности, гнет «вненациональной» по духу бюрократии, рудименты рабского сознания), которые мешали воплотить в жизнь столь дорогие для публициста начала земского самоуправления и затрудняли приближение к славянофильскому идеалу союза Царя и Народа.

Кроме того, публикация рассказа, в котором с горькой иронией освещался итог Крымской войны, была для Аксакова весьма злободневной, поскольку совсем недавно закончилась русско-турецкая война 1877–1878 гг., на сей раз победоносная для России. Однако плоды победы оказались более скромными, чем могли быть, для южных славян, за свободу которых воевали русские: причиной была прежде всего позиция Англии, на Берлинском конгрессе 1878 г. поддержавшей Турцию и угрожавшей России войной. Аксаков, не удовлетворенный решениями Берлинского конгресса, выступил в Славянском комитете с речью, в которой обвинял в произошедшем российских дипломатов. Его выслали из Москвы, несколько месяцев он провел в селе Варварине Владимирской губернии, а Славянский комитет в Москве, который он возглавлял, был закрыт[27]. Положение на Балканах после войны станет одной из главных тем аксаковских статей в «Руси».

           Напечатание «Левши», в котором в самом неприглядном виде изображалась придворная камарилья, в этой ситуации, помимо всего прочего, могло выглядеть и как прославление новой войны, смывшей позор поражения, и как ответный выпад в адрес сановных бюрократов – новых «Кисельвроде», цинично поступившихся свободой братьев-славян.

Впрочем, печатание «Левши», в котором упоминалась «крымская конфузия», в славянофильской «Руси» придало лесковскому «сказу» дополнительный полемический по отношению к учению славянофилов смысл, автором, возможно, не предусмотренный. А.С. Хомяков, самый известный и влиятельный из основоположников этого учения, в 1854 г. написал два стихотворения, истолковывавших Крымскую войну как почти эсхатологическую битву Добра и Зла, в которой Россия исполняет мессианское назначение. Оба произведения приобрели широчайшую известность. В стихотворении «России», призывая погрязшую в грехах Россию к покаянию для выполнения своей миссии, Хомяков восклицал:

С душой коленопреклоненной,

С главой, лежащею в пыли,

Молись молитвою смиренной

И раны совести растленной

Елеем плача исцели!

И встань потом, верна призванью,

И бросься в пыл кровавых сеч!

Борись за братьев крепкой бранью,

Держи стяг божий крепкой дланью,

Рази мечом – то божий меч! [41, с.137].

А в стихотворении «Раскаявшейся России» поэт обращался к стране:

Иди! тебя зовут народы!

И, совершив свой бранный пир,

Даруй им дар святой свободы,

Дай мысли жизнь, дай жизни мир!

В душе любовь, в деснице гром,

Грозна, прекрасна, – ангел бога

С огнесверкающим челом! [41, с.137–138]

Напоминание Лескова о поражении России в Крымской войне выглядело в славянофильском контексте как указание на так и не совершившееся покаяние России.

Лесков – автор «Левши», естественно, не предлагал в своем трагикомическом «сказе» собственной концепции исторического развития России. Произведение такого жанра для этого никак не подходило. Весь корпус произведений писателя, в том числе и публицистических сочинений, бесспорно свидетельствует, что их автору была чужда приверженность какой-либо определенной системе идей, хотя у него были свои симпатии и антипатии, менявшиеся на протяжении жизни. Позиция создателя «сказа» – это апелляция к здравому смыслу и призыв взглянуть на российскую действительность как она есть, отбросив фильтры и шоры национальной мифологии. Позиция, которая стала вновь значимой, ценной и поучительной в современной России.

Список сокращений

Лесков-7 – Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. / Под общ. ред. В.Г. Базанова, Б.Я. Бухштаба, А.М. Груздева, С.А. Рейсера, Б.М. Эйхенбаума. Т.7 / Подгот. текста и примеч. Б.Я. Бухштаба. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1955.

