Ф.Ф. Фидлер. А. А. Фет[1]

В октябре 1886 г. я письменно обратился к лично мне незнакомому поэту с просьбой указать мне те свои стихотворения, которые он сам считает самыми удачными; к письму были приложены моя книжка «Gedichte. A. Kolzow» и мои переводы пьес «Шепот, робкое дыханье» и «Люди спят». Посылка была направлена в Москву, но ответ (от 28 окт.) написан в Петербурге и гласит: «Вторник, 28-го. “Grand Hotel” № 51. Милостивый государь Фёдор Фёдорович! В надежде на удовольствие личного с вами знакомства, я просил бы вас пожаловать завтра до 12 час. утра по адресу в заголовке письма. Извините, что больной не является к вам лично. Но желал бы быть вам полезным. С совершенным почтением ваш покорнейший А. Шеншин».
Так как я по утрам и днём отбывал свою педагогическую повинность, то письменно сообщил об этом поэту и телеграммой получил от него приглашение: «Не пожалуете ли сегодня на чай 8 вечера. Завтра еду». 
В указанное время я явился по адресу. 
Я знал Фета по портретам и не ждал встретить не только юношу, но и «поэтическую» фигуру. И, тем не менее, я сильно разочаровался: предо мной стоял толстый, согбенный, бородатый старик, напоминавший ветхозаветного еврея, но с эгоистически завистливыми, даже злыми, глазами и… с каплей на кончике носа! Скрипучим голосом он начал: «Я пригласил вас к себе, чтобы откровенно с вами побеседовать. Поэтому—не взыщите!… Все переводы на немецкий язык моих стихов никуда не годятся, в том числе и переводы неизвестно за что прославленного Бодепштедта... «Люди спят» вы передали во всех отношениях образцово. Удался вам и «Шепот». Но желал бы, чтобы Вы изменили перевод «И лобзания, и слёзы». У вас: Welche Tränen, welches Kosen. Скажите лучше: Und die Záhren und das Kosen. В последнем стихе, вместо welcher Morgenglanz, скажите: und das Sicht, das Sicht!, при чём можете пожертвовать стихом Goldner Farbenkranz... Только ввиду того, что я нашёл в вас,- я читал вашего Кольцова,- сильно развитую способность поэтического приспособления, глубокое проникновение в дух русского языка и законченность стихотворной формы,- я с вами пожелал переговорить; в противном случае бы - нет! Но одного я вам не могу простить! Вы пишете мне, что перевели Пушкина и Никитина. Помилуйте! Как вы могли произнести одним дыханием имя Пушкина и Никитина!? Никитина, обокравшего Кольцова, Некрасова и меня!.. А Некрасова вы тоже перевели? — Несколько стихотворений. — Помилуйте! Этого нахального, изолгавшегося рифмача, у которого не встречается ни единой искренней ноты, ни малейшего намёка на русский народный дух!. Нет, возьмите вы лучше великого и глубокого Тютчева или Полонского, у которого иногда встречаются прямо-таки божественные стихи! — Из Полонского я перевёл несколько пьес. Так же и из Плещеева, например, его популярное «Вперёд без страха и сомнения». — Не знаю, не знаю! — прервал он меня с досадой. — И что значит популярность? Ничего! У публики нет никакого вкуса. Вот, один мой знакомый сидит в сумасшедшем доме, справляет на полу посреди комнаты свои естественные потребности (здесь поэт выразился более реально; Ф) и пожирает свои экскременты (поэт употребил здесь не латинское слово, а «истинно» русское; Ф.)! Так и публика: охотнее всего она жрёт экскременты!»

Я ушам своим не верил! И это воздушный, благоухающий Фет!

Мы беседовали более часа. Указать на свои «лучшие» стихотворения он сразу не мог, так как мое письмо из Москвы ему переслали сюда, а книг своих он под рукой не имел… Говоря о своих переводах «Метаморфоз», он уверял, что у него не встречается даже союза «и», отсутствующего у Овидия… «Тургеневу я очень обязан, так как он часто указывал мне на неудачные места в моих стихотворениях и предлагал варианты, которыми я пользовался; благодаря такого рода изменениям, стихотворение значительно выигрывало» ...

Ушёл я от него «mit sehr gemischten Gefühlen»[2], — как говорят немцы.

Прошло прости три года, а обещанного указания на свои удачнейшие стихотворения он мне всё не присылал, а я не напоминал ему. Совершенно неожиданно. 17-го марта 1889 года, я встретил его у Полонского. При моём появлении, Яков Петрович, со свойственной ему приветливостью и любезностью, воскликнул: «А, наш талантливый переводчик!». Тут вдруг поднялся сидевший в тёмном углу и поэтому незамеченный мною, Фет, и, взяв мою руку, обратился к гостям, среди которых, между прочим, были Н.С. Лесков, Г.И. Данилевский и И.Е. Репин: «Действительно, он художник! Его переводы...». — Благодарю вас, что рекомендовали меня в «Neuer Kosmos», — с внезапной бойкостью застенчивого человека прервал я его. - «А то кого же, как не вас?!» ... Я продолжал чувствовать себя крайне неловко, так как он ещё довольно долго говорил мне комплименты, всё время не выпуская моей руки из своей, — к удивлению гостей[3].

