ПОМЕЩАЮ ИЗДАТЕЛЬСКУЮ АННОТАЦИЮ И ТРИ ФРАГМЕНТА ИЗ РОМАНА МАРКА ДАЛЕТА…

МАРК ДАЛЕТ. Орбинавты: Роман. — М.: Новое литературное обозрение,

2011. — 660 с.

          «Орбинавты» — книга о возможностях человеческого сознания, предложенная в форме исторического романа?феерии. Действие происходит в Испании в конце XV века на фоне глобальных событий, определивших дальнейшее развитие западной цивилизации: падение последнего мусульманского государства на территории Испании, окончание восьмисотлетней Реконкисты, открытие Америки, изгнание из страны иноверцев, резкое усиление власти и влияния инквизиции одновременно с проникновением на Пиренейский полуостров идей Возрождения.

Продолжая традиции мировой приключенческой литературы, Марк Далет создает глубокое философское произведение с захватывающим сюжетом и вечными вопросами. Достойно ли жертвовать жизнью в религиозном споре? Способна ли любовь победить неотвратимый рок? Является ли бесценным даром обретенное бессмертие, если ты не способен разделить его с теми, кто тебе дорог? В романе переплетаются и сталкиваются судьбы героев, культуры и мировоззрения целых народов. Фантастический элемент перекликается с современными исследованиями в сфере человеческого сознания, памяти и пространства сновидений.

ФРАГМЕНТ I.

К тому времени, когда Алонсо исполнилось семнадцать лет, он уже в полной мере участвовал в книжной торговле. Ибрагим заметно сдал, ему было всё сложнее вести переговоры с покупателями. Самая досадная неприятность состояла в том, что с годами у него заметно ухудшилось зрение. Внук, разделявший его одержимость книгами, часто читал старику вслух. Книги были для Алонсо всем его миром. Точнее говоря, каждая из них открывала перед ним целый мир.

Дед и внук слышали об особом методе книгопечатания, около полувека тому назад изобретенном Гуттенбергом в далеком Майнце. Если бы Ибрагиму удалось приобрести необходимый для этого наборный станок, процесс производства книг перестал бы быть таким медленным. Не пришлось бы ни переписывать книги от руки, ни вырезать буквы для каждой страницы отдельно. В гуттенберговском методе использовались уже готовые подвижные литеры, которые можно было соединять в любой последовательности. Алонсо мечтал когда?нибудь побывать в славном университетском городе Саламанке и своими глазами увидеть, как этот способ набора применяется в печатном доме Антонио де Небрихи.

Однажды Ибрагим показал юноше небольшой, очень древнего вида свиток. Алонсо бережно раскрыл его, и взору предстал рукописный текст, начертанный древнееврейскими буквами. Название читалось без труда: «Свет в оазисе». Однако сам текст был абсолютно непонятен. Пробелы между словами отсутствовали. Алонсо уже сталкивался с таким явлением. Во многих старинных книгах не было пробелов: переписчики старались вместить как можно больше сведений и не тратить драгоценный пергамент на пустые промежутки. Поэтому само по себе отсутствие пробелов не было таким уж непроходимым препятствием, однако в данном случае, как Алонсо ни пытался разбить сплошной текст на слова, ничего осмысленного не получалось.

Он вопросительно взглянул на деда.

— Здесь шифр, — пояснил Ибрагим, усаживаясь на диван, на котором в беспорядке валялось множество небольших подушек. Алонсо помог деду устроиться поудобнее, подложил ему за спину валик, а посох прислонил к стене. — Я расскажу тебе, как читать эту рукопись, но сначала тебе необходимо кое?что узнать. И о рукописи, и о нашей семье.

Заинтригованный юноша опустился на низкий тугой пуф.

— Помнишь, когда?то я сказал тебе, что жизнь похожа на сон, и тот, кто может управлять своими снами, способен научиться управлять и своей жизнью? — спросил Ибрагим.— Разве это была не игра? — удивился Алонсо. Он помнил об этом, но был уверен, что дед тогда просто развлекал маленького внука.

— Нет, Али. Я хотел, чтобы ты с самого детства привыкал к этой мысли, пусть даже и в форме игры. Я еще говорил тебе, как важно прожить жизнь, стараясь никого не убивать. Даже животных. А ты пытался понять, как же при этом можно стать героем.

— И как же при этом можно стать героем? — Алонсо невольно улыбнулся, отвечая на хитрую ухмылку старика.

— Если героизм сопряжен с убийством, лучше не быть героем, — ответил Ибрагим вполне будничным тоном.

— И кто же тогда будет защищать ислам? — Алонсо почувствовал, как в нем нарастает возмущение.

— Если тебе придется сражаться, защищая близких, сражайся. Если придется разить врагов, потому что иначе пострадают те, кто тебе дорог, рази. Но заранее реши, что никакой доблести в этом нет. И всегда сожалей о тех, кого пришлось убить. Считай, что ты не сумел распорядиться своей жизнью наилучшим образом, коль скоро обстоятельства привели тебя к необходимости лишить кого?то жизни.

Алонсо задумался, уставившись на висящий персидский ковер, расшитый затейливыми миниатюрами. Повсюду на полках лежали книги. Занавеска, прикрывавшая дверь, была наполовину отдернута. Было видно, как ветер раскачивает оливковое дерево возле дома. Вдали, над низкими апельсиновыми рощами, возвышались острые черные конусы кипарисов.

В комнату вошла Сеферина с подносом, на котором стоял кофейник и три чашки. Вкусный запах кофе с имбирем и корицей наполнил помещение. За годы жизни среди мусульман Сеферина научилась варить кофе, как это делают арабы, но так и не привыкла к тому, что женщина не должна есть и пить в присутствии мужчин. Вот и сейчас мать налила ароматный черный напиток всем троим, включая и себя, и села в сторонке, как будто собираясь участвовать в разговоре. Алонсо полагал, что Ибрагим попросит ее выйти, но ошибся. Дед нисколько не возражал против присутствия невестки.

— Как же я должен распорядиться своей жизнью, чтобы мне не пришлось убивать? — спросил Алонсо, пригубив кофе.

— К сожалению, не могу дать тебе готовых наставлений.

 — Ибрагим словно не заметил прозвучавшей в вопросе иронии.

— Однако, мой мальчик, это не единственное, о чем тебе следует всегда помнить. Вторая твоя задача — не дать другим убить себя, уцелеть, что бы ни происходило, и

сохранить рукопись, название которой ты прочитал как «Свет в оазисе».

— Разве она не так называется? — Алонсо потянулся ккофейнику за добавкой, но в нем оказалась одна гуща. Увидев разочарование на его лице, мать улыбнулась, отчего ее крупные карие глаза на слегка удлиненном худощавом лице словно озарились светом.

— Сейчас принесу еще. — Тряхнув длинными прямыми волосами, тоненькая Сеферина выплыла из комнаты.

Дома она не покрывала головы.

— Видишь ли, — пояснил Ибрагим, — если прочитать название, используя ключ, с помощью которого можно понять весь текст, то и оно окажется другим. Неизвестно,

случайно ли это название сложилось именно в такие слова. Так или иначе, очень удобно называть рукопись «Светом в оазисе». Красиво звучит, не правда ли?

— Красиво, — согласился юноша. — Как начало касыды(1) Ибн аль?Араби. Но что же это за рукопись? Почему именно я должен ее беречь?

— Так уж получилось, что нашей семье выпала особая честь быть хранителями этого бесценного знания. Дед замолчал, задумавшись, и стал от этого еще более морщинистым. То ли он подбирал подходящие слова, то ли вообще забыл, о чем шел разговор. В последнее время он мог подолгу молчать, сидя в полной неподвижности, и казалось, что он спит с открытыми глазами. Алонсо, знаяэту его черту, не торопил старика.

В дверном проеме под колеблемой ветром занавеской возник Саладин и уселся на самом пороге. Юноша несколько раз причмокнул, подзывая его. Кот любил заставлять упрашивать себя. После нескольких приглашений он наконец милостиво согласился войти в комнату. Мягко перебирая лапами, серый хитрец запрыгнул на диван, потоптал оказавшийся под ним валик и улегся возле Ибрагима. Старик мягким движением провел пальцами по шее Саладина. Кот заурчал.