Лесков-11 – Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 11 т. / Под общ. ред. В.Г. Базанова, Б.Я. Бухштаба, А.М. Груздева, С.А. Рейсера, Б.М. Эйхенбаума. Т.11 / Подгот. текста и примеч. И.Я. Айзенштока. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1959.

Славянофильство – Славянофильство: Pro et contra: Творчество и деятельность славянофилов в оценке современников: Антология. 2-е изд. / Сост., вступит. ст., коммент., библиогр. В.А. Фатеева. СПб.: Издательство Русской Христианской гуманитарной академии, 2009.

Библиографический список

1. <Аксаков И.С.> МОСКВА, 15 ноября // Русь. 1880. №1. 15 ноября. С.1–6.

2. <Аксаков И.С.> МОСКВА, 22 ноября // Русь. 1880. №2. 22 ноября. С.1–4.

3. <Аксаков И.С.> МОСКВА, 3 января // Русь. 1881. №8. 3 января. С.1–3.

4. <Аксаков И.С.> МОСКВА, 14 марта // Русь. 1881. №18. 14 марта. С.2–3.

5. <Аксаков И.С.> Наша статья, помещенная в номере 17 «Руси» <...> // Русь. 1881. №18. 14 марта. С.3.

6. Аксаков И.С. «Пора домой!» // Славянофильство. С.113–116.

7. <Аксаков И.С.> Сочинения И.С. Аксакова. 2-е изд. Т.2: Славянофильство и западничество. 1860–1886: Статьи из «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». СПб.: Типография А.С.Суворина, 1891. VIII, 832, IV с.

8. Безносов Э.Л. «Сказ о тульском косом левше» как народный эпос // Безносов Э.Л. «Потому что искусство поэзии требует слов...». М.: ООО «Лингвистика, 2011. С.119–139.

9. <Богаевская К.П.> Хронологическая канва жизни и деятельности Н.С. Лескова. Составила К.П. Богаевская // Лесков-11. С. 799–834.

10. Бухштаб Б.Я. Примечания // Лесков-7. С.495–568.

11. Бухштаб Б.Я. Об источниках «Левши» Лескова // Бухштаб Б.Я. Литературоведческие исследования. М.: Современник, 1982. С.72–101.

12. Видуэцкая И.П. Николай Семенович Лесков. В помощь преподавателям, старшеклассникам и абитуриентам. М.: Издательство Московского университета, 2000. 96 с.

13. Горелов А.А. Лесков и народная культура. Л.: Наука, 1988. 294 с.

14. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла... Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 416 с.

15. Измайлов А. Лесков и его время // Н.С.Лесков: Классик в неклассическом освещении. Аким Волынский Н.С.Лесков. Александр Измайлов. Лесков и его время / Подгот. текста О.Л. Фетисенко и А.А. Александрова; преамбула к коммент. А.А. Александрова; коммент. О.Л. Фетисенко. СПб.: Издательство «Владимир Даль», 2011. С.157–440.

16. Киреевский И.В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению в России // Киреевский И.В. Критика и эстетика / Сост., вступит. ст. и примеч. Ю.В. Манна. 2-е изд., испр. и доп. М.: Искусство, 1998. C.266–314.

17. Лесков Н.С. Левша // Лесков-7. C. 26–59.

18. Лесков Н.С. О русском левше (Литературное объяснение) // Лесков-11. C. 219–220.

19. Лесков Н.С. Об Иродовой темнице (Письмо в редакцию) // Лесков-11. C. 242–243.

20. Лесков Н.С. Письма // Лесков-11. C. 249–607.

21. Лесков Н.С. Старинные психопаты // Лесков-7. C. 448–491.

22. Лесков Н.С. Собрание сочинений: В 12 т. Т.2. М.: Правда, 1989. 416 с.