На другой день я посетил Фета, согласно его приглашению, в Hôtel d`Europe (комната № 18) и принёс ему свою лирическую антологию Der russische Parnass. Он вполне одобрил изменения отмеченных им мест в «Шёпоте», сделанный мною, однако не согласно предложенным вариантом, а в форме, более соответствующей духу немецкой поэтической речи, — и был в восторге от перевода «Буря на небе вечернем». «Вы здесь, так же, как в «Шёпоте», передаёте особенности этих моих стихотворений: сплошные подлежащие без единого сказуемого!»

Я ушёл минут через двадцать, так как он укладывался к отъезду в Москву. На этот раз он, как у Полонского, так и у себя, был во всех смыслах «благообразнее», чем при нашей первой встрече.

Через неделю он мне прислал, согласно обещанию, два тома своих «Стихотворений» (над. Солдатенкова 63 г.) с автографом: «Любезному и высокоталантливому...» и три выпуска «Вечерних огней», с автографом в первом: «Любезному и даровитому...» В письме он пишет, что прилагает «список стихотворений, наиболее мною одобряемых. При искреннем желании вам необходимого одушевления и серьёзности в вашем почтенном труде, прошу верить симпатии почитателя вашего прекрасного таланта…» Лучшими своими пьесами он считал: 1) «Тихая, звёздная ночь», 2) «Шёпот»,3) «Фантазия» («Мы одни; из сада в стёкла окон»), 4) «Не отходи от меня»,  5) «Буря на небе», 6) «Шумела полночная вьюга», 7) «Как мошки зарею», 8) «Свеж и душист твой роскошный венок»; 9) «Певице» («Уноси моё сердце в звенящую даль»); 10)  «На стоге сена»; 11) «Жди ясного на завтра дня»; 12) «Весенний дождь» (Ещё светло – перед окном»); 13) «Люди спят»; 14)  «На Днепре в половодье»; 15) «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты»; 16) «Не спрашивай, над чем задумываюсь я», и 17) «Только станет смеркаться немножко».

Имею я письмо от друга Фета, И. Черногубова (17 декабря 1901) в котором он, между прочим, пишет: «Афанасий Афанасьевич неохотно касался вопроса о своём происхождении, — поэтому неудивительно, что он не говорил вам о подлежащий транскрипции своей прежней фамилии.  Да и писали вы ему эту фамилию, видно, не всегда одинаково: в письме вашим от 21. Х. 86 ваш перевод двух пьес: «Шёпот, робкое дыханье» и «Люди спят», вы озаглавили: aus Fet. Также пишет, напр., Рейнгольдт; другие — Fett, Feth и т.д. От родных и знакомых Аф. Аф. слыхал я и различные толкования, в основе которых лежит предположение, что фамилия придумана для Aф.Аф., как незаконнорождённого: Фет происходит, будто бы: 1) от франц. Feté, т.е. «дитя радости», 2) нем. fett, «жировик» — местное (орловское) название незаконных детей и т.д. В действительности, это фамилия первого мужа матери Аф. Аф., — писать её надо Foeth. Так писал и сам Аф. Аф., и близкие к нему люди, напр., И.С. Тургенев. Сообразно с этим, старые официальные документы и друг молодости Аф. Аф., Ап. А. Григорьев, пишут иногда Фёт.

В своей антологии «Russischer Parnass» я пишу: Feth. Когда я преподнёс книгу поэту, он прочёл свою краткую биографию и ничего против этой транскрипции не писал. Посему и появившейся после смерти Фета, в 1903 г., собрание его стихов в моём переводе, я озаглавил: «Gedichte v. Feth». Этой транскрипцией я хотел избегнуть шуточно-поэтических намёков на Fett (жир), Fet и Foeth — на fetus или foetus (зародыш).

Из современных русских писателей немногие знали Фета лично. Проф. С.А. Венгеров ещё в 1889 г. рассказывал мне следующее (печатаю теперь с его разрешения): «Видел я Фета два раза: у Полонского и у Льва Толстого, которого я посетил в 82 и 83 году. В комнату вошёл господин, которого Толстой представил – как почти всегда, у нас представляют – быстро и невнятно: Еншин. Что это был Фет, я не мог догадаться уже по той причине, что фамилия Шеншин тогда почти никому не была известна. Но что именно Фет, я заключил как из той лирической чепухи, которую он нёс, как из его враждебного отношения к «эмансипации» — как он называл акт освобождения крестьян, — из его грубого крепостничества»

Приведу ещё эпиграмму на скупость Фета, автор которой неизвестен:

Шеншин у нас скупцом прослыл,

Есть даже про него преданье:

Что он, жалеючи чернил,

Не ставит знаков препинанья.

Скупость богача-поэта подтверждается – может быть – и хранящимся в моём архиве документом. Документ этот – бланк литературного фонда от 13 мая 1868 г., напоминающий Фету (одному из членов-учредителей общества) об имеющийся за ним недоимке – за целых семь лет! На обороте бланка имеется следующий автограф Фета: «Хутор Степановка, июля 2 дня. – В 4 § устава общества звание члена ежегодным или единовременным взносом. Прекратив ежегодные взносы, я тем самым фактически сложил с себя звание члена. О побудительных тому причинах я имел честь лично объяснить бывшему казначею общества П. М.  Ковалевскому».

Извиняюсь за слишком частое упоминание своего я. Объясняется это не самолюбованием, а характером наших редких встреч и кратких бесед, тема которых, почти исключительно, касалась моих переводов.

[1] Печатается по: Новое слово. 1914. № 6.

[2] Со смешанными чувствами.

[3] Ср. запись в дневнике Фидлера: Ф.Ф. Фидлер. Из мира литераторов. М., 2008. С. 61.