Продолжая гладить его, дед поведал Алонсо следующую историю.

Много столетий назад, когда великий царь греков Искандер Двурогий(2) привел свое победоносное воинство в Индию, среди его воинов были и иберы(3). Некоему лучнику из Иберии, имя которого теряется в веках, посчастливилось познакомиться во время похода с учением индийского мудреца, жившего за сотни лет до прихода греков. В Индии всегда процветало множество различных учений и верований, сторонники которых спорили друг с другом до хрипоты, но никогда не воевали из?за веры («Не правда ли, дорогой мой внук, это так не похоже на наши времена, когда справедливость воззрения утверждается силой оружия?»). Одним из них и был тот учитель. Мы не знаем в полном объеме его учений, для этого пришлось бы отправиться в Индию через многочисленные страны, населенные враждующими друг с другом народами. Иберийскому воину удалось узнать лишь очень немногое из того, чему учил тот мудрый человек. В частности — учение о том, что наша жизнь подобна иллюзии, сновидению и что ею можно управлять так же, как и сном.

— Что?то я не заметил, чтобы снами можно было управлять, — не удержался Алонсо, вспомнив свои неудачные опыты.

— Значит, ты пытался это сделать? — торжествующе провозгласил Ибрагим, словно уличая его в чем?то. Алонсо покраснел и рассеянно оттянул от шеи стоячий воротник.

— Этому можно научиться, — продолжал дед. — И в рукописи подробно написано, как этого добиться. Благодаря воину Искандера, тайное знание пришло на этот полуостров. Позже оно передавалось среди исключительно узкого круга людей и постепенно дошло до нас. Это очень ценные и в то же время опасные сведения. Представь себе, что будет, если люди с нечистыми помыслами научатся одной лишь силой мысли менять мир. Поэтому эти методы необходимо хранить в строжайшей тайне.

— Но если о них вообще никто не знает, то какой же в них прок?

Было видно, что Ибрагим доволен вопросом. А также тем, что вернулась Сеферина с новой порцией кофе и со сладкой пахлавой. Кое?что из сочащихся медом крошек перепало и мурчащему от удовольствия всеядному Саладину.

— Если никто не знает, то и пользы никакой нет, ты совершенно прав, — согласился Ибрагим. — Поэтому в каждом поколении несколько человек были посвящены в тайну. Тебе, Али, предстоит не только сохранить манускрипт, но и самым тщательным образом изучить его содержание. Ты сможешь познакомить с ним тех немногих, которых сочтешь достойными безусловного доверия. Кроме того, очень хотелось бы, чтобы среди них нашелся хотя бы один человек, которому удастся развить способность менять мир силой мысли.

— Как я узнаю, кто сможет развить эту способность? — Юноше вдруг стало еще жарче.

— Вот тут?то и кроется ловушка. Заранее узнать невозможно. Это всегда поиск наугад. Поэтому в большинстве поколений среди посвященных в тайну не было ни одного человека, наделенного даром. Придется тебе довериться сердцу, которое у тебя уже есть, и опыту, который у тебя будет.

— В таком случае я не понимаю, — воскликнул Алонсо, — почему ты уверен, что такая способность вообще существует? Неужели ты просто поверил древней рукописи? Алонсо на миг показалось, что старик, обычно отличавшийся ясным и острым умом, на этот раз пребывает в плену детских фантазий. Подобно Дине Абулафии, сестре его друга Рафаэля, которая много лет назад, будучи совсем еще ребенком, вознамерилась повелевать джинном во сне. Тут Алонсо вспомнил, что и сам он когда?то пытался снова увидеть уже пережитое сновидение и изменить его ход и что из таких попыток никогда ничего не выходило.

— Я знаю об этом потому, — благодушно ответил Ибрагим, — что в некоторых поколениях такие люди все?таки попадались. И ради одного такого редкого человека, встречающегося пусть даже раз за многие столетия, мы и храним это знание. Мне не выпало счастья ни обладать такой способностью, ни даже знать такого человека. Но у моего отца был друг, из народа кале, которых сейчас немало на юге Аль?Андалус. Его звали Франсиско Эль?Рей. И он умел управлять реальностью силой мысли.

Алонсо уставился на деда, не зная, верить своим ушам или нет. Он привык считаться с суждениями старого книжника, к которому даже весьма ученые люди питали искреннее уважение. Но Алонсо привык также полагать, что человек способен менять обстоятельства лишь своими действиями (встречающими зачастую самое различное противодействие со стороны стихийных сил, ситуаций и других людей). Как совместить две эти веры, Алонсо не знал.

— То есть упомянутый тобой Франсиско, — произнес он, слегка запинаясь от волнения, — мог, как волшебник из сказки об Аладдине, творить предметы из ничего?

— Нет, не совсем так. — Ибрагим покачал головой и перевернул кота на спину, отчего тот замурлыкал самым беззастенчивым образом. — Это не волшебство из сказок, когда по взмаху руки возникает нечто, чего не существовало ранее. Речь тут о выборе витка реальности. Ты стоишь перед целым пучком возможных продолжений одного и того же момента. Как будто перед тобой есть несколько миров и ты можешь переходить из одного в другой. Поймешь, когда прочитаешь «Свет в оазисе».

Отпив немного кофе из синей чашки, Ибрагим продолжал:

— Так или иначе, Франсиско Эль?Рей мог воздействовать на реальность в довольно ограниченных пределах, потому что сама эта способность тоже бывает разной силы. Для того чтобы изменения были устойчивыми, необходимо удерживать в уме так называемое древо исходов, о чем ты также прочитаешь в рукописи. Это навык, который можно и нужно развивать. Поскольку сам я этим даром не владею, у меня нет знания о том, насколько легко или трудно это делать.

Алонсо попытался что?то сказать, но закашлялся. Слова застряли в горле комком. Его замешательство было столь очевидным, что Сеферина сочувственно улыбнулась. Перехватив ее взгляд, Алонсо вдруг подумал о том, что и она посвящена в тайну. Эта мысль его поразила. Его мать, такая родная и в то же время такая домашняя, такая привычная, такая обычная, оказалась одним из буквально считаных людей на всем белом свете, которые обладали Тайной!

— Сколько всего человек сегодня знают об этом? — вымолвил он наконец, отчасти справившись с оцепенением.

— Если под источником знания разуметь вот эту рукопись, то о ней известно на сегодняшний день троим людям и одному коту, присутствующим в этой комнате. —Лицо деда Ибрагима выражало не свойственную ему торжественность. — Но в мире могут быть и другие такие же рукописи. Не исключено, что текст со времен древнего иберийского воина многократно переписывался, и о том, сколько существует на сегодняшний день экземпляров, у нас нет никаких сведений. К тому же мы не знаем, что происходит в далекой и недоступной Индии. Стало ли там это знание за прошедшие столетия всеобщим достоянием… Или его хранят лишь отдельные группы…

Алонсо вскочил на ноги. Переполняющие чувства не давали спокойно сидеть на одном месте.

— Я все понял, — коротко произнес он. — Я буду беречь эту рукопись. А сейчас мне надо побыть одному. Он вышел из дома и торопливо направился к ближайшему холму, испытывая настоятельную потребность взглянуть на весь мир сверху. И открывшийся ему вид был прекрасен! Чудесны были горы и долины, быстрые воды реки Хениль, водоемы и фонтаны во дворце эмира, обиталища нищих и чертоги богатых, прекрасны были деревья, люди, звери, птицы и даже насекомые.

«Это мой мир, — говорил он себе, чувствуя, как расширяется грудь. — Это мой сон. Я, Али ибн Дауд Алькади, семнадцати лет, которого мать любит называть Алонсо, из рода муваллад(4), являюсь носителем и хранителем бесценного древнего знания. И, возможно, я наделен способностью менять мир силою мысли…»

Он еще много часов ходил по улицам и дворам Гранады, не чувствуя под собой земли. Ноги сами несли его, словно ему хотелось обойти пешком весь мир, весь свой мир. Алонсо остановился, когда заметил, что почти дошел до растянувшегося по холмистому гребню, утопающего в зелени дворцового комплекса Аль?Хамра с его тридцатью башнями и четырьмя дворцами.