23. Литвин Э.С. Фольклорные источники «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе» Н.С.Лескова // Русский фольклор: Материалы и исследования. Т.1. М.; Л.: Издательство Академии наук СССР, 1956. C.125–134.

24. Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т.3. Таллинн: Александра, 1993. C. 345–355.

25. Майорова О.Е. Два письма Н.С. Лескова / Публикация О.Е. Майоровой // Русcкая речь. 1991. №1. C.29–38.

26. Майорова О. Опыт реинтерпретации «Очарованного странника» Н.С. Лескова // Русско-французский разговорник, или / ou Les Causeries du 7 Septembre: Сборник статей в честь В.А. Мильчиной / Ред.-сост. Е. Лямина, О. Лекманов, М: Новое литературное обозрение, 2015. C.352–363.

27. Майорова О. Маркеры русскости в имперском пространстве: Парадоксы рассказа Н.С. Лескова «На краю света» // Новое литературное обозрение. 2017. № 2 (144). С.45–59.

28. Маркадэ Ж.-К. Творчество Н.С. Лескова: Романы и хроники / Пер. с фр. А.И. Поповой, Е.Н. Березиной, Л.Н. Ефимова, М.Г. Сальман. СПб.: Академический проект, 2006. 478 с.

29. Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. Т.2: К-П. М.: Издательство Всесоюзной книжной палаты, 1957. 387 с.

30. <Новикова О.А.> О.К. Ирландское затруднение // Русь. 1881. №8. 3 января. C.8–9.

31. Панченко А.М. Лесковский Левша как национальная проблема» // Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. C.396–400.

32. Песков А.М. «Русская идея» и «русская душа»: Очерки русской историософии. М.: ОГИ, 2007. 104 с.

33. Ранчин А.М. Трансформации агиографического кода в «Очарованном страннике» и принцип амбивалентности в поэтике Н.С. Лескова // Slovéne/Словѣне: International Journal of Slavic Studies. 2017. V.6. No2. P.413–443.

34. Столярова И.В. Лесков и Россия // Лесков Н.С. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т.1: Сочинения. 1859–1862. М.: Терра, 1996. C.7–100.

35. Страхов Н.Н. Поминки по И.С. Аксакову // Славянофильство. C.438–447.

36. Трубачев C. Аксаков, Иван Сергеевич // Русский биографический словарь / Издан под наблюдением председателя Императорского Русского Исторического Общества А.А.Половцова. Т.1: Аарон – император Александр II. Спб.: Типография И.Н.Скороходова, 1896. C.97–100.

37. <Уваров С.С. Предисловие> // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч.1. С.III–VII.

38. Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей: Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского. М., Издательство Московского университета, 1982. 248 с.

39. Фаресов А.И. Умственные переломы в деятельности Н.С. Лескова // Н.С. Лесков в воспоминаниях современников / Сост., подгот. текста, коммент. Л.И. Соболева; предисл. А.М. Ранчина. М.: Новое литературное обозрение, 2018. С.214–244.

40. Хомяков А.С. Письмо об Англии // Полное собрание сочинений Алексея Степановича Хомякова. З-е изд. Т.1. М.: Университетская типография, 1900. С.105–139.

41. Хомяков А.С. Стихотворения и драмы / Вступит. ст., подгот. текста и примеч. Б.Ф. Егорова. Л., 1969. («Библиотека поэта». Большая серия. 2-е изд.).

42. Grimstad Knut Andreas. Styling Russia: Multiculture in the Prose of Nikolai Lexkov. Bergen: University of Bergen, 2007. 257 p.

43. McLean Hugh. Nikolai Leskov: The Man and His Art. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1977. 780 p.

44. Sperrle Irmhild Christina. The The Organic Worldview of Nikolai Leskov: Studies in Russian Literature and Theory. Evanston: Northwestern University Press, 2002. XIII, 288 pp.

 

 

  

  

 

  

 

  

 

  

  

 

[1] Впервые опубликовано: Россия XXI. 2018. № 3. С. 114—141. 