Другие части города простирались внизу, лепясь к холмам и прячась в расщелинах между ними. Алонсо находился в парке, террасы которого вели к расположенной выше по склону небольшой молельне. По желобу в перилах, установленных над широкими каменными ступенями, тихо, почти без журчания или плеска, текла прозрачная, с изумрудным блеском вода. Время от времени она проносила мимо Алонсо листок или травинку.

На следующем пролете каменной лестницы, чуть выше того места, где находился Алонсо, несколько мужчин разных возрастов совершали в желобах омовения, готовя себя к молитве. Они мыли уста, из которых исходят неправедные слова; руки, совершающие неправедные поступки; ноги, ведущие неправедными путями.

Алонсо поймал на себе взгляд одного из них и, сбросив оцепенение, отправился в обратный путь.

В этот вечер он так устал от ходьбы и перевозбуждения, что даже не открыл вожделенную рукопись. Однако уже на следующий день, как только ушел со своими людьми Абу?Касим Абдель?Малик, визирь эмира, Алонсо пристал к Ибрагиму, упрашивая немедленно открыть ему ключ к расшифровке текста.

Как следовало из полученных объяснений, ключей было несколько.

— Давай сначала разберем название, — предложил дед. — Произнеси, как оно звучит.

— «Свет в оазисе». Только в конце должна стоять буква «тав», а не «тет», как в тексте. Вероятно, случайная описка.

— Не надо переводить. Просто прочти, как это звучит.

— «Ор ба?наот», — сказал Алонсо. Древнееврейские тексты он понимал не свободно, но и не хуже, чем многие его знакомые иудеи, включая друга его детства Рафаэля Абулафию.

— А теперь прочитай название так, как будто оно написано на латыни, а не на еврейском.

Удивившись столь странной просьбе, Алонсо предпринял попытку:

— «Ор банаут»? Так, что ли? Но на латыни это ничего не означает.

— Почему ты решил, что после слога «ор» надо делать паузу? — спросил дед. — Ведь пробелов в рукописи нет.

— Да, конечно, — согласился Алонсо. — Я сделал здесь паузу, потому что думал, что текст написан по?еврейски.

— Так вот, — дед указал рукой на рукопись, — первый ключ как раз и заключается в том, что текст написан на одном языке буквами другого языка. Это уже своего рода шифр. Кроме того, он составлен без пробелов, и о том, где они стоят, приходится догадываться. Еще одна трудность состоит в том, что еврейские буквы не особенно удобны

для записи латинских слов, так как они довольно часто не содержат никаких намеков на звучание гласных. Как ты знаешь, и в еврейском, и в арабском языке это обстоятельство не мешает правильно произносить слова. Но латынь устроена иначе. Поэтому есть немало мест, допускающих разночтения.

Начиная постепенно понимать, что к чему, Алонсо предпринял еще одну попытку расшифровать заголовок рукописи:

— Так, без пауз получается что?то вроде «orbanaut»? Но ведь и это, кажется, лишено смысла?

— Посмотри внимательно на просвет между буквами «бет» и «алеф», — подсказал дед.

— Ага… Здесь есть небольшая помарка.

— Это не помарка, а очень маленькая буква «йод».

— Тогда получается «Orbinaut»! Звучит почти понятно… — И тут Алонсо осенило: — Орбинавт. Как «аргонавт». То есть странствующий. Но куда? Откуда? И, по?моему, «наут» — это не латинское, а греческое слово.

— Разумеется, греческое, — оживился Ибрагим, обрадовавшись точности этого замечания. — Как ты помнишь, и об аргонавтах рассказывают именно греческие, а не римские сказания. Люди, составлявшие этот текст, писали на латыни, но использовали общеизвестное в их времена греческое окончание. По сути, слово «орбинавт» состоит из двух частей — латинской и греческой. Тебе осталось вспомнить, что на латыни означает «orbis».

— У этого слова много значений. Круг, — ответил Алонсо.

— Верно. Отсюда — «орбита». А что еще?

— Мир. Страна. Край. Область. Вселенная.

Алонсо вдруг понял.

— Странствующий среди миров, — произнес он с радостной уверенностью.

— Странствующий среди миров, — подтвердил Ибрагим. — Тот, кто наделен способностью переходить из одного мира в другой. Понимаешь, мой мальчик? В тексте речь вовсе не идет об изменении действительности. То, что делают орбинавты, лишь в пересказе может показаться воздействием на реальность. На самом же деле орбинавт переходит из того мира, который есть, в тот, который мог бы быть.

Алонсо опять, как накануне, на холме, почувствовал знаки счастливого предвкушения: по спине ползли мурашки, казалось, что в легких помещается больше воздуха, чем обычно… Он был почти уверен, что находится в одном шаге от разгадки тайны, которая придаст всей его жизни совершенно новое направление и качество.

— И это можно сделать силой мысли?! — прошептал он. — Просто силой мысли… Почему же это так сложно что люди, наделенные даром, встречаются даже не в каждом поколении?

— Вот еще одно место в тексте. — Старик не ответил на его вопрос. — Попробуй понять его самостоятельно.

— Хорошо. — Окрыленный успехом, Алонсо почувствовал азарт. — «Ар бур аванти». Непонятно. Может быть, гласные надо читать иначе. «Эр бор». «Аванти». Если бы ты не сказал, что это латынь, я бы попытался привязать это странное слово к еврейскому слову «эвен» — камень (хотя причем здесь глагольное окончание «ти»?). Но если латынь, то что это означает? Вероятно, опять надо искать другие гласные… — Он внимательно изучал взглядом исследуемый фрагмент. — «Ар бор а вен ти», «ар бур эван ти»,«арбор эвенти», так?так!

Со стороны деда последовал поощрительный кивок.

— «Arbor eventi». Ну конечно! Древо исходов! Ты его уже упоминал. Что же это такое?

— То, из?за чего путешествие между мирами и является столь непростым занятием. — Оказалось, Ибрагим все?таки слышал вопрос внука. — То, из?за чего орбинавты встречаются так редко. Для того чтобы переместиться, необходимо удерживать в воображении все мыслимые последствия того, что нечто, что произошло, но могло и не произойти, не произошло, а нечто, что не произошло, но могло произойти, произошло. — Он вдруг рассмеялся беззлобным, старческим смехом. — У тебя сейчас такое же ошалевшее выражение лица, как у твоего хитрого серого дружка, когда мы выставляем его за дверь.

Ибрагим рассказал внуку, что в некоторых частях текста для понимания необходимо применять еще один ключ —соответствующий сдвиг в алфавите. Только после такой подстановки букв можно пытаться прочесть получившуюся последовательность на латыни.

— В общем, как видишь, понимание текста не дается слишком легко, — развел руками дед. — Должен тебе признаться, что посвятил этой рукописи немало дней своей жизни, но до сих пор не в состоянии разобрать некоторые места. Возможно, это удастся сделать тебе или тем, кому ты откроешь тайну.

Узнав ключи к расшифровке, Алонсо набросился на рукопись с жадностью, с которой Саладин мог бы кинуться на рыбные кости. Однако, несмотря на горячее желание, чтение продвигалось еле?еле. Много времени уходило на расшифровку букв, и сказывалось не особенно основательное знание латыни. Кое?что юноша скорее угадывал, чем понимал. Что?то объяснял ему Ибрагим, но и старый книжник не всегда был уверен в правильном истолковании того или иного места.

Попытки управлять сновидениями стали теперь для Алонсо регулярным занятием. Днем он сознательно изматывал себя делами, чтобы ночью сразу же навалился сон. Ожидание сновидения исполнилось такого же сладостного томления, которое прежде юноше было знакомо лишь в те минуты, когда он начинал читать новую книгу. Каждый сон был отдельной книгой, отдельным миром, его миром…

Алонсо теперь намного лучше помнил сны, чем раньше. Однако вернуться в то же сновидение, после которого он просыпался, ему не удавалось.

По мере разбора текста «Света в оазисе» у Алонсо возникали вопросы, с которыми он шел к деду. Но у старика не всегда находились ответы.

— Если жизнь — это сон, то кому она снится? — спрашивал внук.

— Может быть, Богу? — отвечал вопросом на вопрос Ибрагим, перебирая янтарные четки. Со стороны он выглядел образцовым престарелым мусульманином в момент истовой молитвы, но слова его не слишком вязались с этим образом. — Или тебе? Или это вообще одно и то же?

В прежние времена подобные высказывания деда не на шутку пугали Алонсо, так как могли навлечь на семью серьезные неприятности, но постепенно он понял, что дед никогда не богохульствует в присутствии посторонних.

— Вспомни своего любимого Ибн аль?Араби(5), — сказал Ибрагим. — Разве не говорил он о едином начале бытия? Разве истинная суть не познается в озарении? Разве существует подлинное, сущностное различие между человеком и Богом, между миром и Богом, между миром и человеком?

Алонсо пожал плечами. Накануне он весь вечер провел, упиваясь стихами этого великого поэта и мыслителя из книги «Толкователь любовных страстей».

— Великий шейх — мой любимый стихотворец и твой любимый мыслитель, но не наоборот, — заметил он.

Легкий насмешливый кивок деда означал, что тот оценил фразу.

— Я не очень хорошо понимаю некоторые идеи Ибн аль?Араби и других суфиев, — признался Алонсо. — Видимо, именно из?за подобных идей его и обвиняют в ереси.

— Это?то как раз и не удивительно, — заметил дед. —Людям всегда проще верить в догмы, чем мыслить и познавать. У нас, мусульман, уже накопилась изрядная история преследований тех, кто верит и думает иначе. Хотя на сегодняшний день христиане нас в этом сильно опередили. У нас все?таки нет инквизиции. Впрочем, скоро, вероятно, будет…

Ибрагим погрустнел. По Гранаде ползли панические слухи о близящемся нашествии объединенных войск Кастилии и Арагона на последнее мусульманское государство на Пиренеях. Из?за них старик утрачивал обычную невозмутимость. Чтобы отвлечь деда от невеселых мыслей о судьбе страны, Алонсо поспешил вернуть разговор в философское русло.

— В «Свете в оазисе» вообще не упоминается Бог, — сказал он. — Но если этот мир мне снится, то, значит, ты тоже мне снишься и на самом деле тебя нет. Если же он снится тебе, то нет меня. Как выпутаться из этого противоречия?

— Вероятно, выход из таких противоречий как раз и достигается внутренним озарением, а не рассуждениями, —предположил дед. — Думаю, полностью ответить на твои вопросы сможет лишь тот, кто наделен даром менять мир силою мысли. Возможно, таким счастливцем окажешься ты сам…

Алонсо метался между страстной надеждой оказаться «таким счастливцем» и унынием, которое порождала его неспособность изменить даже простейший сон, не говоря уже о яви. Постоянные неудачи не слишком способствуют усердию, и со временем Алонсо все реже предпринимал попытки менять сюжеты сновидений. Происходящие события отвлекали от мира снов.

Поколение Алонсо и его родителей знало о былом величии ислама на Пиренеях лишь из преданий и литературных произведений. Когда?то мусульмане, пришедшие из Северной Африки, завоевали почти весь полуостров. Непокоренными остались лишь Астурия и Каталония на севере. Но с тех пор прошло почти восемьсот лет, в течение которых католические рыцари вытесняли мавров (так они называли испанских мусульман независимо от их происхождения) то из одной области, то из другой.

Несмотря на распри между христианскими королями и феодалами, столетия Реконкисты(6) постепенно вели к усилению католических стран и падению одного за другим мусульманских эмиратов. Королевство Леон(7) уже давно вошло в состав Кастилии, а Кастилия и Арагон в последние годы, в результате брака между кастильской королевой Изабеллой и арагонским королем Фердинандом, представляли единую силу. От непобедимого в прошлом халифата Кордовы, занимавшего почти всю территорию страны Аль?Андалус, остался один?единственный эмират Гранады. Кордова, великая столица халифата, была занята христианами более двухсот лет назад. И совсем недавно — это случилось уже на памяти Алонсо— пал портовый город Малага.

         Судьба Гранадского эмирата, зажатого между горными перевалами и морем, была предрешена. Правда, эмир Мухаммед Абу?Абдалла платил католическим монархам ежегодную дань, но мало кто считал, что это заставит христиан отказаться от заманчивой возможности победно завершить многовековую Реконкисту, окончательно выбить мавров с Пиренейского полуострова, сплотить кастильцев и арагонцев вокруг христианской веры, а заодно пополнить вечно пустующую казну за счет побежденных. Христианская Европа не решалась на возобновление Крестовых походов ради освобождения из рук мусульман Гроба Господня в Иерусалиме. В этом случае крестоносцам пришлось бы столкнуться со слишком сильным противником — египетскими мамлюками, а, возможно, и турками?османами, которые прочно утвердились на территории Византии. Христианские владыки — по крайней мере, в лице Фердинада и Изабеллы, — в отличие от своих предков, ставили перед собой только разрешимые задачи. Как, например, покорение Гранады. Как изгнание из пиренейских государств всех неверных — иудеев и мавров, — если они откажутся принять христианство. Как передача инквизиции почти неограниченных полномочий во всем, что касалось преследования еретиков и ведьм, к которым можно было причислить кого угодно из?за малейшего неосторожного высказывания или просто по доносу соседа.

ФРАГМЕНТ II.

 

Расстояние между противостоящими войсками уменьшалось. Кастильцы не ответили на залп арбалетных стрел, несмотря на то что несколько человек были ранены. Мусульманские рыцари стали приближаться к рядам христиан, размахивая копьями и предлагая поединки. Никто не откликался.

Возле городских ворот раздался шум голосов. Из города в долину на полной скорости мчался крупный всадник с огромным щитом и тяжелым копьем.

— Тарфе! — пронеслось по рядам христианских рыцарей.

На этот раз гигант?сарацин опустил забрало своего шлема. К хвосту его коня был привязан кусок пергамента.

— Вот наглец! Необходимо проучить его за оскорбление Пресвятой Девы! — воскликнул в негодовании всадник, находившийся недалеко от Мануэля и Гильермо.

— Это же тот самый листок со словами «Аве Мария», который дон Эрнан прикрепил на днях к дверям их мечети! Он осмелился приделать его к хвосту животного!

Раздались возмущенные голоса, требующие отмены запрета на поединки. Неожиданно герольд возвестил, что благородный кабальеро Гарсиласо де Ла Вега только что выпросил у короля особое разрешение принять вызов наглого магометанина.

Мануэль вздрогнул: это был тот самый Ла Вега, которого он вспоминал прошлым вечером в своих хмельных рассуждениях о природе совпадений! Опять возникло

сильное чувство нереальности происходящего.

— Что вы скажете о его шансах против Тарфе? — тихо спросил он, слегка наклонившись к Гильермо.

— Я помню этого рыцаря, — последовал ответ астурийца. — Во время осады Малаги он отвечал за возведение укреплений и насыпей на скалах возле города. Шансы его

против Тарфе я оцениваю как незавидные. Впрочем, у Давида перед поединком с Голиафом шансы тоже были не слишком велики.

«Ну нет!» — мысленно запротестовал Мануэль. Ему надоело, что на его глазах исполняются все пессимистические прогнозы Энтре?Риоса. Молодой идальго принял решение: если все это ему только снится, как утверждал странный Алонсо, то в этот раз Тарфе будет повержен! Ла Вега был очень хорош в шлеме, украшенном четырьмя перьями, с изящным фламандским щитом. Поединок проходил на пустом пространстве, разделявшем боевые порядки двух армий. Сначала соперники сшиблись, держа копья наперевес, и обоим удалось остаться в седлах, хотя видно было, что христианину это стоило больших усилий. Во второй раз они сошлись на мечах. Гарсиласо был не так силен, как мавр, но превосходил его в скорости, что позволило ему успешно парировать часть ударов, которые обрушивал на него сарацин.

Фламандский щит и дамасская сталь — что одержит верх?!

Ла Веге удалось нанести противнику несколько ран, но он и сам был весь изранен и измотан. Мавр, заметив, что кастильский гранд выдыхается, схватил его и вырвал из седла. При этом он и сам не сумел удержаться на лошади. Оба рыцаря тяжело рухнули на землю. Зрители с обеих сторон одновременно издали многоголосый крик. Массивный Тарфе прижал Ла Вегу к земле, нацелив кинжал ему в горло.