[2] См.: [26; 33]. Вообще у Лескова часты персонажи-трикстеры, в разной степени обладающие взаимоисключающими свойствами, совмещающие серьезное и комическое [43, р.469; 44, р.19].  

[3] См. трактовку, принадлежащую А.М.Панченко [31].  

[4] В отдельном издании 1882 г. оно превращено в предисловие, во 2-м томе прижизненного собрания сочинений (1889) было снято, но вновь восстановлено в отдельном издании 1894 г.

[5] Текст «Левши» цитируется в редакции 1889 г. Ее отличия от первой, газетной версии в интересующем нас отношении ничтожны и могут не приниматься во внимание. См. о различиях редакций рассказа: [10, с.497–498].

[6] См. о реакции ряда критиков: [10, с.501].

[7] Впервые опубликовано: Новое время. 1882. № 2256. 11 июня. Курсив в цитатах здесь и далее принадлежит оригиналу.

[8] См.: [21, с.449].

[9] См.: [19, с.242]. Впервые опубликовано: Новое время. 1889. №4962. 20 декабря.

[10] Как показали исследования, никакой «цеховой легенды» о туляках, посрамивших англичан, не существует. См: прежде всего: [23; 11].

[11] См. о «фольклоризации» повествования в «Левше»: [13, с.251].

[12] См. об особенном почитании святого Николая (Николы) Мирликийского на Руси: [38].

[13] Замечание о большей толщине русских церковных книг в сравнении с английскими – видимо, наивное указание на большее число священных текстов в православии в сравнении с англиканством – официальной английской религией: если в православии, кроме Священного Писания, почитается и Священное Предание, а в церковном обиходе есть жития святых и другие книги, то у англикан сакральными текстами являются только Писание и молитвенники. 

 

[14] За комическим объяснением поражения тем, что русские в отличие от англичан, не чистивших ружья кирпичом, «как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены» [17, с.58], таится совершенно серьезное указание на превосходство противников в вооружении, в частности в стрелковом оружии (штуцерах).

[15] См. переписку Лескова и Аксакова, относящуюся к первой половине 1881 г.: [10, с.499–500; 20, с.667–668; 25; 39, с.215–216].

[16] Эта статья, бесподписная (в отличие от статей и заметок аксаковских сотрудников), как и другие цитируемые ниже (программные и преимущественно передовые) статьи из газеты «Русь», несомненно принадлежит издателю-редактору. Они частично вошли во 2-й том посмертного собрания сочинений публициста (см.: [8, с.419–519]) и в последующие тома. Статья была напечатана до начала работы над «Левшой»: рассказ был написан в апреле – начале мая 1881 г. (см.: [10, с.498–499; 9, с.819]). Отдавая свой «сказ» Аксакову, Лесков, очевидно, учитывал это и другие совпадения своих воззрений с взглядами Аксакова.

[17] Впервые опубликовано: «Русь». 1881. № 17.

[18] См. об этом: [32, с.44–47]; здесь же подборка цитат из сочинений славянофилов.

[19] Статья Хомякова была впервые опубликована в 7-й книге журнала «Москвитянин» за 1848 г.

[20] Статья Киреевского была впервые опубликована в .«Московском сборнике» (том 1, М., 1852).

[21] Для трактовки Лесковым православия характерно указание на его односторонность. См. об этом: [42]. См. в связи с этим также: [27].

[22] См. о страхе Платова и о роли этого мотива в рассказе: [8, с.134–135].

[23] Как отмечает Э.Л. Безносов, мотив искушения лесковского Левши щедрыми посулами иноземцев восходит к былинам, где характеризует такого героя, как Илья Муромец; см.: [8, с.132–134].

[24] См.: [22].

[25] Статья подписана инициалами: О.К. Авторство установлено по изд.: [29. с.279].

[26] См.: [24].

[27] См. об этом: [36, с.99].