Гарсиласо силился дотянуться до своего меча, но тот при падении упал слишком далеко и лежал теперь на расстоянии локтя от вытянутой руки рыцаря. По рядам христиан пронесся возглас отчаяния.

Мануэль зажмурил глаза. «Это мой сон или нет?!» —протестовал его разум. На мгновение возникла мысль, что он уподобляется ребенку. Но Мануэль, отбросив ее, явственно вообразил сцену падения Ла Веги с лошади на землю.

Вот оба рыцаря, сцепившись, падают вниз. Вот отчетливо видна рука кастильца. На этот раз пальцы не ослабляют хватки вокруг рукоятки меча. Снова и снова Мануэль рисовал перед внутренним взором картину, в которой Гарсиласо удается при падении удержать меч в руке. Крик, исторгнутый тысячами глоток, оглушил Мануэля, заставив его открыть глаза. Не веря себе, шалея и чувствуя, что рассудок отказывается ему повиноваться, он смотрел, как христианский рыцарь встает, выдирая меч из груди поверженного противника, отцепляет листок со словами «Аве Мария» от хвоста лошади, надевает его на острие меча и, высоко подняв над головой, гордо возвращается к товарищам под их радостные крики.

Это было совершенно невероятно! Еще мгновение назад меч лежал вне досягаемости для Гарсиласо!..

— Послушайте, Гильермо, — не выдержал Мануэль. — Мне заслонили вид в самый важный момент, и я не видел, как Ла Веге удалось дотянуться до меча. Не скажете ли, как это произошло?

— Ему не надо было тянуться, он при падении не выпустил меча! — Энтре?Риос был пьян от счастья. — Воистину, ему помогал сам Господь! Как я рад, что ошибся! Это действительно было подобно битве Давида с Голиафом! Он хотел что?то добавить, но тут в пяти шагах от них прогремел взрыв. Вырвавшийся из земли сноп дыма и грязи разорвал на части несколько человек. За взрывом последовали другие. Это был артиллерийский обстрел позиций христиан — ответ Мусы на поражение Тарфе. И почти сразу же его кавалерийский эскадрон помчался навстречу подразделениям герцога Кадисского.

По рядам кастильцев пробежал приказ герцога перейти к атаке. Наставление королевы в изменившихся условиях утратило смысл. С криком «Сантьяго!» более тысячи двухсот рыцарей с копьями наперевес бросились на врага. Остальные неслись вперед, оголив мечи.

В такие мгновения Мануэль словно переставал быть самим собой. Его воображение становилось панорамным, он как будто воспринимал целиком картину сражения и сливался со всей огромной массой воинов, сталкивающихся с врагами, проникающих в их гущу, несущихся вперед. Две конницы, разбившись на ручьи и ручейки, проникли одна в другую, и Мануэлю, мчащемуся вперед на неправдоподобной скорости, казалось, что он видит все это откуда?то сверху. Вскоре он, как и многие другие всадники кастильского войска, врубились в ряды неприятельской пехоты. Его пытались остановить, он работал мечом так, будто прокладывал себе путь среди зарослей, не замечая, куда именно приходятся удары.

И тут, уже занеся меч, Мануэль вдруг увидел полное ужаса лицо противника. Это был подросток, почти мальчик, нисколько не похожий на араба. Среди мавров иногда попадались такие, совершенно европейские, лица. Перед мысленным взором Мануэля промелькнули такие же кастильские лица Хосе Гарделя и его домочадцев, и вдруг он понял, что мальчишка, которому он через секунду нанесет пожизненное увечье — и это в том случае, если его удар не окажется смертельным, — напоминает ему Алонсо. Он вполне мог бы быть ему младшим братом. Пришло на память прощальное напутствие Алонсо: «Не лишайте никого жизни или хотя бы не радуйтесь, когда делаете это!» Мысли пришли слишком поздно, чтобы остановить инерцию бешеного движения лошади, всадника и занесенного клинка. К тому же, если бы Мануэль замешкался, его противник, скорее всего, ударил бы его сам — может быть, не из ненависти, а от ужаса. У всадника не было выбора. Но, когда молодой мавр, так похожий на кастильца, рухнул с нечеловеческим криком, схватившись руками за рассеченную грудь, из которой бил фонтан крови, Мануэль действительно чувствовал что?то вроде отвращения к самому себе и бессильной злости на обстоятельства. От упоения музыкой сражений и побед не осталось и следа.

Пехота мавров, состоявшая из плохо обученных горожан, не выдержала натиска огромной рыцарской массы, дрогнула и в панике бросилась к городу. Многие всадники Мусы стали возвращаться назад, чтобы сдержать отступление своих пехотинцев, но им это не удавалось. В создавшейся толчее и суматохе бегущих мавров топтали конницы обеих армий. Теперь к воротам города неслись и пехотинцы, и всадники мусульманского войска.

Вскоре Мануэль проскакал мимо оставленных маврами пушек, затем он и другие рыцари остановились перед воротами. На этот раз их поспешно заперли на все засовы. Сражение закончилось. Поле битвы было усеяно трупами и ранеными. Повсюду раздавались стоны и мольбы о помощи. Среди убитых было намного больше мавров, чем католиков. Бессчетное число мусульман было взято в плен. Две трети всей артиллерии Гранады достались в этот день объединенной армии Кастилии и Арагона.

Лишь после этой блистательной победы герцог Кадисский принес королеве извинения за нарушение ее приказа. Донья Исабель была благосклонна и полностью простила его.

Вечером в лагере праздновали великую победу. Но пребывавший в оцепенении Мануэль не был способен разделить всеобщей радости. Он постоянно вспоминал глаза подростка из Гранады в тот момент, когда меч рыцаря из Саламанки вгрызался в его уязвимую плоть, лишая ее жизненной влаги. К Мануэлю неотступно возвращалась мысль о том, что на месте этого подростка мог быть Алонсо. Если уж такого мальчишку взяли в армию, то тем более это сделали бы с двадцатилетним Алонсо, не покинь он вовремя Гранаду. Заставили бы взять в руки меч или арбалет, научили бы второпях кое?как обращаться с оружием и послали бы на бойню. И в одно мгновение меч Мануэля или другого рыцаря прервал бы его ученость и познания. В долю секунды исчез бы весь огромный мир читанных им книг, мир его размышлений о природе бытия. И не говорили бы они во внутреннем дворе дома Хосе Гарделя о том, кто сотворил мир и чем жизнь похожа на сны.

Ночью радость в стане христиан сменилась трауром. Около пятидесяти рыцарей не вернулись после победного утреннего сражения — они остались в засаде возле деревни Армилья, ожидая, что сарацины придут ночью забрать своих погибших, чтобы похоронить их по магометанскому обряду. Но засада была обнаружена неприятелем, и с наступлением темноты рыцарей окружило несметное полчище мавров.

Бой был неравным: мусульман было намного больше, да и сражались они с беспримерной ожесточенностью, мстя за только что понесенное поражение. В ту ночь многие рыцари погибли. Графа Урену, окруженного сарацинами, спасли его оруженосцы. Они прикрыли его отступление, но сами были зарублены врагом. Нападая на всадников в латах, мавры убивали их лошадей. Несколько рыцарей в тяжелых латах, потеряв коней, утонули в ручье при попытке перейти его вброд. Иньиго Мендоса сумел спасти ценой собственной жизни Гонсальво Кордову, брата знаменитого Алонсо Агиляра. Он отдал ему своего коня, перед этим взяв с него клятву позаботиться о его дочери. Уже покидая место побоища, Кордова увидел, как Мендоса пал, пронзенный копьями окруживших его четырех мавров.

На следующий день Мануэль не поленился отыскать нескольких рыцарей, которые находились рядом с ним во время поединка Тарфе и Ла Веги. Все они в один голос подтвердили, что при падении с лошади Гарсиласо не выпустил меча из руки.

Мануэль не знал, что и думать. Он совершенно отчетливо помнил, как рыцарь лежал на земле, прижатый массивным торсом противника, и тщетно пытался дотянуться до своего лежащего в стороне оружия.

Как же это понимать?! Не могут же все вокруг ошибаться? Но, с другой стороны, он сам ведь тоже не придумал все это… Он видел, как меч Гарсиласо отлетел в сторону, слышал общий крик отчаяния! Такое выдумать невозможно. Мануэль непрерывно перебирал в уме картины вчерашнего утра и вспоминал, как, зажмурив глаза, он вообразил, что рыцарь при падении на землю удерживает в руке меч, и как затем открыл глаза и увидел, что так оно и оказалось.

Это было невероятно, и ни одно объяснение не могло успокоить молодого идальго!

Было так трудно нести груз этого переживания, не понимая его смысла, что казалось, его можно облегчить, лишь поделившись с кем?то. Но с кем? Кому здесь, в лагере, можно было всерьез сказать, что это он, Мануэль де Фуэнтес, изменил реальность и теперь никто уже даже не помнит того, что происходило до этого изменения. Никто не помнит, как меч лежал в стороне, а беспомощный рыцарь не мог до него дотянуться. После такого рассказа Мануэля могли в лучшем случае счесть умалишенным, а в худшем — еретиком.

Бальтасар! — вспыхнула мысль в воспаленном уме. Вот с кем можно поговорить! Он явно очень непрост. Вспомнить хотя бы, как он говорил о том, чего желает Лола, хотя сама девушка не проронила ни слова! Или это он просто переводил слова Зенобии? Мануэль точно не помнил. Но это не имело особого значения: в любом случае было ясно, что Бальтасар — человек необычный и с ним можно говорить о необычном.

Подозвав солдата?цыгана, Мануэль спросил, осторожно подбирая слова:

— Бальтасар, ты обратил внимание, каким образом вчера, во время поединка между Гарсиласо де Ла Вегой и мусульманским воином, наш рыцарь сумел дотянуться до меча, когда лежал на земле?

— Нет, сеньор, — разочаровал его Бальтасар. — С того места, где мы стояли, ничего не было видно. Впереди было много рыцарей, которые заслонили нам обзор.

— Ну ладно, забудь об этом. — У Мануэля вдруг прошло всякое желание делиться с Бальтасаром. Он повернулся, чтобы отойти, но Бальтасар, прожигая его своими странными, пронзительными глазами, вдруг сказал:

— Дон Мануэль, спросите у Рауля. Его лошадь стояла на земляной насыпи, поэтому он находился выше остальных и рассказывал нам все, что видит.

— Хорошо, — оживился Фуэнтес, — спрошу. Но сначала скажи мне сам, что он рассказывал об этом эпизоде.

— Он говорил, что дон Гарсиласо упал, не выпуская из рук меча.

Отпустив Бальтасара, Мануэль не стал обращаться к солдату?мориску. Вместо этого он отправился в центральную часть осадного лагеря, туда, где располагались военачальники и гранды, и с некоторым трудом отыскал шатер Гарсиласо де Ла Веги. Два оруженосца рыцаря, узнав, что он хочет поговорить с командиром, попросили его подождать снаружи шатра, и один из них вошел внутрь, чтобы сообщить Ла Веге. Через некоторое время Гарсиласо — герой Малаги, ночной вылазки Эрнана дель Пульгара и вчерашнего сражения, которое многие уже успели окрестить Боем королевы, — собственной персоной вышел к Мануэлю.

— Мне сообщили, что меня хочет видеть дон Мануэль де Фуэнтес из Саламанки, — проговорил Ла Вега. Он был в камзоле и чулках. Ранения на голове и руках, полученные накануне, скрывали повязки. Выглядел Ла Вега лет на сорок. Лицо его украшали несколько небольших шрамов.

— Простите меня, дон Гарсиласо, за то, что потревожил ваш покой. — Мануэль отвесил легкий поклон. — Я настолько восхищен вашей вчерашней победой, а также участием в дерзкой вылазке дона Эрнана, что не удержался от возможности выразить вам свои чувства.

— Ну что ж, благодарю вас, кабальеро. Желаю и вам стяжать славу на службе короне и стране.

— Благодарю. Не считаю возможным более утомлять вас. Скорого выздоровления от ран! Прощайте!

— Погодите. — Голос Ла Веги стал менее формальным. — Что еще вы хотели сказать?

Мануэль вдруг замялся, а потом решился, ведь отступать было некуда.

— Видите ли, это, вероятно, прозвучит довольно глупо…

— Ничего страшного! — заявил Ла Вега. — В том?то и состоит прелесть молодости. Можно говорить глупости и не краснеть за них. С удовольствием бы и я вернулся к своим юным и глупым годам, но, увы, время не повернешь вспять. Говорите же, дон Мануэль. Теперь, когда вам удалось разбудить мое любопытство, негоже вам испытывать его долее.

— Видите ли, дон Гарсиласо… Вчера я не увидел, как вам удалось удержать в руке меч, когда вы падали на землю вместе с вашим противником. Мне почему?то показалось, что меч упал довольно далеко от вас. И тогда я совершил детский поступок, заставляющий меня сейчас краснеть. — Щеки Мануэля действительно пылали. — Я зажмурился и вообразил, что вы все?таки удержали свое оружие, потому что мне очень хотелось, чтобы вы победили. А потом… — Мануэль уже был практически уверен, что Гарсиласо сочтет его сумасшедшим, — потом, когда я открыл глаза, оказалось, что вы действительно удержали меч. И все вокруг это говорят. Но я?то помню все иначе. Фуэнтес замолчал, жалея, что пожаловал сюда и затеял весь этот разговор.

Ла Вега глядел на него не отрывая взгляда.

— То, что вы говорите, звучит безумием, — медленно произнес он. — Более того, это звучит не очень скромно. Вообразите, что я должен чувствовать: наутро после поединка, в котором я чуть не погиб и свое спасение в котором я отношу целиком на милость Божественного провидения, ко мне вдруг приходит некий молодой человек и заявляет, что, в сущности, спас меня он.

— Вы правы. — Мануэль теперь лишь мечтал о том, чтобы этот благородный человек простил его. — Ради Господа, прошу принять мои извинения.

— Но необычность моего положения, — продолжал Ла Вега, словно отмахиваясь от извинений Мануэля, — состоит в том, что я не могу видеть в вас безумца и самозваного спасителя, так как меня самого одолевают странные и необъяснимые воспоминания.

Мануэль рывком подался вперед.

— Не знаю, кто из нас больший безумец, дон Мануэль из Саламанки, — голос Ла Веги оставался размеренным и спокойным, — но у меня об этом эпизоде сохранились два совершенно несовместимых воспоминания. Именно поэтой причине я и не прогоняю вас, а продолжаю отвечать. Считайте, что это обычная беседа между двумя умалишенными.

Чуть улыбнувшись одними глазами, Гарсиласо добавил:

— Особенно сильно это было вчера вечером, когда из?за ран поднялся жар и я пребывал в полусне?полуяви. Множество раз отчетливо вспоминалось, как я терял меч во время падения. И тут же я вспоминал, как, падая, держу его в руке, не выпуская. Я не знаю, как это объяснить. Неужели я действительно потерял его, а вы все изменили? В таком случае вы обладаете великим и страшным даром, который вам лучше от всех скрывать. Подумайте сами, как может отнестись к нему Святая палата. Что же касается меня, то, поскольку я и сам достаточно безумен, чтобы допускать, что все это действительно произошло, то, стало быть, могу поверить, вопреки всякому здравому смыслу, что вы спасли меня вчера от неминуемой гибели от кинжала этого мавра. И в знак благодарности своему спасителю я обещаю вам никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не рассказывать о том, что вы мне здесь сейчас открыли.

— Благодарю вас за поддержку и совет, — растроганно произнес Мануэль. По дороге к своему шатру он принял решение отложить попытки разобраться со случившимся на более поздние времена. Ум Мануэля просто не вмещал того простого, но совершенно неприемлемого объяснения, которое только что предложил ему Гарсиласо де Ла Вега.

ФРАНМЕНТ III

 

С тех пор как Мануэль прибыл сюда, он так до сих порне видел Лолу, но решил набраться терпения и не проявлять интереса к ней. Пако усадил его на одной из открытых повозок.

— Я вас оставлю, друг мой, — сказал он. — Все ждут, что я буду играть на гитаре.

— О, на гитаре?! Я знаю, что этот инструмент популярен в Андалусии, но никогда еще не слышал его звучания.

Интересно, насколько он похож на виуэлу.

— Не могу ответить на ваш вопрос, дон Мануэль, поскольку виуэла — инструмент для благородных и я им не владею. — С этими словами Пако удалился.

Вскоре он появился вновь под громкие приветствия зрителей, рассевшихся вокруг костра. Пако опустился на приготовленное для него сиденье и стал потихоньку перебирать струны. Поначалу он делал это так тихо, что даже треск костра было слышно лучше, чем его игру. Разговоры умолкли.

Гитара оказалась похожа и на виуэлу, которой Мануэль владел вполне сносно, и на лютню. Но, в отличие от лютни, у нее был прямой, а не изломанный гриф, а строй вообще был какой?то незнакомый. Мануэль отметил, что гитара полнозвучнее других сходных с ней инструментов, и отнес это на счет ее сдвоенных струн(8).

Мануэлю было приятно почувствовать себя знатоком: дескать, у тебя свой инструмент, а у меня — свой. Однако вскоре иллюзия профессионального равенства рассеялась. Игра Пако стала громче, серии внезапных, резких ударов раскрытой пятерней ритмично чередовались с таким быстрым перебором струн, что Мануэль понял, насколько ему далеко до подобной игры. Ничего такого он на виуэле сыграть бы не мог.

Хотелось бы ему уметь вот так, как Пако, передаватьчувство! Страстность, исходящая из этих струн, была очень хорошо знакома Мануэлю. Она охватывала его в моменты боя, звучала музыкой ветра и проносящихся мимо гор, когда он мчался на быстроногом коне, — музыкой поглощения пространства. Она же с детства уносила его воображение в мечтах о плавании, о далеких землях, об открытиях и странствиях.

Пако играл так, что с закрытыми глазами можно было легко вообразить, будто играют два или даже три музыканта. Один человек не способен извлекать столько звуков одновременно!

Даже сама манера игры была прежде незнакома Мануэлю. В ней не было ничего от чинных, благопристойных менуэтов. Здесь пела дикая, неокультуренная природа, что было весьма странно, ибо петь позволило ей именно искусство человека. Тем не менее каким?то необъяснимым образом она вырывалась на свободу. И на этот немолчный звон, напоминавший то хлопанье крыл огромных мифических птиц, то дробь дождя, барабанящего по настилу, в человеке откликалось нечто очень глубокое, затаенное, древнее, неназванное, не знающее имен, нечто, порождающее желание слиться с бешеным ритмом, пуститься в танец, которому нет начала и конца.

И когда казалось, что музыка достигла такой эмоциональной силы, что добавить к ней уже больше нечего, вместо того, чтобы оборваться на триумфальном аккорде, вызвав громкие крики благодарного восторга, она перешла в очередную тихую, мелодичную, выжидающую фазу, и к ней внезапно присоединилось позвякивание бубна.

Его держала в руке немолодая, худая женщина в белом тюрбане, вышедшая из толпы и вставшая напротив Пако. Мануэль не сразу узнал торговку украшениями Зенобию, которую рассерженный монах в тот летний день их первой встречи хотел отправить на костер за ведовство.

Францисканец был недалек от истины. Колдовство действительно присутствовало, но не в действиях Зенобии, а в ее пении. Женщина, отбивая ритм хлопками ладони по бубну, запела негромким, хрипловатым, поначалу лишенным выразительности, будничным голосом песню с необычными словами, не похожими на знакомые Мануэлю тексты любовных серенад и героических баллад.

Желтый цветок — твое имя.

Помни о нем, Амарилис!

В лунную ночь гиацинты

Твою понимают речь.

Струны умеют плакать:

Это рыдает сердце.

Слышишь ли песню ветра?

Это сердце поет.

Пако ускорил ритм гитарных переборов, и снова понеслась стремительная череда резких ударов пяти пальцев правой руки по струнам, вызывая ощущение, будто играют несколько музыкантов. Голос певицы стал крепнуть, хрипотца внезапно исчезла.

Солнце твое погаснет —

Помни о том, Амарилис, —

Если сомнешь, оступившись,

Желтый цветок в траве!

Струны умеют плакать:

Это рыдает сердце.

Слышишь ли песню ветра?

Это сердце поет!

Да, струны действительно умели плакать, ветер действительно пел, и в этом пении было такое невыразимое томление по странствию, по скитаниям и в то же время такая рвущая душу тоска от этих скитаний, что Мануэль вдруг всем своим существом понял цыган с их нежеланием сидеть на одном месте. Он осознал без всяких слов и рассуждений созвучность этого скитальческого инстинкта, этого зова беспредельности, с его собственным стремлением к непознанным, влекущим далям, с его музыкой пространств и знакомыми с детских лет воображаемыми картинами океанских просторов.

Зенобия пела, повторяя то одну строфу, то другую, все более страстно и отчетливо, и голос ее больше не скрывал своей разоблаченной мощи.

В тот самый миг, когда эмоциональный накал сплава музыки и пения стал просто непереносим и должен был резко завершиться, заставив всех зрителей в одном порыве вскочить на ноги с криками восторга, певица вдруг перечеркнула одной, последней, строфой все, что говорилось в песне ранее:

Ветер не знает напевов,

Струны не знают плача.

Лишь сердце твое, Амарилис,

Тоскует и песни поет.

И тут в невидимый, но бесспорный, озаренный костром круг, который словно нарисовался там, где находились гитарист и певица, вбежала Лола, изогнув над головой кисти вытянутых вверх рук. Несмотря на длинную, до пят, широкую белую юбку, было видно, что она босая.

Две девушки, стоя в стороне от костра, энергично захлопали в ладоши в том же ритме, который Лола отбивала, ударяя ступнями по земле, и многие зрители последовали их примеру. Руки Лолы изящно изгибались, кисти порхали, как испуганные птицы. Иногда на пике пения и гитарных арпеджио танцовщица вдруг переходила к грациозному парению, когда казалось, что ноги ее не касаются почвы. Затем резко разворачивалась, гордо вздергивая подбородок, и тогда юбка, не поспевая за движением, закручивалась на мгновение вокруг ног, а две длинных косы — вокруг хорошенькой, смуглой головки.

«Вечно в пути!» — пели сдвоенные струны гитары.

«Желтый цветок — твое имя!» — пел звонкий бубен в руке у цыганки.

«Красота и свобода!» — пел стан Лолы, а ее босые ступни стучали по земле, чудесным образом не попадая на камни, корни и колючки.

«Приди и догони меня!» — пели, выглядывая из?за поднятого локтя, ее черные глаза. И Мануэль знал, что она смотрит прямо на него.

«Я нашел тебя!» — пело сердце рыцаря.

Все существо Мануэля слилось с тем, что он слышал, видел, ощущал, и в этом единстве переживаний он позволил себе свободную игру фантазии. Саламанкскому идальго представилось, что он влюблен в Лолу, и, хотя эта фантазия была неожиданна и абсурдна, в ней было столько сладостности, что Мануэль разрешил себе наслаждаться ею до тех пор, пока не закончится этот танец страсти.

Он представил себе (не упуская из виду, что это только игра его воображения), что все, что он знал о любви до сих пор, было данью чужим ожиданиям. Плотскую любовь Мануэль еще совсем юнцом познавал в борделях Саламанки, которые посещал вместе с другими, такими же, как он, молодыми кабальеро. Возвышенную же любовь он описывал в сонетах, посвященных «даме сердца» Долорес де Сохо, которую знал с детства. И пел под ее балконом, потому что так было принято в его кругу.

Рыцарю полагалось воспевать недоступную и прекрасную даму, посвящать ей подвиги, победы на турнирах и стихи. Мануэль де Фуэнтес, будучи воспитан в таком же духе, поступал точно так же. Но теперь (продолжал фантазировать Мануэль) у него словно спала пелена с глаз.Любовь, осознал он, глядя на мечущуюся на фоне огня статную фигурку танцовщицы, не делится на низкую и высокую. Если она выдумана и подчиняется правилам, то ее просто нет.

Вот перед ним танцует девушка, о которой он ничего не знает, которая до сих пор не сказала ему ни единого слова (и неизвестно, скажет ли в будущем, ведь Зенобия в тот раз даже не объяснила своей загадочной фразы «Лола говорить не будет»! Может быть, Лола вообще лишена дара речи!). И, несмотря ни на что, как приятно воображать, будто сердце его рвется к ней и будто нет ничего для него милее этого смуглого лица с большими черными глазамии этой разбуженной дикости самой природы, которая так властно заявила о себе в триединстве гитары?песни?танца!

После пляски Лолы долго не стихали крики восторга, а потом пели другие люди, в одиночку и совместно, и время от времени все присутствующие подхватывали песню, отбивая такт ладонями, и не было понятно, где солисты и где хор. У огня сменялись группы танцующих женщин и мужчин. Исполняемые этим хором напевы были мелодичными, захватывающими, легко запоминались и легко забывались, сменяя один другой.

Мануэль почувствовал, что стало прохладно. Ему было неловко от того, как совсем недавно разыгралось его воображение. Досадуя на себя, Мануэль решил отблагодарить музыкантов за их искусство и гостеприимство и отправиться с Бальтасаром в обратный путь.

— Вот и молодой идальго, — произнес хрипловатый голос.

Рядом с Мануэлем сидела Зенобия и зябко куталась в шерстяную ткань. Трудно было поверить, что это та самая певица с бубном, под голос которой он влюблялся — нет, воображал, что влюбляется, — в босоногую танцовщицу. Теперь это была хрупкая, мерзнущая женщина, чьи черные волосы уже начала серебрить седина.

— Я рад возможности высказать вам признательность, сеньора, за приглашение посетить это место и за ваше необыкновенное искусство! — воскликнул Мануэль.

— Вам понравилось?! — По ее огрубевшему от многих ветров лицу скользнуло что?то вроде улыбки.

— Согласится ли сегодня Лола говорить со мной? — спросил Мануэль. — Я хотел бы поблагодарить ее за танец.

— Сказать «спасибо» можно и той, что молчит. Можно даже и не благодарить. Она ведь танцевала для всех.

Мануэлю стало неловко. Разумеется, Зенобия была права. А он уж было возомнил, что сегодня Лола танцевала для него одного.

— Девочка хорошо танцует, я неплохо пою, но никто не превзошел в своем искусстве отца Лолы. — Из?за громкого хора Мануэлю пришлось наклониться к Зенобии, чтобы расслышать ее слова.

— И кто же ее отец?

— Тот, что играл на гитаре.

— Пако? — удивился Мануэль, вспомнив гладкое тридцатилетнее лицо гитариста. По возрасту тот никак не мог быть отцом Лолы, которой было уже не меньше восемнадцати лет.

— Он не так молод, как выглядит, — пояснила Зенобия, догадавшись о производимых Мануэлем мысленных вычислениях, и предложила: — Здесь шумно. Если вы не против того, чтобы мы отошли подальше от толпы, я вам немного расскажу о Лоле.

Во время неторопливого рассказа цыганки они ходили около отдаленных от костра жилищ.

Пако, рассказывала женщина, примкнул к их табору восемь лет назад. Он пришел с десятилетней дочкой. Девочка была приветливой и ласковой и быстро освоилась в новой обстановке. Пако не рассказывал никому, откуда они пришли. Сказал лишь, что жена умерла от простуды. Лола тоже болела, у нее сильно воспалилось горло, отчего любые попытки говорить причиняли ей боль.

— Вот с тех пор она так и осталась молчуньей. Болезнь давно прошла, а Лолу и силком не заставишь ничего сказать. Только иногда что?то шепнет. Громко никогда не разговаривает — боится, что вернется боль. Близкие люди вроде меня уже понимают ее по выражению лица и подвижению губ, а чужие часто думают, что она немая, или принимают за дурочку. Но и те и другие ошибаются. Со дня прибытия Пако и Лолы Зенобия воспитывала девочку как родную дочь наравне с собственными детьми. Пако же, хоть он мужчина и видный, так с тех пор и не завел себе подружки. Поначалу к нему относились без особой учтивости, так как он был чужаком в таборе и не настолько стар, чтобы уважать его лишь за возраст, без каких бы то ни было личных заслуг.

Однако вскоре его авторитет среди цыган вырос настолько, что люди даже стали разрешать споры между собой, ссылаясь на его мнение. Это произошло после того, как всем стало ясно, что Пако мастер на все руки и к томуже человек он весьма рассудительный и быстро соображающий. В сложных условиях полукочевой жизни, которую цыгане вели вопреки запретам и зачастую жестоким преследованиям, быстрый ум Пако неоднократно выручал их.И все же самое сильное впечатление на остальных производило то необъяснимое обстоятельство, что Пако в совершенстве владел самыми разными навыками и ремеслами. На вопросы о том, когда он успел выучиться и на кузнеца, и на ювелира, и на дрессировщика собак и медведей, и на искусного музыканта и где он научился бегло говорить на нескольких наречиях, Пако отвечал уклончиво и неопределенно, и вскоре люди оставили его в покое.

— У нас не принято лезть человеку в душу, — рассуждала Зенобия. — Но все равно странно: в эти дни даже старики не помнят греческого языка, а Пако говорит на нем свободно. Обычному человеку, чтобы уметь все то, что умеет он, понадобилось бы несколько жизней. Подойди, дочка, смелей!

На последней фразе женщина изменила интонацию и добавила еще что?то на кале. Мануэль обернулся и увидел Лолу, стоявшую возле масличного дерева и смотревшую на них. Теперь, в свете полной луны, она выглядела иначе, чем в отблесках костра. Было трудно поверить, что эта робкая девушка и есть та танцовщица с огненным темпераментом, чья дикая и трепетная грация так пленяла его еще совсем недавно. Мануэлю захотелось согреть и защитить ее. Он невольно бросил взгляд вниз, на ее ноги, и обрадовался, увидев, что теперь Лола обута в башмачки.

— Сеньорита! — воскликнул он и смешался, не зная, как к ней обращаться, на «вы» или на «ты». — Лола! Как ты танцуешь! Я никогда не видел ничего подобного!

Лола на мгновение наклонила голову набок, и губы ее тронула легкая улыбка, отчего на левой щеке возникла ямочка, показавшаяся Мануэлю самым прекрасным зрелищем на свете (он даже забыл напомнить себе, что испытываемый им восторг является всего лишь игрой его воображения).

Неловко переминаясь с ноги на ногу, саламанкский идальго еще раз поблагодарил обеих женщин и вернулся к костру. Бальтасар вскоре нашелся в обществе длинноволосых молодых людей. Мануэль узнал среди них бесстрашных наездников, которые скакали без седел. В Санта?Фе рыцарь и солдат вернулись за полночь.

 

 

Примечания:

 

(1) Касыда — жанр средневековой мусульманской поэзии.

(2) Искандер Двурогий (Искандер Зулькарнайн) — так арабы называли Александра Македонского. Прозвище Двурогий было дано из?за его шлема с рогами.

(3) Иберия, Иберийский полуостров — древнее название Пиренейского полуострова.

(4) Муваллад — мавры, происходившие от коренного населения Испании — вестготов, принявших ислам в результате завоевания страны арабами и берберами в VIII веке н.э. Таким образом, у муваллад и испанцев?христиан были одни и те же предки.

(5) Ибн аль?Араби (1165—1240) — богослов, мистик и поэт. Родился в мусульманской Испании, умер в Багдаде. Один из крупнейших суфийских мыслителей. Прозвище — Величайший шейх. Неоднократно обвинялся мусульманскими теологами в ереси за свое учение о едином начале бытия и принципиальном единстве Бога и мира.

(6) Реконкиста (букв. «завоевание заново» — исп.) — отвоевывание католиками территорий Испании у захвативших их мусульман (мавров). Реконкиста длилась с VIII века н.э. до конца XV века н.э.

(7) Леон — королевство в средневековой Испании. Окончательно утратило независимость и вошло в состав Кастилии в 1230 году. Саламанка находится на исторической территории Леона. В этой провинции (сегодняшнее название — Кастилия?Леон) по сей день говорят не только на испанском (кастильском) языке, но также на леонском и галисийском наречиях.

(8) Речь идет о ранней версии испанской гитары (пять сдвоенных или одна одиночная и четыре сдвоенных струны). Знакомые нам шесть одиночных струн гитара приобрела лишь к концу XVIII века.